Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
– Как ты думаешь,– спросила Вика,– в следующей жизни у меня будут такие же волосы или другие?
Вика получилась у нас светленькой.
– В следующей жизни ты вообще можешь оказаться лягушкой, если будешь вести себя кое-как!
– Ну, а если я буду снова человеком,– поморщилась она от моей дешевой дидактики.– Какие у меня будут волосы?
– Любые. Никто не знает. Может, ты вообще родишься курчавой негритянкой… или индианкой…
– Но если я буду негритянкой, то это буду уже не я?!
– Конечно!
– Тогда это просто глупо!
– Что именно?
– Хорошо себя вести, прилежно учиться, помогать маме… А волосы твои достанутся какой-нибудь негритянке!
Поздно вечером позвонил Пековский, чего давно уже не случалось. Трубку, естественно, сняла Вера Геннадиевна, нетерпеливо ожидавшая звонка своей подружки-сплетницы. Но и с Пековским у нее нашлись общие темы. Ворковали они долго, и по тому, как моя благоверная охала, вздыхала и похохатывала, я догадался, что Пеке от меня что-то нужно. Наконец к нагревшемуся аппарату был допущен и я. Пековский с заливистым смехом вспомнил сегодняшнее собрание, передразнивая возмущенные бормотания нашего полуживого директора, а потом заверил, что искренне рад за меня и даже готов помочь с оформлением документов.
– Сам ты не успеешь,– предупредил он.– Неси шесть фотографий для загранпаспорта. Не перепутай – для загранпаспорта, в овале. Заполняй анкеты. Остальное я беру на себя. Жаль, если никто не поедет – все-таки Париж!
– Спасибо! – ответил я таким тоном, дабы он понял: мне за тридцать, и я давно усвоил, что просто так на этой земле ничего не делается.
– Ерунда! – засмеялся он.– Мы же давние друзья. ..
– Давнишние… – на всякий случай уточнил я.
– Ну, если ты такой щепетильный,– посерьезнел Пека.– Я тебя тоже кое о чем попрошу…
– О чем?
– Узнаешь… Потом…
В последний раз он просил меня лет семь назад: речь шла о симпатичной и веселой практиканточке, чрезвычайно ему понравившейся. Я, конечно, не стал мешать, но у него все равно ничего не вышло, потому что девушку страшно смешила манера Пековского заглядывать в попутные зеркала и проверять незыблемость своего зачеса…
IV.
Пековский сдержал слово: документы были оформлены на удивление быстро и легко. Пара собеседований, пяток справок, трижды переписанная анкета, маленькая неразбериха с фотографиями – все это, как вы понимаете, просто пустяки. Кроме того, он настоял на том, чтобы профком, к радости скаредной супруги моей Веры Геннадиевны, оплатил мне не пятьдесят, как обычно, а сто процентов стоимости путевки, нажимая на то, что в поездку меня выдвинул коллектив – а значит, ее можно считать одноразовым общественным поручением. «Какой благородный мужчина!» – взволнованно шептали собравшиеся перекурить алгоритмовские дамы, когда Пековский, обдав их волной настоящего «Живанщи», деловито проходил по коридору. «Что же он за все это у меня попросит?» – гадал я.
Организационно-инструктивное собрание нашей спецтургруппы происходило в белокаменном городском доме политпросвета, в просторной комнате для семинарских занятий, где все стены увешаны картинками из жизни Ленина, который, как известно, лучшие свои годы провел в дальних странах. За полированным преподавательским столом капитально возвышался руководитель нашей спецтургруппы товарищ Буров – человек с малоинформативным лицом и райсоветовским флажком в петличке, сразу дающим понять, какое положение занимает его обладатель в обществе,– так же, как размер палочки, продетой сквозь ноздрю, определяет иерархию папуаса в племени чу-му-мри. Товарищ Буров, очевидно, лишь недавно научился говорить без бумажки и потому изъяснялся медленно, но весомо. Он так и отрекомендовался: «Руководитель специализированной туристической группы товарищ Буров». И хотя я с детства люблю давать людям разные забавные прозвища, в данном случае пришлось, открыв блокнот, записать кратко и уважительно:
1. Товарищ Буров – рукспецтургруппы.
