И египтянин пил из родника, наполненного мудростью и силой. Ему б куска папируса хватило, но не хватало этого куска.
А древний грек? Ведь этот древний грек избороздил всю Грецию кругами. Но было даже в городе Пергаме с пергаментом неважно как на грех.
И в наши дни заботится прогресс об истине как о великом благе. Но что же делать, если нет бумаги?.. Для истины ее всегда в обрез.
ПРАЗДНИК ОСВОБОЖДЕННОГО ТРУДА
Сидят в харчевне раб, крепостной и колхозник, отмечают праздник освобожденного труда. Раб, как наиболее состоятельный, угощает. Крепостной не при деньгах, колхозник вообще забыл, как они выглядят.
— Выпьем за свободу! — предлагает раб. — Я, как деньги накоплю, сразу выкуплюсь на свободу.
— И много насобирал?
— Да уже порядочно. Даже господину иной раз одолжу. Он, правда, всегда отдает аккуратно.
Колхозник удивился. Он привык, что с него только тянут. Что хотят, отберут, а там и не спрашивай.
— Сравнил! — сказал крепостной. — У них же Рим, сплошное римское право. Они и женятся по своей любви, а не по любви своего господина, и завещание могут оставить. Воля умершего раба уважается, как воля свободного человека.
Раб объяснил: потому что после смерти все люди равны. Согласно, конечно, римскому праву.
— Выпьем за свободу! — предложил раб.
Крепостной не стал пить. Он не понимал этой рабской привязанности к свободе. Живет человек нормально, квартира у него, семья. Мало того, есть человек, который им дорожит, как своей собственностью. А кто будет им дорожить на свободе?
— На кой хрен тебе эта свобода? — сказал крепостной. — Живешь ты в городе, в культурном центре, а не в деревенской глуши и грязи. А тут всю жизнь в земле, не поймешь, ты живой или уже умер. Да еще помещик норовит шкуру содрать.
— Всего одну шкуру? — удивился колхозник. — Это вы еще хорошо живете. С нас сдирают, сколько можно содрать, и даже больше, чем можно содрать.
Раб сказал, что римское право такого не позволяет. Крепостной сказал, что и крепостное право такого не позволяет.
— Да ладно вам, — отмахнулся колхозник. — Были у нас любители качать права, только где они сейчас… Вот, допустим, ты возьмешь с поля колосок. Что тебе за это по крепостному праву полагается?
— Ничего не полагается. На кой мне этот колосок?
— Вот видишь, тебе ничего, а меня за этот колосок — на каторгу.
Раб поставил стакан. Ему почему-то пить расхотелось.
— Ну, дела! — сказал крепостной. — Чтоб за колосок на каторгу — такого я еще не слыхал. Это уже не крепостное право, это какое-то крепостное бесправие!
Все замолчали. Как-то не складывался у них праздник освобожденного труда.
— Давайте выпьем в знак солидарности с колхозным крестьянством. Я не при деньгах, но я угощаю, — сказал крепостной, впервые почувствовав себя раскрепощенным человеком.
— Выпьем за светлое прошлое, — сказал колхозник. — Может, нас потому в светлое будущее зовут, чтоб мы повернулись спиной к нашему светлому прошлому.
К ИСТОРИИ НЕОБИТАЕМОСТИ
Когда количество краж на острове превысило количество всех остальных деяний, возникла идея выбирать воров демократическим путем, на основе прямого, равного и тайного голосования. Чтобы воровали не все, а лишь те, кто будет облечен доверием народа.
Избирательная кампания носила поистине всенародный характер. Полиция сбилась с ног. Коррупция сбилась с ног. Но выбрали самых достойных, самых известных органам правосудия.
Однако и те, которых не избрали, не прекратили своей деятельности. Они только не могли это делать открыто, всенародно, как народные избранники. Не могли, например, получить лицензию на украденное, чтобы сбыть его на материке и выручку положить на свой счет в материковом банке. Да еще и зарплату получить за эту махинацию и командировку на материк в материковой валюте.
