Многие принимали его за пьяного.
IV
Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта
сомнений в нем не было ни на минуту, даже в то еще время, как он читал письмо.
Главнейшая суть дела была решена в его голове и решена окончательно: "Не бывать
этому браку, пока я жив, и к черту господина Лужина!"
"Потому что это дело очевидное, - бормотал он про себя, ухмыляясь и злобно
торжествуя заранее успех своего решения. - Нет, мамаша, нет, Дуня, не обмануть
меня вам!.. И еще извиняются, что моего совета не попросили и без меня дело
решили! Еще бы! Думают, что теперь уж и разорвать нельзя; а посмотрим, льзя или
нельзя! Отговорка-то какая капитальная: "уж такой, дескать, деловой человек Петр
Петрович, такой деловой человек, что и жениться-то иначе не может, как на
почтовых, чуть не на железной дороге". Нет, Дунечка, все вижу и знаю, о чем ты
со мной много-то говорить собираешься; знаю и то, о чем ты всю ночь продумала,
ходя по комнате, и о чем молилась перед Казанскою божией матерью, которая у
мамаши в спальне стоит. На Голгофу-то тяжело всходить. Гм... Так, значит, решено
уж окончательно: за делового и рационального человека изволите выходить, Авдотья
Романовна, имеющего свой капитал (уже имеющего свой капитал, это солиднее,
внушительнее), служащего в двух местах и разделяющего убеждения новейших наших
поколений (как пишет мамаша) и, "кажется, доброго", как замечает сама Дунечка.
Это кажется всего великолепнее! И эта же Дунечка за это же кажется замуж идет!..
Великолепно! Великолепно!..
... А любопытно, однако ж, для чего мамаша о "новейших-то поколениях" мне
написала? Просто для характеристики лица или с дальнейшею целью: задобрить меня
в пользу господина Лужина? О хитрые! Любопытно бы разъяснить еще одно
обстоятельство: до какой степени они обе были откровенны друг с дружкой, в тот
же день и в ту ночь, и во все последующее время? Все ли слова между ними были
прямо произнесены, или обе поняли, что у той и у другой одно в сердце и в
мыслях, так уж нечего вслух-то всего выговаривать да напрасно проговариваться.
Вероятно, оно так отчасти и было; по письму видно: мамаше он показался резок,
немножко, а наивная мамаша и полезла к Дуне с своими замечаниями. А та,
разумеется, рассердилась и "отвечала с досадой". Еще бы! Кого не взбесит, когда
дело понятно и без наивных вопросов и когда решено, что уж нечего говорить. И
что это она пишет мне: "Люби Дуню, Родя, а она тебя больше себя самой любит"; уж
не угрызения ли совести ее самое втайне мучат за то, что дочерью сыну
согласилась пожертвовать. "Ты наше упование, ты наше все!" О мамаша!..." Злоба
накипала в нем все сильнее и сильнее, и если бы теперь встретился с ним господин
Лужин, он, кажется, убил бы его!
"Гм, это правда, - продолжал он, следуя за вихрем мыслей, крутившимся в его
голове, - это правда, что к человеку надо "подходить постепенно и осторожно,
чтобы разузнать его"; но господин Лужин ясен. Главное, "человек деловой и,
кажется, добрый": шутка ли, поклажу взял на себя, большой сундук на свой счет
доставляет! Ну как же не добрый? А они-то обе, невеста и мать, мужичка
подряжают, в телеге, рогожею крытой (я ведь так езжал)! Ничего! Только ведь
девяносто верст, "а там преблагополучно прокатимся в третьем классе", верст
тысячу. И благоразумно: по одежке протягивай ножки; да вы-то, господин Лужин,
чего же? Ведь это ваша невеста... И не могли же вы не знать, что мать под свой
пенсион на дорогу вперед занимает? Конечно, тут у вас общий коммерческий оборот,
предприятие на обоюдных выгодах и на равных паях, значит, и расходы пополам;
хлеб-соль вместе, а табачок врозь, по пословице.
