Тут опять бабушку Лай выручил.
Придумала она мне в дядьки его поставить.
Позвала меня, позвала его, велела нам обоим на стулья сесть и говорит:
– Слушайте оба. Тебе, Лаюшка, поручаю за этим молодым человеком присматривать. Чтобы не баловал, не озорничал бы, пока я на службе. Понял?
Лай: «Bay!»
Он, конечно, просто так тявкнул, потому что привык отвечать если к нему с вопросом обращаются. У него что ни спроси – он всё тебе «вау!» в ответ.
А мне бабушка сказала:
– Видишь, он «да» сказал. Он всё понимает. И ты его слушайся всё равно как меня. А ты, Лаюшка, – опять она к нему, – как приду, всё мне докладывай, что этот молодой человек напроказил. Понял?
Лай, конечно, опять: «Bay!»
А «молодой человек» сидит ни жив ни мёртв: я ведь тогда еще его за волка считал.
– Бабуленька, – лепечу, – я его боюся… Миленькая, не оставляй меня одного с ним!
– А и вовсе нечего его трусить, паря, – нахмурилась бабушка. – Лай хороший, честный зверь. Вот погладь его.
И как я ни отдёргивал ручонку, взяла её и погладила ею Лая по голове.
– Вот. Будешь себя хорошо вести, и он к тебе будет добрый. Можешь даже играть с ним. Брось ему палочку, он принесёт тебе. Зато уж озоровать при нём, – строго прибавила бабушка, – и не думай. Всё равно он мне всё про тебя расскажет. Вот сам увидишь, как приду.
Ух, и страшно мне было, когда закрылась за бабушкой дверь и я остался с глазу на глаз с этим серым волком! Маленький был, а на всю жизнь запомнил.
Сижу на стуле как привинченный, чуть жив и дохнуть боюсь: кто его знает, что он думает?
Лай давно соскочил со стула, передней лапой на подоконник вскинулся и бабушку глазами проводил.
Потом встал опять на все четыре, по избе походил, к миске своей подошёл – в углу стояла. Да пустая. И вдруг ко мне направился.
Меня так и вытянуло на стуле: вот съест!..
А он подошёл и голову ко мне на колени положил. Большущая голова, тяжёлая.
Да нет, вижу, совсем добрый волк, кусаться и не думает. Страх меня отпустил, и я тихонько положил ему руку на голову.
Он – ничего.
Я стал осторожненько его гладить, как бабушка показывала. Ниже, ниже, а как носа коснулся, он и лизнул мне мокрым языком руку.
Я сошёл со стула. Глядь, а в окно бабушка смотрит, улыбается.
Показывает рукой: открой форточку.
Я на подоконник, форточку открыл; бабушка и спрашивает:
– Ну, как? Не очень страшный волк?
– Нет, бабуля.
– Вот и славно, оставайтесь вместе. А я скоро, я в обеденный перерыв наведаюсь, тут ведь мне недалеко.
Так вот я и начал привыкать к нашему Лаю. Но, конечно, особенного при нём ничего не делал: опасался, что он про меня бабушке скажет.
ВОЛЧЬИ ЗУБЫ
Скоро я совсем решил, что он не волк. Он был мне добрым товарищем. Я его и гладил, и толкал, и за хвост дёргал. Даже верхом на него залезал и ездил на нём по всей избе – отличная была у меня лошадка. И он никогда на меня не сердился, не ворчал даже.
Случалось, конечно, я и не совсем хорошо вёл себя при нём. Мало ли что на ум взбредёт, когда бабушки дома нет.
Бывало, конфеты у неё из комода стащишь или там варенья ложечку-другую.
Правда, я всегда честно делился с Лаем всем, что удавалось стащить вкусного. Если два кусочка сахара стяну или два баранка, один ему отдам. И он ничего – берёт.
Потом, бывало, всегда попрошу его:
– Ты, Лаюшка, ничего про это не говори бабушке. Тебе-то ничего не будет, тебя бабушка никогда не трогает, а мне… сам знаешь! Уж больно она скора на руку.
Лай: «Bay!»
Придёт бабушка со службы – Лай сразу передними лапами ей на плечи и что-то ей на ушко шепчет.
То есть это я тогда думал так, что он ей про меня шепчет, хорошо ли я вёл себя. А он, конечно, просто лизал ей ухо – привычка у него такая была здороваться с бабушкой.
И сама бабушка делала вид, будто Лай что-то ей докладывает.
