Если находите, что сказали дурно, то стоит только не говорить в другой раз; вам еще пятьдесят лет впереди.
- О, я знаю, что мне надо быть очень молчаливым с людьми. Самый подлый из всех развратов - это вешаться на шею; я сейчас это им сказал, и вот я и вам вешаюсь! Но ведь есть разница, есть? Если вы поняли эту разницу, если способны были понять, то я благословлю эту минуту!
Васин опять улыбнулся.
- Приходите ко мне, если захотите, - сказал он. - Я имею теперь работу и занят, но вы сделаете мне удовольствие. - Я заключил об вас давеча, по физиономии, что вы излишне тверды и несообщительны.
- Это очень может быть верно. Я знал вашу сестру, Лизавету Макаровну, прошлого года, в Луге... Крафт остановился и, кажется, вас ждет; ему поворачивать.
Я крепко пожал руку Васина и добежал до Крафта, который всё шел впереди, пока я говорил с Васиным. Мы молча дошли до его квартиры; я не хотел еще и не мог говорить с ним. В характере Крафта одною из сильнейших черт была деликатность.
Глава четвертая
I
Крафт прежде где-то служил, а вместе с тем и помогал покойному Андроникову (за вознаграждение от него) в ведении иных частных дел, которыми тот постоянно занимался сверх своей службы. Для меня важно было уже то, что Крафту, вследствие особенной близости его с Андрониковым, могло быть многое известно из того, что так интересовало меня. Но я знал от Марьи Ивановны, жены Николая Семеновича, у которого я прожил столько лет, когда ходил в гимназию, - и которая была родной племянницей, воспитанницей и любимицей Андроникова, что Крафту даже "поручено" передать мне нечто. Я уже ждал его целый месяц.
Он жил в маленькой квартире, в две комнаты, совершенным особняком, а в настоящую минуту, только что воротившись, был даже и без прислуги. Чемодан был хоть и раскрыт, но не убран, вещи валялись на стульях, а на столе, перед диваном, разложены были: саквояж, дорожная шкатулка, револьвер и проч. Войдя, Крафт был в чрезвычайной задумчивости, как бы забыв обо мне вовсе; он, может быть, и не заметил, что я с ним не разговаривал дорогой. Он тотчас же что-то принялся искать, но, взглянув мимоходом в зеркало, остановился и целую минуту пристально рассматривал свое лицо. Я хоть и заметил эту особенность (а потом слишком всё припомнил), но я был грустен и очень смущен. Я был не в силах сосредоточиться. Одно мгновение мне вдруг захотелось взять и уйти и так оставить все дела навсегда. Да и что такое были все эти дела в сущности? Не одной ли напускной на себя заботой? Я приходил в отчаяние, что трачу мою энергию, может быть, на недостойные пустяки из одной чувствительности, тогда как сам имею перед собой энергическую задачу. А между тем неспособность моя к серьезному делу очевидно обозначалась, ввиду того, что случилось у Дергачева.
- Крафт, вы к ним и еще пойдете? - вдруг спросил я его. Он медленно обернулся ко мне, как бы плохо понимая меня. Я сел на стул.
- Простите их! - сказал вдруг Крафт.
Мне, конечно, показалось, что это насмешка; но, взглянув пристально, я увидал в лице его такое странное и даже удивительное простодушие, что мне даже самому удивительно стало, как это он так серьезно попросил меня их "простить". Он поставил стул и сел подле меня.
- Я сам знаю, что я, может быть, сброд всех самолюбии и больше ничего, - начал я, - но не прошу прощения.
- Да и совсем не у кого, - проговорил он тихо и серьезно. Он всё время говорил тихо и очень медленно.
- Пусть я буду виноват перед собой... Я люблю быть виновным перед собой... Крафт, простите, что я у вас вру. Скажите, неужели вы тоже в этом кружке? Я вот об чем хотел спросить.
- Они не глупее других и не умнее; они - помешанные, как все.
- Разве все - помешанные? - повернулся я к нему с невольным любопытством.
- Из людей получше теперь все - помешанные. Сильно кутит одна середина и бездарность... Впрочем, это всё не стоит.
Говоря, он смотрел как-то в воздух, начинал фразы и обрывал их. Особенно поражало какое-то уныние в его голосе.
- Неужели и Васин с ними? В Васине - ум, в Васине - нравственная идея! - вскричал я.
- Нравственных идей теперь совсем нет; вдруг ни одной не оказалось, и, главное, с таким видом, что как будто их никогда и не было.
- Прежде не было?
- Лучше оставим это, - проговорил он с явным утомлением. Меня тронула его горестная серьезность. Устыдясь своего эгоизма, я стал входить в его тон.
- Нынешнее время, - начал он сам, помолчав минуты две и всё смотря куда-то в воздух, - нынешнее время - это время золотой средины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею.
Он опять оборвал и помолчал немного; я слушал.
- Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево - все засмеются: "Разве ты до него доживешь?" С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало...
- Позвольте, Крафт, вы сказали: "Заботятся о том, что будет через тысячу лет". Ну а ваше отчаяние... про участь России... разве это не в том же роде забота?
- Это... это - самый насущный вопрос, который только есть! - раздражительно проговорил он и быстро встал с места.
- Ах да! Я и забыл! - сказал он вдруг совсем не тем голосом, с недоумением смотря на меня, - я вас зазвал по делу и между тем... Ради бога, извините.
Он точно вдруг опомнился от какого-то сна, почти сконфузился; взял из портфеля, лежавшего на столе, письмо и подал мне.
- Вот что я имею вам передать. Это - документ, имеющий некоторую важность, - начал он со вниманием и с самым деловым видом.
Меня, еще долго спустя, поражала потом, при воспоминании, эта способность его (в такие для него часы!) с таким сердечным вниманием отнестись к чужому делу, так спокойно и твердо рассказать его.
- Это письмо того самого Столбеева, по смерти которого из-за завещания его возникло дело Версилова с князьями Сокольскими. Дело это теперь решается в суде и решится, наверно, в пользу Версилова; за него закон. Между тем в письме этом, частном, писанном два года назад, завещатель сам излагает настоящую свою волю или, вернее, желание, излагает скорее в пользу князей, чем Версилова. По крайней мере те пункты, на которые опираются князья Сокольские, оспаривая завещание, получают сильную поддержку в этом письме. Противники Версилова много бы дали за этот документ, не имеющий, впрочем, решительного юридического значения. Алексей Никанорович (Андроников), занимавшийся делом Версилова, сохранял это письмо у себя и, незадолго до своей смерти, передал его мне с поручением "приберечь" - может быть, боялся за свои бумаги, предчувствуя смерть. Не желаю судить теперь о намерениях Алексея Никаноровича в этом случае и признаюсь, по смерти его я находился в некоторой тягостной нерешимости, что мне делать с этим документом, особенно ввиду близкого решения этого дела в суде.