Раньше за кражу никто зарплату не платил, приходилось обходиться своими средствами. К тому же воры были беззащитны перед полицией. А теперь наиболее крупные из них получили статус неприкосновенности как народные избранники.
За короткий срок опустошили остров, и нечего стало воровать. А поскольку ничего другого островитяне не умели, они разбежались кто куда, и остров стал совершенно необитаемым.
Впоследствии на этом острове высадился Робинзон и стал приводить его в порядок. Но может ли один человек привести в порядок то, что разрушалось и разворовывалось всем населением?
Двадцать семь лет трудился на острове Робинзон, а потом сел на первый попавшийся корабль и уплыл, чтобы уже никогда на этот остров не возвращаться.
РАЗГОВОР С ТОВАРИЩЕМ РЮРИКОМ
В России власть всегда кормила лучше, чем работа. Поэтому естественно желание избавиться от работы и захватить власть.
Владимир Ильич бросил взгляд через обозримое пространство истории:
— Понимаете, Рюрик? Поэтому большевики прежде всего ставили вопрос о власти.
— Я не понимаю, — откликнулся Рюрик по-немецки из своего прекрасного далека. — Вы же, по-моему, сами отказались от власти. Подняли крик на всю Европу: придите, володейте, а то земля большая, обильная, а порядка нет. Это ваши слова?
Земля была действительно велика. Ее необозримые пространства с лихвой компенсировали обозримые пространства истории. Ульянов-Ленин сделал несколько быстрых шагов по обозримому пространству истории, дошел до императрицы Анны Иоанновны, презрительно хмыкнул и вернулся назад.
— Это не мои слова, — сказал он. — Большевики, если они, конечно, настоящие большевики, никогда не отказываются от власти.
— Большевики, меньшевики, — проворчал Рюрик по-немецки. — Странный вы народ, русичи. Если вы так любите власть, зачем зовете со стороны: придите, володейте? Вот Попов, Гавриил Харитонович, экономист-литературовед, ухватился за власть, всех разметал, а потом сам же и отказался.
— От Рюрика до Гавриила Харитоновича, — задумчиво произнес Владимир Ильич. — Может, это и есть наш исторический путь из варяг в греки?
— Нет, не в греки, Владимир Ильич, не в греки. Один грек вам весны не сделает. Ваш путь — из варяг в варяги: из варягов вышли, к варягам пришли. Кто сейчас больше всех работает на Россию? Гельмут Коль Рюрикович, Джордж Буш Рюрикович…
Владимир Ильич быстрей заходил по историческому пространству. Дошел до Ивана Грозного — и вернулся, дошел до Василия Темного — и вернулся. Когда уже доходил до хана Батыя, его остановил вопрос Рюрика:
— А кто сказал, что есть такая партия? Разве не вы сказали, что есть такая партия, которая способна взять власть, не ввергнув Россию в пучину гражданской войны?
— Это мы сказали, Рюрий Иванович.
— И все-таки ввергли?
— Ввергли.
— И в голод ввергли, и в разруху, и в разорение?
— Ввергли, Рюрий Иванович.
— Вот видите. Превратили землю в пустыню, а теперь кричите: придите, володейте, вкладывайте капитал. Но ведь этот капитал нельзя оставить на пять минут: вы его тут же разворуете.
— Разворуем, — вздохнул Ильич. — Раньше у нас так не воровали. Это все варяги, это они испортили Русь!
Рюрий Иванович бросил взгляд из своего прекрасного далека в наше трудное, прямо-таки невыносимое близко.
— А теперь вы заговорили, как Распутин с Беловым, Это они кричат: долой варягов! Но если варягов долой, это же значит перевернуть всю историю России.
— Вот именно! — подхватил Ульянов-Ленин. — Наконец-то вы нашли нужное слово: перевернуть!
— Опять перевороты, — болезненно поморщился Рюрик. — Переворачиваете страну, как блины на сковородке, а она все равно подгорает — и с той, и с другой стороны.
