– злее, завистливый – завистливее, а наивный – наивнее. Заложенное от рождения к старости проявляется еще сильнее, видимо, исчезает необходимость скрываться и подстраиваться ради карьеры, успеха, женщины. Вся привнесенная шелуха отлетает за ненужностью, оставляя только заложенное первоначально.
Поэтому в человеческой жизни наблюдается не так уж много метаморфоз, и не следует попусту рассчитывать на них. Злой от рождения не станет добрым, добряк не начнет творить зло, честный не приучится говорить не правду, а лжец не перестанет обманывать. Человек редко меняется…
Я улыбаюсь, я не случайно спешила на веранду: меня влекло не к закату, не к воспаленному от его лучей океану, а к моим воспоминаниям. Я уже привыкла к ним, читая эту несуразную книгу, и я знаю теперь, что только пережив жизнь заново, просочив печаль и страдания через себя, только тогда примиряешься с прошлым. Для этого я и стремлюсь к воспоминаниям, как больное животное, гонимое инстинктом, бредет в чащу за неизвестной травой, которая только и может его спасти.
Какая милая, простенькая мысль, думаю я, но мне нравится сравнение «как обостряются черты лица, так и черты души». Хорошо сказано. Так мог написать только пожилой человек, иначе как подметить? Хотя, может быть, кто-то умеет подмечать, не пережив. Про себя я знаю: я не умею, мне надо пережить самой, чтобы понять, чтобы удостовериться. Я не могу предвидеть загодя. Ах, если бы я могла тогда заглянуть в будущее, все могло быть по-другому.
Все произошло неожиданно, прежде всего для меня самой. Учеба уже закончилась, я давно работала и в самом университете, и в небольшой архитектурной фирме. Я знала, что хороша в своем деле, профессора предрекали мне блестящую карьеру, обещали рекомендации, предлагали работу. Но я отказывалась, не желая ломать привычную жизнь, мне было хорошо, и я ничего не хотела менять.
Однажды в коридоре университета я встретила профессора, у которого когда-то училась. Он всегда симпатизировал мне и сейчас остановил и сказал, что его знакомый получил контракт во Франции на создание международного центра, чуть ли не самого большого в Европе, и что он, профессор, порекомендовал меня как одаренного архитектора. Я кивнула и сказала: «конечно», я спешила, и мне не хотелось объяснять, что я ничего не ищу, мне вполне довольно того, что у меня есть.
Дней через десять мне действительно позвонил профессорский друг, он не говорил по-итальянски, мы перешли на английский, и Дино, конечно, ничего не понял. Мой собеседник сказал, что видел мои работы, они ему понравились и он хотел бы пригласить меня на собеседование. Я спросила про проект, и француз долго и путано объяснял, с трудом подбирая английские слова, но даже из его исковерканных трассировкой слов я поняла, что проект затевается грандиозный. Я полетела во Францию, почему бы не слетать, не посмотреть, я по-прежнему относилась ко всему несерьезно, но интересно ведь. Со мной поочередно беседовали несколько человек, даже вечером в ресторане, куда меня пригласили, разговор тоже шел об архитектуре, и к концу второго дня мне предложили работу. Зарплата завораживала, но я не поддалась и ответила, что хочу подумать.
Вернувшись домой, я прежде всего поговорила с Дино, но он молчал, и его глаза наполнялись такой зримой, ощутимой болью, что у меня защемило сердце. Я написала письмо Стиву, и он тотчас ответил, что хотя не знает деталей, но с точки зрения карьеры это редкий шанс, который он советует не упускать. Альфред посоветовал то же самое. «Я тебя поздравляю, – сказал он в конце нашего телефонного разговора. – Я всегда считал тебя одаренной девочкой». Но я ведь не могла спросить его: «А как же Дино?», как постоянно спрашивала саму себя.
Через несколько дней я позвонила французу и сказала «нет», сославшись для приличия на сложности переезда, акклиматизацию и прочую ерунду. Я думала, он сразу повесит трубку, на это и рассчитывала, но ошиблась. Он, неистово картавя, пообещал подумать и перезвонить в течение двух дней. Однако позвонил назавтра и сказал, что может предложить мне большую зарплату, и назвал сумму, от которой даже у меня, человека не алчного, перехватило дыхание. «Мы делаем исключение, потому что заинтересованы в вас», – сказал он, так гнусавя, что я с трудом разобрала.
