Как могут убить меня, если я вздумаю молчать! Никто же из них, из моих друзей, не знает, что такое огонь, палка в безжалостной руке, раскалённая сталь! А я — я могу со всем этим познакомиться! И я же всё равно заговорю, только это будет противней, дольше и страшнее… я снова представил себе это и открыл рот…
А ещё — они убьют Танюшку. Сперва — сделают с ней это. Потом — убьют. Это я тоже себе представил — нетрудно с хорошим воображением.
И эта картина была ужасней всего, что я представлял раньше о самом себе. Почему-то — непредставимо ужасней, так, что я понял — если она станет реальностью, я не смогу жить.
Не смогу.
Но если я всё равно умру — то по крайней мере не стану трусом и предателем.
Да — будет больно. Наверное — непереносимо. Но… ведь это только так говорится — непереносимо. А на самом деле это можно выдержать.
И, наверное, это будет не так страшно, как видеть Таню… после этого. И знать, что это — уже не твоя фантазия, а реальность, в которой виновен ты.
По крайней мере — я попытаюсь.
Я поднял мокрое лицо. Как трудно говорить, обрекая самого себя на смерть… Слова — словно глотаешь кипяток. Но что же я — совсем не человек? А всё, что я читал, смотрел, о чём говорил? Мусор всё это, и только во мне и есть, что этот жидкий ужас?
Ждёте? Ладно.
— Ничего я не буду говорить.
— Вот даже как? — негр протянул руку и взял меня за лицо. — Даже не «не знаю», а «не буду»?
— Не буду, — повторил я. Почему-то из головы вымело все чувства, даже страх — осталась только звонкая переливчатая пустота.
— И не надо. — покладисто сказал негр. — Говорить ты и правда не будешь, а будешь ты кричать. День, два — где-то так. Сперва кричать, потом горло сорвёшь и станешь сипеть, а когда не можешь кричать — боль ещё сильнее… Видишь? — он отошёл чуть в сторону. — Это — для тебя.
И я увидел кол. Его принесли четверо негров, ещё один нёс деревянную колотушку. Кол был свежий, острый, не очень толстый, но длинный.
Всё. Глаз от него я отвести уже не мог, а язык примёрз к небу. По всему телу, покрывшемуся гусиной кожей, выступил ледяной пот.
— Может, скажешь? — спросил откуда-то негр. — И иди. А то ведь знаешь — это такая боль, что у многих от крика рот рвётся…
— Сволочи, — сказал я. — Зверьё, садисты… Ничего, и до вас доберутся. Жаль, я сам вас мало успел убить… гады…
Я снова заплакал. От острой горечи при мысли, что Танюшка не узнает, что она для меня, и увидит только то, что от меня останется. И тоже будет плакать…
Но — будет жить.
Только надо молчать. И я, готовясь к страшной и долгой боли, зажмурил глаза.
Потом я закричу, конечно. Но это будет просто крик, а не трусливый визг предателя… Может быть, Сусанин тоже кричал, когда его убивали поляки. Вот только обратной дороги он им не показал.
И я не покажу…
…Когда я открыл глаза — оба негра уже падали к моим ногам. В полном обалдении я — уже начисто ничего не понимая! — наблюдал торчащие у них в затылках — у того и другого — рукояти цельнокованых металлических ножей. На мои ноги и землю лилась кровь.
Потом откуда-то слева выплыл Саня — и я услышал, как валлонка в его руке с коротким стуком перерубила верёвку над моими ладонями.
Я рухнул в объятья подскочившего Вадима, не понимая, умер я всё-таки… или каким-то чудом жив?..
На волоске
Судьба твоя,
Враги полны отваги…
Но слава богу —
Есть друзья,
Но слава богу —
Есть друзья!
И, слава богу, у друзей
Есть шпаги!
Когда твой друг в крови —
На войне — как на войне! —
Когда твой друг в крови —
Будь рядом до конца!
Но другом не зови —
На войне — как на войне! —
Но другом не зови
Ни труса, ни лжеца!
И мы горды.
И враг наш горд.
Рука — забудь о лени!
Посмотрим,
Кто у чьих ботфорт,
Посмотрим,
Кто у чьих ботфорт,
В конце концов согнёт
Свои колени!
Противник пал.
Беднягу — жаль…
Но наглецы несносны!
Недолго спрятать
В ножны сталь,
Недолго спрятать
В ножны сталь,
Но гордый нрав — ей-ей! —
Не спрячешь в ножны!
* * *
— Смотри, что у него с руками. Синие…
— Давай я разотру… Эй, девчонок там придержите, тут такое!..
— Ты ему руки сначала опусти. А то смотреть жутко…
А руки-то у меня, оказывается, есть… И болят! Ооой, как болят — вот оно, начали пытать… свои-то, свои за что пытают, я же их не выдал, ничего не сказал! Плечи выкручивала, растягивала, сжимала, жгла и морозила беспощадная боль, и так же начинали под чьими-то пальцами болеть и запястья.