Помолчали. Молчали долго, словно в этом молчании таился ответ, словно хотели почтить молчанием всю многовековую историю России.
ОШИБКА ПЕТРА ВЕЛИКОГО
Александр Николаевич Романов в бытность свою императором Александром Вторым любил задавать разные вопросы.
— А что будет, если освободить крестьян? А что будет, если разрешить свободу слова?
Дал, разрешил. Но все равно продолжал спрашивать.
Бросили в него бомбу, чтоб меньше спрашивал, но он уже не мог избавиться от прижизненной привычки.
Однажды спрашивает:
— Послушайте. Владимир Ильич. Вот вы умный человек, совершили победоносную революцию. Ответьте мне на такой вопрос: почему у нас в стране так много воруют?
— Кто ворует? У кого ворует? — прицелился в него взглядом Владимир Ильич. — Воровство, батенька, понятие классовое.
К ним подошел Гриневицкий, Игнатий Иоахимович. Недовольно посмотрел на царя.
— А вы все никак не можете успокоиться, отрываете по пустякам вождя победившего пролетариата. Спросили бы у Кобы, у него на все короткий ответ.
Отыскал Александр Николаевич Сталина. Почему, спрашивает, у нас так много воруют?
Товарищ Сталин раскурил трубку, посмотрел из-под прищура на царя и говорит в своей обычной манере — не спеша (теперь-то ему спешить было некуда):
— Александр Николаевич, я вас очень уважаю. Я ведь родился при вашем царствовании, как раз в тот год, когда на вас было совершено третье покушение…
К ним подошел Гриневицкий, из пятого покушения. Напомнил, что император интересуется, почему у нас в стране так много воруют.
— Воруют? — прищурился товарищ Сталин. — А кто оттяпал Кавказ? Кто оттяпал Казахстан и порядочный кусок Средней Азии? Но я вас не обвиняю, я понимаю, что вы это сделали в интересах укрепления дружбы народов.
— Попробуйте спросить у Никиты Сергеевича, — посоветовал Гриневицкий. — Народный ум, из самых низов. И до самых верхов, где у нас больше всего воруют.
Потащился император к Никите Сергеевичу. Дескать, вот какой интересный вопрос: почему у нас там много воруют?
Хрущев сдвинул шляпу на затылок, и под ней обнаружилась кепка из пролетарской молодости. Надвинул он на лоб кепку и говорит:
— Скажу вам как освободитель освободителю. Вот мы с вами все освобождаем, освобождаем. А кого мы освобождаем, вы хоть раз задумались?
Тут подскочил Гриневицкий и закричал:
— Но, но, но! За такие слова можно и бомбу заработать! Вы посмотрите на него: не нравится ему освобождение народа! Правильно его второй Ильич турнул. Вы идите прямо ко второму. Поговорите, как второй со вторым.
Отыскал Александр Второй самую звездную часть неба, спрашивает:
— Почему у нас так много воруют?
— Кто ворует, кто ворует? — вскинулся Леонид Ильич. — А за руку ты поймал? — Потом успокоился и говорит: — Это твой предок во всем виноват. Прорубил, понимаешь, окно в Европу, а в окна кто лазит? Вот и соображай. Надо было ему, Александр, двери прорубить, тогда бы у нас с тобой все было нормально.
ПАМЯТЬ О ДЕМОКРИТЕ
Что делать? — вот вопрос вопросов, во все века звучавший властно.
Был Демокрит большой философ, но мыслил коротко и ясно. Он говорил при всем народе:
— Да что же это в самом деле? Мы ничего не производим, а только делим, делим, делим… Мы только мерим, мерим, мерим, а все оно уходит мимо… Пускай у нас по крайней мере хоть атом будет неделимым.
И те слова не позабыты, что были сказаны когда-то. Но мы не вняли Демокриту и разделили даже атом. Теперь гадает руководство: о чем мы, собственно, радели? Остановилось производство, а мы все делим, делим, делим…