Я снова взяла время на размышление, а потом мы с Дино долго беседовали, и он в результате понял и даже сам стал убеждать меня, уговаривая, что такой шанс бывает раз в жизни.
– Может быть, бросишь все и поедешь со мной? – спросила я на всякий случай, сама не веря в успех.
Он пожал плечами:
– Я артист и больше ничего не умею. Что мне там делать? Французского я не знаю, я даже на жизнь не смогу заработать.
– Ну, это-то ладно, – сказала я, зацепившись за аргумент, – я буду получать кучу денег.
– И что мне останется в жизни? Тратить твои деньги, сидеть дома и ждать, когда ты придешь с работы? – Он виновато улыбнулся, как бы извиняясь за то, что это невозможно.
– Да, я понимаю, – ответила я.
Потом мы снова говорили, пытались составить план нашей дальнейшей жизни. Мы решили, что я соглашусь, но подпишу контракт всего на год, а за год мы что-нибудь да придумаем, и выход так или иначе найдется. Я позвонила французу и согласилась.
Я остро чувствовала утекающее время, пружина сжималась с каждым днем, каждым часом, все туже и туже, и мне становилось труднее сдерживать ее нервный напор. Дино тоже изменился, ушел в себя, стал говорить еще меньше, он, казалось, экономил на словах, чтобы не растратить в них остаток сил. Он осунулся и побледнел, перестал спать, я видела по ночам его открытые глаза, режущие темноту, казалось, до самого потолка. Иногда он вздыхал, и я сжималась от этого глубокого, растянутого, почти старческого вздоха. Я знала, что ему больно, мне самой было невмоготу.
А время все сужалось и сдавливало круги, и я уже металась в последних оставшихся днях. За два дня до отъезда я рано вернулась домой, Дино уже ждал меня, я обвила его руками за шею, притянула к себе. Я чувствовала подступающую дрожь, ведь оставалось всего два дня, два мгновенных дня, последних, из четырех таких же мгновенных лет. «Скоро, – подумала я, – я не смогу смотреть на него, не смогу чувствовать его тепло, не смогу разговаривать с ним, когда он тихо, почти завороженно сидит и слушает, не возражая, а только соглашаясь, заведомо соглашаясь». Я не могла больше стоять, тянуло в ногах, сильно, болезненно, крутил живот, почти выворачивая, и мне сразу стало плохо.
– Пойдем ляжем, – сказала я в надежде, что боль пройдет Мы легли, и мне в самом деле стало лучше, прошли тошнота и головокружение, хотя ноги тянуло по-прежнему.
– Я всегда буду для тебя, везде и всюду, – сказала я. – Что бы ни случилось, где бы я ни была, я всегда буду для тебя. – Дино молчал, я не видела его глаз, я лежала, уткнувшись ему в плечо. – Слышишь? – Он молчал – Ты слышишь?
– Да, – ответил он.
Что-то больное проступило в его голосе. Я приподнялась на локте, чтобы заглянуть в его лицо. Он плакал, тихо, бесшумно, не показывая ни звуком, ни телом. Я не знаю от чего, может быть, от этой молчаливой мужской и потому невыносимой сдержанности что-то надорвалось во мне, сдерживающая волевая дамба размылась, прорвалась и, немощная, тут же была снесена. Я сама услышала, как странно, не по-людски я взвизгнула, и из меня хлынуло сразу ото всюду: из глаз, изо рта – слезы, звук, слюна, дыхание, обрывки слов – все вперемешку.
Со мной случилась истерика, я сама понимала это. Я знала, что мое лицо потеряло очертания, перестав принадлежать мне, я чувствовала выпяченные, сразу покрупневшие от тяжести и от дрожи губы, я сама не могла разобрать, что они пытаются прошептать.