А возле нашего могущественного начальника, изнывая от подобострастия, вился довольно-таки молодой человек, одетый с той манекенской тщательностью и дотошностью, которая лично у меня всегда вызывает смутное предубеждение. Похожие ребята на разных там встречах в верхах, протокольно улыбаясь, услужливо преподносят шефу «паркер» или нежно прикладывают пресс-папье к исторической подписи. Но у заместителя руководителя спецтургруппы Сергея Альбертовича – а это был именно он – улыбка напоминала внезапный заячий испуг, что, видимо, резко сказалось на его карьере: какой-то референт в каком-то обществе дружбы с какими-то там странами,– представил его нам товарищ Буров.
Я немного подумал и записал в блокноте:
2. Друг Народов, замрукспецтургруппы.
Я огляделся: в комнате, кроме меня и руководства, сидело еще пять человек – четверо мужчин и одна женщина. В проходе, между столами, виднелась ее наполненная хозяйственная сумка, и женщина явно нервничала, так как инструктивное собрание все никак не начиналось, а ей, очевидно, нужно было поспеть в детский сад и забрать ребенка еще до того, как молоденькие воспитательницы, торопящиеся домой или на свидание, начнут с ненавистью поглядывать на единственного оставшегося в группе подкидыша. А может быть, подумал я, она торопится, чтобы забрать ребенка не из детского сада, а из школы, из группы продленного дня? Трудно сказать наверняка: блондинки иногда выглядят моложе своих лет.
– А кого ждем? – решил я прояснить обстановку.
– Вопросы будете задавать, когда я скажу! – сурово оборвал товарищ Буров.
Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
Спускаясь вниз, в ресторан, я нетерпеливо достал из конверта три большие бумажки по 100 франков с изображением лохматого курнофея, похожего на батьку Махно в исполнении актера Чиркова. «Делакруа»,– поколебавшись, сообразил я и тихо загордился собой.
Обедали мы за длинным, видно, специально для нашей группы накрытым столом.
– Хорошо быть интуристом! – сказал Спецкор, озирая приличную сервировку, дымящиеся супницы и графины с чем-то темно-красным.
– Морс? – спросила Пейзанка.
– Сама ты морс! – нервно ответил Поэт-метеорист и придвинул к себе сразу два графина.
Появилась Алла с Филиала, переодевшаяся в бирюзовое, очень шедшее к ней платье. И хотя за столом было несколько еще не занятых мест, она, не задумываясь, направилась к свободному стулу между мной и Спецкором. Сердце мое дрогнуло совсем по-школьному. Я налил из графина ей и себе – это было сухое вино.
– Я очень люблю красное вино! – сказала она, пригубливая из бокала.– Именно красное – оно живое…
– А наш руководитель, судя по всему, любит коньячок из общественного фонда! – кивнул Спецкор на багровую физиономию товарища Бурова.
Официант, бережно склоняясь над каждым, разлил по тарелкам суп – протертое нечто, а узнав, что мы из Москвы (Друг Народов с заячьей улыбочкой вручил ему краснознаменный значок), он мгновенно куда-то убежал и вернулся, неся большую корзину толсто нарезанного белого хлеба.
– Алла, у меня к вам очень серьезный вопрос,– начал я, когда с супом было покончено, а второе еще не принесли.– Скажите, если бы на рублях изображали творческих работников – художников, композиторов или писателей… Как бы вы их распределили?
– Писателей?
– Допустим, писателей.
– А знаете,– сказала Алла,– я, когда получила конверт, почему-то подумала о том же самом. Странно, правда?
– Наверное, у нас много общего,– игриво заметил я и покосился на Спецкора, но он думал о чем-то своем.
– Наверное…– согласилась Алла.– Хорошо, давайте попробуем прикинуть, но только вместе… Писатели?
– Писатели.
– Значит, сначала на рубле… Самое трудное: с одной стороны, купюра мелкая, а с другой – ее в руках люди держат чаще всего…
– Может, Гоголя на рубль? – предположил я.
– Допустим,– кивнула Алла.– А на трехрублевку тогда – Тургенева.
– Может быть, лучше – Лермонтова? – засомневался я.
– Допустим. А Тургенева, значит, на пяти рублях?