Да и тут деловой человек их
поднадул немножко: поклажа-то стоит дешевле ихнего проезда, а пожалуй, что и
задаром пойдет. Что ж они обе не видят, что ль, этого аль нарочно не замечают? И
ведь довольны, довольны! И как подумать, что это только цветочки, а настоящие
фрукты впереди! Ведь тут что важно: тут не скупость, не скалдырничество важно, а
тон всего этого. Ведь это будущий тон после брака, пророчество... Да и мамаша-то
чего ж, однако, кутит? С чем она в Петербург-то явится? С тремя целковыми аль с
двумя "билетиками", как говорит та... старуха... гм! Чем же жить-то в Петербурге
она надеется потом-то? Ведь она уже по каким-то причинам успела догадаться, что
ей с Дуней нельзя будет вместе жить после брака, даже и в первое время? Милый-то
человек, наверно, как-нибудь тут проговорился, дал себя знать, хотя мамаша и
отмахивается обеими руками от этого: "Сама, дескать, откажусь". Что ж она, на
кого же надеется: на сто двадцать рублей пенсиона, с вычетом на долг Афанасию
Ивановичу? Косыночки она там зимние вяжет, да нарукавнички вышивает, глаза свои
старые портит. Да ведь косыночки всего только двадцать рублей в год прибавляют к
ста двадцати-то рублям, это мне известно. Значит, все-таки на благородство
чувств господина Лужина надеются: "Сам, дескать, предложит, упрашивать будет".
Держи карман! И так-то вот всегда у этих шиллеровских[11] прекрасных душ бывает:
до последнего момента рядят человека в павлиньи перья, до последнего момента на
добро, а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что
себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления;
обеими руками от правды отмахиваются, до тех самых пор, пока разукрашенный
человек им собственноручно нос не налепит. А любопытно, есть ли у господина
Лужина ордена; об заклад бьюсь, что Анна в петлице есть и что он ее на обеды у
подрядчиков и у купцов надевает. Пожалуй, и на свадьбу свою наденет! А впрочем,
черт с ним!..
... Ну да уж пусть мамаша, уж Бог с ней, она уж такая, но Дуня-то что? Дунечка,
милая, ведь я знаю вас! Ведь вам уже двадцатый год был тогда, как последний-то
раз мы виделись: характер-то ваш я уже понял. Мамаша вон пишет, что "Дунечка
многое может снести". Это я знал-с. Это я два с половиной года назад уже знал и
с тех пор два с половиной года об этом думал, об этом именно, что "Дунечка
многое может снести". Уж когда господина Свидригайлова, со всеми последствиями,
может снести, значит, действительно, многое может снести. А теперь вот
вообразили, вместе с мамашей, что и господина Лужина можно снести, излагающего
теорию о преимуществе жен, взятых из нищеты и облагодетельствованных мужьями, да
еще излагающего чуть не при первом свидании. Ну да положим, он "проговорился",
хоть и рациональный человек (так что, может быть, и вовсе не проговорился, а
именно в виду имел поскорее разъяснить), но Дуня-то, Дуня? Ведь ей человек-то
ясен, а ведь жить-то с человеком. Ведь она хлеб черный один будет есть да водой
запивать, а уж душу не продаст, а уж нравственную свободу свою не отдаст за
комфорт; за весь Шлезвиг-Гольштейн не отдаст, не то что за господина Лужина.
Нет, Дуня не та была, сколько я знал, и... ну да уж, конечно, не изменилась и
теперь!.. Что говорить! Тяжелы Свидригайловы! Тяжело за двести рублей всю жизнь
в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю, что сестра моя скорее в
негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой
и нравственное чувство свое связью с человеком, которого не уважает и с которым
ей нечего делать, - навеки, из одной своей личной выгоды! И будь даже господин
Лужин весь из одного чистейшего золота или из цельного бриллианта, и тогда не
согласится стать законною наложницей господина Лужина! Почему же теперь
соглашается? В чем же штука-то? В чем же разгадка-то? Дело ясное: для себя, для
комфорта своего, даже для спасения себя от смерти, себя не продаст, а для
другого вот и продает! Для милого, для обожаемого человека продаст! Вот в чем
вся штука-то и состоит: за брата, за мать продаст! Все продаст! О, тут мы, при
случае, и нравственное чувство наше придавим; свободу, спокойствие, даже
совесть, все, все на толкучий рынок снесем.