– Слышишь, – шептала я, но это был хрип, а не шепот, – слышишь, ты слышишь? – Меня выворачивало наружу, прямо на него, вместе с ревом, с кашлем. – Ты слышишь, слышишь? – кричала я, захлебываясь. Я уже лежала на нем, в судорогах извиваясь всем телом. – Я умру без тебя! Ты должен быть всегда моим, – я на секунду ослепла, что-то резануло глаза, видимо, краска сползла и наплыла на глаза. – Я, наверное, страшная сейчас? – спросила я, пробиваясь сквозь слезы, я даже улыбнулась. Он не ответил, а только запустил руку в мои волосы и там ее оставил. – Мой любимый. – Я сползла лицом на его грудь и терлась, чтобы вобрать в себя частицы его кожи, запаха. – Обещай, что у тебя никого не будет, кроме меня. Обещай, что никогда, что ты всегда будешь моим!
Мне казалось, что я утихаю, но тут я представила Дино с другой женщиной и опять взорвалась, теперь еще сильнее.
– Обещай, – кричала я, – поклянись, что у тебя не будет другой женщины, никогда в жизни, клянись! – Я не сознавала, что творю, я только знала, что больно рукам, всему телу, и по этой боли поняла, что стучу, барабаню изо всех сил кулаками по его груди, мелко и часто, и хотя сильно, но все равно в бессилии.
– Клянись! Поклянись, что никогда никого! – Я задыхалась. – А? – переспросила я, потому что он уже давно говорил, но я не слышала что.
– Я клянусь, успокойся, я клянусь тебе, – наконец разобрала я, но что значили эти слова? Ничего! Мне было мало их.
– Нет, – я кричала, – не так, повторяй за мной, – я старалась сдерживать всхлипы, чтобы он мог различить мой голос. – Повторяй, что у тебя никогда никого не будет. Никогда никого. – Я не понимала, что он говорит, но знала, что повторяет. – Клянись жизнью! – я продела рукой по глазам, я ничего не видела, а мне нужно было видеть. Он поклялся. – Еще раз клянись. – Мне стало трудно произносить слова, у меня опухли горло и язык. Я почти не могла говорить. Он снова поклялся. «Клянусь жизнью, никого, кроме тебя», – прочла я по губам. – Ты любишь меня? – это было последнее, что я смогла выдохнуть из себя.
– Люблю. Только ты, больше никто. Ты одна. – Теперь я знала, что это его слова, сначала мне показалось, что мои, но потом я поняла, что его.
Я была обессилена, выжата от слез, от вырвавшегося из меня вместе с ревом отчаяния. Во мне ничего не осталось, кроме измождения и еще любви, и еще желания эту любовь доказать, прямо сейчас, немедленно. У меня не было сил, и пусть, неловко, но я все же расставила ноги, я была вся мокрая, я даже не представляла, что слезы могут покрыть все тело, что их может быть так много. Я всхлипывала, казалось, мои легкие поднялись к гортани, еще немного, и я бы выплеснула и их. Я стала медленно наезжать, склонившись над Дино, держась за его тело, чтобы не соскользнуть, не сорваться.
– Слышишь, никогда. Ты ведь поклялся, что никогда.
– Да, да, да, – твердил он в ответ, – никогда.
Я даже не заметила, как подкатило, и я, не сходя, рухнула на его грудь, все еще дрожа то ли от проходящей истерики, то ли от незаконченной любви. А потом я заснула, тихо, глубоко, и, наверное, долго спала. Когда я открыла глаза, Дино находился рядом, он разглядывал меня в упор, и я сразу все вспомнила, как будто и не спала.
– Ты помнишь, – сказала я, ты мне обещал? – Я протянула руку, мне захотелось дотронуться до него. Я больше не плакала, даже если бы я попыталась, не получилось бы все равно.
– Да, – сказал он, – помню.
– Ты поклялся жизнью. Помнишь? – Я все еще была очень слаба.
– Да, – повторил он за мной, – я поклялся жизнью.
– Что никого, кроме меня, никогда. – Он снова кивнул. – Поклянись еще раз, сейчас, – попросила я.
– Клянусь.
Я выдохнула, мне стало легко, покойно, как будто вместе со слезами вышла вся накопившаяся тяжесть.