– Принимается. А кого на десятку?
– На десятку? – задумчиво повторила Алла, отщипнула корочку хлеба и положила в рот. Я вдруг заметил, что мысленно называю ее не «Алла с Филиала», а просто «Алла».– Костя, а если на десятку Блока?
– Может, Маяковского?
– Не-ет, Блока!
– Для вас я готов на все! А кто у нас тогда будет на двадцати пяти рублях?
– Чехов! – не задумываясь, ответила Алла.
– На пятидесяти?
– Достоевский!
– Тогда на ста рублях – Лев Толстой! – подытожил я.
– Конечно! – обрадовалась Алла.– Видите, как все складно получилось! Складно и познавательно! Человек заглядывает в кошелек и приобщается…
– И главное – облагораживается процесс купли-продажи! – добавил я.– Гениально!
– А Пушкина вы на копейке выбьете? – ехидно поинтересовался Спецкор, который, оказывается, все слышал.
– Действительно, мы забыли Пушкина! – огорчилась Алла.– Без Пушкина нельзя…
Пока мы с Аллой горевали по поводу ущербности разработанной нами литературно-денежной системы, за столом вспыхнуло горячее обсуждение: как провести сегодняшний вечер, в программе обозначенной словами «свободное время». Большинство склонялось к тому, чтобы осуществить набег на какой-нибудь большой магазин.
– Мы даже можем включить это в программу,– предложил Торгонавт.– Экскурсия «Париж торговый»…
В ответ Диаматыч высказал опасение, что нас могут неправильно понять с идеологической точки зрения:
– Только прилетели и сразу – шоппинг…
– Выбирайте выражения! За столом женщины! – возмутилась Пипа Суринамская.
Поставили на голосование, и большинством решили отправиться в ближайший супермаркет. Мадам Лану вызвалась нас сопровождать. И вдруг Поэт-метеорист хватил кулаком по столу с такой силой, что зазвенела посуда, а один из опустевших графинов даже опрокинулся. Стало ясно, что поэт бесконтрольно напился.
– Мы давно забыли запах моря! – крикнул он и сжал свою голову ладонями, точно проверяя ее на спелость. А за его спиной изумленно застыл наш официант с подносом вторых блюд. Вероятно, он впервые видел, как человек вусмерть напивается сухим столовым вином.
IX.
В супермаркете я почувствовал себя папуасом, который всю жизнь молился на свои единственные стеклянные бусы и вдруг нежданно-негаданно попал в лавку, доверху набитую всевозможной бижутерией. Здесь было все, о чем только смеет мечтать советский человек, о чем он не смеет мечтать, и даже то, о чем мечтать ему не приходит в голову.
– Фантастика! – воскликнула Алла, разглядывая прелестную заколку в виде стилизованного махаона.– Вы не чувствуете себя несчастным?
– Нет. Мы с вами приехали из счастливой страны. Нас можно осчастливить комплектом постельного белья или килограммом полтавской колбасы… А представляете, сколько всего нужно французу, чтобы быть счастливым?
– Представляю…– отозвалась она и указательным пальцем погладила махаона по глянцевому крылышку.
Что в эту минуту сделал бы настоящий мужчина? Тот же Пековский или, скажем, гипотетический Игорь Маркович? Разумеется, он непринужденно взял бы понравившуюся заколку и вложил ее в прелестные ладошки. Но начнем с того, что я не настоящий мужчина, а совок, если выражаться сегодняшним языком, или ложкомой, если прибегать к изысканному словарю супруги моей молчаливой Веры Геннадиевны. Что это значит? А это значит, что судьба забросила вас в Париж и вложила в ваш бумажник три «делакруа», судьба которых предопределена еще в Москве: они должны стать дубленкой. Каждый потраченный франк может сорвать этот детально разработанный план и вызвать необратимые процессы в вашей семье. Миллионер, покупающий своей подружке остров с виллой, по сути, идет на гораздо меньшую жертву, нежели советский турист, угощающий в Париже приглянувшуюся ему даму мороженым. А махаон стоил целых 50 франков. Поэтому я горячо поддержал восхищение Аллы, но придал своему восторгу как бы музейный оттенок, словно на прилавке лежал экспонат из скифского кургана, принадлежащий государству.