Он вспомнил об этом,
проходя мимо одного съестного заведения, вроде харчевни, и почувствовал, что ему
хочется есть. Входя в харчевню, он выпил рюмку водки и съел с какою-то начинкой
пирог. Доел он его опять на дороге. Он очень давно не пил водки, и она мигом
подействовала, хотя выпита была всего одна рюмка. Ноги его вдруг отяжелели, и он
начал чувствовать сильный позыв ко сну. Он пошел домой; но дойдя уже до
Петровского острова, остановился в полном изнеможении, сошел с дороги, вошел в
кусты, пал на траву и в ту же минуту заснул.
В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенною выпуклостию,
яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается иногда картина
чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до
того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно
соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву
этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев.
Такие сны, болезненные сны, всегда долго помнятся и производят сильное
впечатление на расстроенный и уже возбужденный организм человека.
Страшный сон приснился Раскольникову. Приснилось ему его детство, еще в их
городке. Он лет семи и гуляет в праздничный день, под вечер, с своим отцом за
городом. Время серенькое, день удушливый, местность совершенно такая же, как
уцелела в его памяти: даже в памяти его она гораздо более изгладилась, чем
представлялась теперь во сне. Городок стоит открыто, как на ладони, кругом ни
ветлы; где-то очень далеко, на самом краю неба, чернеется лесок. В нескольких
шагах от последнего городского огорода стоит кабак, большой кабак, всегда
производивший на него неприятнейшее впечатление и даже страх, когда он проходил
мимо его, гуляя с отцом. Там всегда была такая толпа, так орали, хохотали,
ругались, так безобразно и сипло пели и так часто дрались; кругом кабака шлялись
всегда такие пьяные и страшные рожи... Встречаясь с ними, он тесно прижимался к
отцу и весь дрожал. Возле кабака дорога, проселок, всегда пыльная, и пыль на ней
всегда такая черная. Идет она, извиваясь, далее и шагах в трехстах огибает
вправо городское кладбище. Среди кладбища каменная церковь с зеленым куполом, в
которою он раза два в год ходил с отцом и с матерью к обедне, когда служились
панихиды по его бабушке, умершей уже давно, и которую он никогда не видал. При
этом всегда они брали с собою кутью на белом блюде, в салфетке, а кутья была
сахарная из рису и изюму, вдавленного в рис крестом. Он любил эту церковь и
старинные в ней образа, большею частию без окладов, и старого священника с
дрожащею головой. Подле бабушкиной могилы, на которой была плита, была и
маленькая могилка его меньшого брата, умершего шести месяцев и которого он тоже
совсем не знал и не мог помнить; но ему сказали, что у него был маленький брат,
и он каждый раз, как посещал кладбище, религиозно и почтительно крестился над
могилкой, кланялся ей и целовал ее. И вот снится ему: они идут с отцом по дороге
к кладбищу и проходят мимо кабака; он держит отца за руку и со страхом
оглядывается на кабак. Особенное обстоятельство привлекает его внимание: на это
раз тут как будто гулянье, толпа разодетых мещанок, баб, их мужей и всякого
сброду. Все пьяны, все поют песни, а подле кабачного крыльца стоит телега, но
странная телега. Это одна из тех больших телег, в которые впрягают больших
ломовых лошадей и перевозят в них товары и винные бочки. Он всегда любил
смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих
спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору, нисколько не
надсаждаясь, как будто им с возами даже легче, чем без возов.
Но теперь,
странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая, саврасая
крестьянская клячонка, одна из тех, которые - он часто это видел - надрываются
иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет
в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики
кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на
это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от
окошка. Но вот вдруг становится очень шумно: из кабака выходят с криками, с
песнями, с балалайками пьяные-препьяные большие такие мужики в красных и синих
рубашках, с армяками внакидку. "Садись, все садись! - кричит один, еще молодой,
с толстою такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, - всех довезу,
садись!" Но тотчас же раздается смех и восклицанья:
- Этака кляча да повезет!
- Да ты, Миколка, в уме, что ли: этаку кобыленку в таку телегу запрег!
- А ведь савраске-то беспременно лет двадцать уж будет, братцы!
- Садись, всех довезу! - опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет
вожжи и становится на передке во весь рост. - Гнедой даве с Матвеем ушел, -
кричит он с телеги, - а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так
бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю садись! Вскачь пущу! Вскачь
пойдет! - И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.
- Да садись, чего! - хохочут в толпе. - Слышь, вскачь пойдет!
- Она вскачь-то уж десять лет, поди, не прыгала.
- Запрыгает!
- Не жалей, братцы, бери всяк кнуты, зготовляй!
- И то! Секи ее!
Все лезут в Миколкину телегу с хохотом и остротами. Налезло человек шесть, и еще
можно посадить. Берут с собою одну бабу, толстую и румяную. Она в кумачах, в
кичке с бисером, на ногах коты, щелкает орешки и посмеивается. Кругом в толпе
тоже смеются, да и впрямь, как не смеяться: этака лядащая кобыленка да таку
тягость вскачь везти будет! Два парня в телеге тотчас же берут по кнуту, чтобы
помогать Миколке. Раздается: "ну!", клячонка дергает изо всей силы, но не только
вскачь, а даже и шагом-то чуть-чуть может справиться, только семенит ногами,
кряхтит и приседает от ударов трех кнутов, сыплющихся на нее, как горох. Смех в
телеге и в толпе удвоивается, но Миколка сердится и в ярости сечет учащенными
ударами кобыленку, точно и впрямь полагает, что она вскачь пойдет.
- Пусти и меня, братцы! - кричит один разлакомившийся парень из толпы.
- Садись! Все садись! - кричит Миколка, - всех повезет. Засеку! - И хлещет,
хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.
- Папочка, папочка, - кричит он отцу, - папочка, что они делают? Папочка, бедную
лошадку бьют!
- Пойдем, пойдем! - говорит отец, - пьяные, шалят, дураки: пойдем, не смотри! -
и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя, бежит к
лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять
дергает, чуть не падает.
- Секи до смерти! - кричит Миколка, - на то пошло. Засеку!
- Да что на тебе креста, что ли, нет, леший! - кричит один старик из толпы.
- Видано ль, чтобы така лошаденка таку поклажу везла, - прибавляет другой.
- Заморишь! - кричит третий.
- Не трожь! Мое добро! Что хочу, то и делаю. Садись еще! Все садись! Хочу, чтобы
беспременно вскачь пошла!..
Вдруг хохот раздается залпом и покрывает все: кобыленка не вынесла учащенных
ударов и в бессилии начала лягаться. Даже старик не выдержал и усмехнулся. И
впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается!
Два парня из толпы достают еще по кнуту и бегут к лошаденке сечь ее с боков.
Каждый бежит с своей стороны.