Катерина Тимофеевна отодвинула к сторонке подарок, чтобы не закапать слезой.
- Уж вы меня простите, такой ваш рассказ неожиданный! Да как же Анюта с французами-то говорит? Она языку не обучена.
- Ничего, научилась. А вот теперь и с итальянцами объясняется, она теперь в Италии, живет на самом на морском берегу. Оттуда и шаль прислала.
Успокоившись, Катерина Тимофеевна не упустила рассказать Анютиному знакомому, сколько она из-за Анюточки натерпелась страху. И на допросы вызывали, и сюда таскались выспрашивать разные люди.
- А я что же знала? Ничего она мне не рассказывала, и как это случилось - мне посторон-ние люди доложили, что было написано в газетах. Я ее не сужу и не осуждаю, дело не мое. А люди говорят, что дурных она из тюрьмы бы не вывела, а вывела девушек честных, взятых понапрасно-му. Так и на вопросы отвечала, и никто Анюточки не осудил, даже некоторые восхищались. А я и понимаю-то плохо в этой политике.
Гостя легко не отпустила,- чтобы непременно выпил чаю с вареньем, с собственным. Из обширного буфета вынула рюмку на толстой ноге и бутылку вишневки, тоже своего изготовленья.
- Конечно, вам, заграничному человеку, наливка не в диковинку.
Очень ей понравился гость, степенностью, простотой и рассказом про Анюту. Вот такого бы мужа девушке - да только этот, наверное, женат.
- Имени-отчества ваших не знаю.
- Иван Дмитрич, а по фамилии Пастухов.
- Своим делом занимаетесь?
- Помаленьку разъезжаю, дела торговые.
- Замуж Анюточка, видно, не выходит, не слыхали?
- Об этом не слыхал. А за кого выйдет - тот будет счастливый человек при ее характере. Вот б-будь я п-помоложе, пришел бы к вам, Катерина Тимофеевна, попросить б-благословения.
Видимо, человек шутит, а к Анюточке относится хорошо. Шутит и Катерина Тимофеевна:
- Если дело за мной, я ее за хорошего человека всегда благословлю!
Со стуком легким, Катерине Тимофеевне знакомым, вошла в дверь лиловая ряса, свежести не первой, но опрятная и, при малом свете, скорее парадная. Есть с кем теперь и радостью поде-литься! При входе священника приезжий встал и почтительно поклонился.
- Радость у меня, отец Яков! Вот они Анюточку видали за границей и привезли мне поклон и подарок. И про житье ее рассказывают.
Отец Яков порадовался искренне:
- Действительно радостно, радостно. Оттудова приезжают не часто, да еще с доброй вестью. Лю-бо-пытно!
От наливки отец Яков отказался, чаю же выпил три чашки, и даже внакладку. Оказал почет и варенью.
- В Москву на побывку или как?
- Не задержусь, батюшка. Поеду в родной тамбовский уезд, там у меня жив старик отец, тоже священнослужитель.
- Значит, из духовного звания? Очень приятно.
И ему понравился гость, назвавшийся Иваном Пастуховым. Видно - бывалый и добрый человек, о людях говорит хорошо и Анюте как бы приятель.
Когда же, с хозяйкой попрощавшись, вышли вместе и направились к Сухаревой и дальше по Сретенке, приезжий человек сказал отцу Якову:
- Уж к-как мне приятно, что с вами познакомился. Я про вас, отец Яков, им-мел немалое удовольствие слыхать не от одной Анюты, а и от ее приятельницы и сожительницы, также вам известной. Катерине Тимофеевне я имени ее не назвал, а уж вы, верно, припомните - есть такая Наталья Калымова, Наталья Сергеевна.
Отец Яков ответил подумавши и с осторожностью:
- Калымова, Сергея Павловича, рязанского помещика, действительно знавал хорошо. Надо быть - уж не его ли дочка?
Зачем болтать лишнее незнакомому человеку, хоть и приятному в разговоре. И однако, до невозможности любопытно отцу Якову: ведь не чудно ли, что на путях его жизненного странствия нет-нет да и появится дочь рязанского приятеля!
- Где же ныне пребывает?
- Надо полагать, что в Италии, вместе с Анютой.