Вот я и боялся, как бы он чего лишнего ей про меня не сболтнул.
Бабушка окинет глазами избу, увидит, что в ней всё в порядке, и говорит мне:
– Ну, вот молодец. Лай сказал мне, что ты сегодня хорошо себя вёл.
И я уж совсем стал думать, что Лай во всём со мной заодно, что при нём можно пускаться на любые проделки.
И вот раз я заметил на полке над плитой забытый бабушкой коробок спичек. Конечно, я сейчас же решил устроить в комнате небольшой костёр.
Мне, маленькому, необычайно нравился огонь. Да и теперь я могу часами сидеть у открытой печки и смотреть, смотреть, как жёлтое и красное пламя, то притаиваясь, то разгораясь, весело пляшет, то ручейком побежит по полену, то вдруг выстрелит, как из ружья, – треск, дым!
Угольки тоже люблю, когда они пышут живым золотом и загораются над ними синие язычки. Мне всегда какие-то фигурки чудятся в огне, разные там жар-птицы, чёртики хвостатые, чьи-то лица.
Теперь я знаю, что бабушка ничего так не боялась, как того, что я, оставшись один, наделаю пожар. Она всегда брала с собой все коробки со спичками, когда уходила на службу. Попробуй я при ней потянуться к спичкам – она как даст мне по руке, крикнет: «Нельзя!» – прямо как на Лая. И уж как в этот раз она оставила коробок на полке, она сама не знает.
В углу стоял ящик с бумажками и разным мусором. Я вытащил его на середину избы, вытряс на пол и сложил из бумаги, лучинок и щепочек отличный костёр. Потом поставил под полку табуретку и полез за спичками.
Но только я схватил коробок и спички в нём тихонько громыхнули, – вдруг слышу, кто-то рычит сзади. Обернулся – Лай! Стоит, шерсть на шее поднял – совсем на себя не похож. Главное – зубы оскалил, страшные волчьи клыки.
Я так перепугался, что и с табуретки полетел. При этом спички выпали у меня из рук и рассыпались по полу.
Я поднялся на ноги. Потираю ушибленную коленку и спрашиваю самым добрым голосом:
– Ты что, Лаюшка, что с тобой? Ты не думай: я всего только одну спичку возьму, остальные все бабушке останутся. Мне только костёр разжечь.
Лай слушает и молчит. Шерсть у него на загривке улеглась и зубы под губой скрылись.
Но только было я потянулся к спичкам – вот уж предо мной опять волчья пасть! Губы сморщены, белые клыки оскалены.
Я скорей от него в дальний угол.
Тогда Лай лёг и голову на лапы положил. Опять мой добрый, хороший Лай.
Я стал ему говорить, что, ладно уж, я не буду костра делать, я только спички соберу и на место их положу, а то бабушка увидит – горячих задаст… Долго его уговаривал, ласковыми именами называл.
Он весело на меня смотрит, даже хвостом виляет. Но чуть я к спичкам – у него сразу глаза злющие делаются, зелёным огоньком зажгутся и губа поднимается.
Так и не подпустил меня к спичкам до тех пор, пока бабушка не пришла.
Ну и, конечно, было мне за это дело от бабушки – ой-ой! До ночи на стул не садился.
– Так и знай раз навсегда, – сказала бабушка, – у Лая дружба дружбой, а служба службой. Коли тебе сказано: «Нельзя!» – так и не думай делать: всё равно Лай не даст.
В том-то и был весь фокус: ведь бабушка, когда я к спичкам тянулся, всякий раз говорила мне: «Нельзя!» А Лай это слово отлично знает.
Теперь-то всё просто объясняется, а маленький я ничего такого понять не мог. Вот и думал, что Лай вроде бабушки. Думал, он глядит за мной и боится, как бы я избы не спалил.
Так он меня напугал, что после этого случая я при нём не только делать – даже думать плохое что-нибудь и то боялся.
КАК Я ХОТЕЛ ЗАЙЦУ СОЛИ НА ХВОСТ НАСЫПАТЬ
(РАССКАЗ КОРАБЕЛЬНОГО МЕХАНИКА)
Когда я был маленький, я думал: вот бы попасть в такую страну, чтобы ни птицы, ни звери меня не боялись. Бежит, например, заяц. Я ему крикну: «Зайка, зайка!» Он и остановится. А я его поглажу – ну, беги дальше!
А если волк… Ну, так я крикну: «Уходи, уходи прочь!» И он – во все лопатки.