- В отеческий дом, значит, не собирается вернуться?
Собеседник на ходу крутит недавно отрощенную бороду и косится на отца Якова. Роста они одного, сверху вниз никому смотреть не приходится.
- Да ведь как сказать, ваше священство, ждет ли ее ласковый прием в отечестве? Вы как полагаете?
- Знать не могу, не осведомлен. Однако же родитель, наверное, по дочери тоскует.
- По многим тоскуют близкие, отец Яков, сами знаете: "по сущих в болезни и печалех, бе-дах же и скорбех, обстояниих и пленениих, т-темницах же и заточениих, изряднее же в гонениих". И хоть возносится моленье "ослабу, свободу и избаву им п-подаждь",- а что-то таковое не н-наблюдается.
В свою очередь покосившись на начетника и бороду погладив, не без строгости сказал отец Яков:
- И еще сказано: "погибельными ересьми ослепленные"...
- Дело взгляда, батюшка. По нашему же, "блаженны изгнани правды ради". Как раз это про нее, про известную вам девицу, а вернее, про обеих.
- Не сужу, не сужу. А приятно встретить мирянина, в текстах сильного.
- С детства привык, да и сам из семинаристов. Вот еще помню икос четвертый из акафиста Пресвятой Богородице: "Радуйся, страстотерпцев непобедимая дерзость. Радуйся, твердое веры утверждение. Радуйся, светлое благодати познание. Радуйся, ею же обнажися ад". Замечательно это сказано, отец Яков: ею ад об-бнажися! Люди ходят и пропасти не видят - а она указывает, и за это ей слава.
- Радуйся невесто неневестная!
- Вот именно, отец Яков! Другой не поймет, а мы с вами, по духовному вашему званию и моему происхождению, п-понимаем. Если доведется увидеть п-прикажете ли кланяться?
- Да уж обязательно передайте пастырское благословение. Значит обратно собираетесь в чужие страны?
- К-как сказать... Посреде хожду сетей многих... Т-трепещу, приемля огнь, да не опалюся, яко воск и яко трава...
- Господь хранит пришельцы...
- Аминь. Вот мы и дошли, должен здесь с вами попрощаться.
- Весьма польщен знакомством и беседою, Иван Дмитрич. Если еще доведется встретиться - буду премного рад.
- Льщу себя надеждою, отец Яков!
Отец Яков заторопился на Никольскую улицу в синодальную типографию, где добрый знакомец обещал ему раздобыть на складе нужную брошюрочку. Вслед ему поглядев, человек духовного сословия и неплохой начетчик, не спеша, пошел вдоль стены Китай-города в сторону Замоскворечья.
ОХОТНИКИ
Просмотрев тетрадку наружного наблюдения, тонкую, совсем ученическую,ротмистр ахнул:
- Сук-кины дети! Романов и Бабченко тут?
- Бабченко внизу, а Романов на работе.
- Сук-кины дети! Пошли ко мне наверх Бабченко!
Двоим лучшим филерам приказано было не упускать из виду ни на минуту того, кто по наружному наблюдению значился под кличкой Меченый,- и таки упустили!
- Ничего нельзя было сделать, ваше благородие. У самых у Владимирских ворот смотрит на ларе книжки-картинки. Романов малость поотстал, все думал передать Батю, ихнего сопутника, да передать было некому, он меня и догнал. И только догнал и хотел забежать Меченому вперед, а тот прямо от ларя на дорогу и на лихача. Он и у ларя-то стоял, ваше благородие, что, видно, ждал подходящую лошадку. Где же его было догнать, ваше благородие! Если бы простой извозчик - иное дело.
- Номер записали?
- Так точно. Я опрашивал, мне ихний двор знакомый. Извозчик говорит сошел на углу Пятницкой и Малаго Спасо-болванского и зашел в трактир.
- Нет там никакого трактира.
- Есть, ваше благородие, я знаю. Трактир без спиртных. А я, говорит, повернул назад,- какие седоки на Пятницкой.
- В трактире справлялся?
- Романов был. Хозяин говорит - из господ был один, шрама не помню, заказал пару чаю, деньги отдал, пригубил и вышел.
- Бить вас за это.
- Найдем, ваше благородие. Романов с Губаревым пошли в оба места, уж не упустят. Губарев с лошадкой на Мещанской, а Романов теперь ждет по месту жительства, у номеров. Где-нибудь да обнаружится. А я только вам доложить, тоже туда пойду. Такого не упустим, Меченый, все равно во всякой одежде.
- А Батя кто ж?
- Заправский священник, ваше благородие, раньше запримеченный, еще когда убежали двенадцать из женской каторжной. Он не из ихних, ваше благородие.
- Ты чего знаешь, не твое это дело.
- Так точно. А только он неподходящий, по случаю. У нас, ваше благородие, глаз наметан-ный. Конечно, если бы не строгий приказ - и его бы путь просмотрели, да нельзя было Меченого упустить.
- Нельзя было - а упустили. Сук-кины вы дети!
Из Гнездниковского переулка ротмистр зашел домой переодеться, а к девяти был на конспи-ративной квартире. Вошел со своим ключом, отворил окно для воздуха, проветрил. Квартиру снимала Марья Афанасьевна, пожилая женщина, давняя служащая охранки. В часы приема она уходила, и на звонок ротмистр отпер сам. Вошедший молодой человек снял синее пенсне, поздо-ровался.
- Ну, виделись?
- Да нет, не вышло. Ждали его к трем часам - не пришел. Я уж боялся, не арестовали ли вы его.
- Я же вам сказал, что не будем. А верно ли, что он едет в Саратов?
- Вообще на Волгу, а будет и в Саратове. Там связь известная, я вам дал адрес.
- Когда должен был ехать?
- Должен был завтра, да вот почему-то сегодня не заходил; а тут для него заготовлены явки.
- Еще что узнали?
- Наши считают, что он приехал один, а Шварц опять в Финляндии.
- Шварц - не наша забота, ему в Москве и делать нечего. А вот если мы упустим Бодряси-на - и мне и вам достанется. Мои филеры его потеряли, сейчас ищут.
- Это все-таки плохо!
- Без вас знаю, что плохо. А он наверное не мог уехать?
- Из Москвы?
- А откуда еще? Если он без всяких адресов взял да и укатил? А?
- Это невероятно!
- У вас все невероятно. Нужно сказать - гусь опытный, настоящий стреляный волк. А как у вас считают, зачем он?
- Бодрясин всегда по набору, ищет боевиков. Сейчас это нелегко, никто не идет.
- Ну ладно, рассказывайте подробно.
Секретные сотрудники охранки редко писали сами; обычно сведения записывал их руково-дитель. Очередной доклад длился больше часу. Ротмистр знал, что Бодрясиным интересуется де-партамент и что кто-нибудь из центра, наверное, следит за ним параллельно. Тем более оснований работать и Москве; если Питер сплошает - Москва может выслужиться. Он не знал, что Питер уже сплоховал и потерял Бодрясина так же, как и Москва: Меченый перехитрил охрану и выехал, притом не на Нижний, а на Ярославль.
Под ровный стук поезда Бодрясин спокойно дремал во второклассном вагоне. Спать было как будто еще рано, а разговаривать с соседями по купе в его планы не входило. А не поднять ли все-таки верхнее место и не улечься ли окончательно?
- В-вы мне разрешите поднять верхнюю койку?
Сосед не только разрешил, а и с полным удовольствием. В Ярославль приедем утром рано, надо выспаться. И оба растянулись со всем удобством.
Засыпая, Бодрясин мыслил изречениями:
"Береженого и Бог бережет! Никогда не полагайся на осторожность и верность балующихся революцией! Утро вечера мудреней".
К этому прибавлялись попутные мысли:
"А неладно в Москве! Не поставь следить за мной дураков - где бы я сейчас был? А откуда могли узнать? Одним словом - нехорошо в Москве!"
И не лучше ли было бы тем же морем уплыть от финляндских берегов в Европу, укатить в Италию и валяться целыми днями на пляже, как другие делают? Ой, лучше! И для себя лучше, и делу не убыток! Чего добился Шварц? Того, что несколько чудесных парней погибло и еще погибнут многие? А потом погибнет и Шварц, а уж он, Бодрясин, наверное, опередит. Вот и все.