И чтоб к птице можно было подойти и разглядеть её.
А то чижика какого-нибудь иначе как за двадцать шагов, да ещё сквозь ветки и не подсмотришь – не подпустит. Чего там чижика, когда кошку чужую на лестнице не погладишь: она сразу спину дугой, хвост трубой – прыск, прыск! – и на чердак… А по лесу идёшь, так будто и никакие звери там и не живут – все от тебя прячутся и притихнут. Один раз белку видел – и то только хвост. Может, и не белкин.
Я больших спрашивал, есть ли такие места где-нибудь, чтоб звери к себе подпускали? А большие только смеялись и глупости говорили: «На вот, возьми соли, насыпь зайцу на хвост, тогда он тебя и подпустит».
И так было обидно! Я вырос, а обиды не забыл, но уж надежды подманить зайца у меня, конечно, не осталось. Я уже моряком стал, пароходным механиком. Попал как-то на китобойный корабль.
Киты, конечно, от нас удирали полным ходом. И было отчего: мы их из пушки били. Ядром. А впереди ядра приделана пика; называется гарпун. А от пики идёт к пароходу верёвка.
Но я смотреть на это не любил. Да и смотреть не на что было: сверху небо, внизу вода, а по воде лёд. Мы всё время плавали в холодных странах.
Раз поднялась буря. Нас куда-то понесло. Я всё у машины сидел и не спрашивал, где это мы плывём.
Вдруг как-то слышу – наверху все кричат:
– Земля! Трава, зелёная трава!
Я не поверил и выскочил на палубу. Смотрю, верно: берег, на нём зелёная трава, горы, на небе солнышко. Всем стало очень весело. Даже петь начали.
Капитан остановил пароход, и все стали проситься на траву погулять.
Мы выехали на лодке на берег – и давай бегать по траве. Я ушёл совсем далеко за холмы, а когда устал, лёг посреди луга.
Вдруг смотрю – что такое? Беленькое что-то. Я привстал. Смотрю: зайчик. Весь белый, настоящий зайчик.
«Смешно! – подумал я. – Зелёная трава, а заяц белый. У нас зайцы серые летом бывают».
Я боялся шевелиться, чтобы не спугнуть зайца.
Гляжу: и другой выскочил. А вот их уже три. Фу ты! Уже десяток!
Я устал неподвижно сидеть и шевельнулся. Зайцы посмотрели на меня и поскакали, да не от меня, а ко мне!
Что за чудо: обступили – их уже с сотню было вокруг меня – и разглядывают: что я за диковинный зверь такой?
Я двигался как хотел. Даже папиросу закурил. Зайцы на задние лапки становились, чтоб меня лучше разглядеть.
Мне так весело и смешно стало, что я начал с зайцами говорить.
– Ах вы, шельмы! Да в самом ли это деле? Да неужто это бывает, чтобы зайцы не боялись? А вот я вас сейчас напугаю!
Зайцы только посматривают, ушками потряхивают.
– Да я вас из ружья сейчас!
Нарочно я: ружья-то у меня никакого не было. Я как хлопну в ладоши, да как крикну: «Пиф! паф!». Зайцы подскочили. Наверно, удивились. Вот чудак какой! Но никто не побежал, а просто травку стали щипать – тут же, рядом со мной.
Теперь вот, если б была соль, можно б каждому на хвост насыпать.
Тут я хватился: на пароход, пожалуй, пора.
– Ну, – говорю, – прощайте, храбрые зайчишки!
И зашагал.
Смотрел только, чтобы на зайцев не наступить.
А куда идти? Где пароход? В какой стороне? Совсем забыл!
Впереди были горы. Дай, думаю, залезу на гору: с высоты будет видно, где море. Оттуда сразу к морю и пойду. А на море – пароход.
Стал взбираться на гору. Вдруг смотрю: что такое – коровьи следы?
Да сколько! Да это целое стадо шло!
«Ага! – подумал я. – Коли тут стадо – значит, есть и пастух. Значит, здесь люди живут. Вот я пастуха и расспрошу, почему у них зайцы такие храбрые».
А следы коровьи всё уже да уже. Вот уж, видно, гуськом шли и дорожку протоптали, и дорожка ведёт на кручу. Да так круто, что я уж стал на четвереньках царапаться. А сам думаю: мне здесь через силу, а как же коровам тут лазать? Удивительные какие коровы! Здесь только козам скакать.