— Б-б-больно-о… — прохрипел я, не открывая глаз, потому что ещё не понял, в сознании я или без. И вообще — живой или нет? да это и не казалось важным — боль нарастала. — Ну за что?! Перестаньте, хватит… больно, не трогайте!..
— Живой, живой! Серега, Серый! Он живой!..
— Три, три, он же без рук останется…
— Дай я сменю…
— Дайте ему попить, у него губы белые…
Вода. Настоящая вода! Тоже пытка — сейчас капнут несколько капель, и… нет, поят, поят!
Я открыл глаза. Улыбающиеся физиономии окружали меня стеной — точнее, куполом, сверкающим зубами и родным. Вадим держал мою голову на коленях и массировал плечи. Арнис растирал запястья.
— Ожил!!! — заорал из-за его плеча Олег Крыгин и замахал рукой: — Живой!!!
— Ты ещё рявкни: «Все сюда!», чтобы девчонки прибежали, — хрипло сказал я и облизнул губы: — Дайте ещё попить, раз уж живой. И оружие с одеждой найдите, если можно.
— Уже нашли, нашли! — заорал Щусь, с широченной улыбкой сваливая возле меня моё барахло.
— А этих Гадесов, — Саня, держа в руке окровавленную валлонку, хлопнул меня другой по плечу, — мы всех прикончили. Они даже из своих халабуд повыскакивать толком не успели.
— Как ты… сказал? — переспросил я. Санек насторожился:
— А чего я сказал? Гадесов.
От уже подзабытого детского словечка повеяло чем-то таким, от чего я широко улыбнулся… а потом облегчённо расплакался навзрыд. Ребята вокруг притихли сочувственно и растерянно, а я всё никак не мог остановиться.
Это был последний раз, когда я плакал — на много лет вперёд.
* * *
Четырнадцать лет хороши среди прочего тем, что все пережитые ужасы перестают казаться ужасными через какие-то сутки после их окончания. Если ты не свернул себе шею — вскоре ты будешь вспоминать это уже как приключение, не больше. Поэтому ночь я спал совершенно спокойно, а под утро проснулся от того, что ощутил — кто-то на меня смотрит.
Смотрела на меня Танюшка. Я вечером с ней толком и не поговорил — она держалась от меня на странном расстоянии. Другие девчонки, сидевшие в лагере, как на раскалённой плите, бросились на меня толпой, а она… словно я был ярким пламенем: хочется подойти вплотную — и боишься обжечься. А я завалился спать раньше всех, едва поел.
И вот Танюшка сидит возле меня, и я неплохо различаю её лицо, потому что уже утро.
— Я тебе зашила куртку, — сказала она, едва увидев открытые глаза и мою невольную улыбку. — Нитки и иголку у Ольки взяла… — она пожала плечами и вздохнула. Потом сказала, глядя мимо меня: — Ты очень храбрый, оказывается, Олег. Я не знаю, кто бы ещё из наших мальчишек так смог.
— Я? Как — так? — искренне удивился я и вздрогнул, ярко вспомнив короткий и страшный плен.
— Мальчишки же не сразу напали на негров, — тихо сказала Танюшка. — Они окружили их лагерь, лежали и видели всё — как тебя спрашивали, а ты отказался отвечать… чтобы нас не выдать, как настоящий герой!
«Это ты дала мне сил промолчать,» — сказал я. Вернее — испугался, что сказал. Но Танюшка глядела на меня по-прежнему, и я облегчённо перевёл дух. Сказать такое было бы… ого-го! А вслух я сказал:
— Да ну, герой… Ты не знаешь, как я перетрусил.
— По-моему, во всех книжках говорится, что герой не тот, кто ничего не боится, а тот, кто свой страх преодолевает, — воинственно сказала Танюшка.
— Если бы ты знала… — вырвалось у меня, но я тут же исправился: — Нет, тебе лучше никогда не знать, Тань, как это — преодолевать свой страх.
Я умолк, а сам подумал про румына. От него ничего не осталось, я даже имени не узнал… Вспомнилось, как его жарили и ели, и комок прыгнул к горлу. Я сел, скрестив ноги. Танюшка тревожно смотрела на меня, но молчала. Наверное, поняла, что я вспомнил произошедшее.
Но я уже думал о другом. Странно — негр, допрашивавший меня, отлично говорил по-русски. И что вообще тут происходит, в конце-то концов?! Сверхжестокая глобальная игра в средневековую войну…
Я дотянулся до револьвера. Кто-то позаботился выбить пустые гильзы и снарядить оружие заново. Теперь у меня осталось двадцать четыре патрона — три полных барабана плюс ещё три патрона. На три попытки самоубийства, неожиданно мрачно подумал я. Но наган-то мне — слов нет! — сослужил хорошую службу… Я поймал себя на том, что уже и не вспоминаю убитых негров — не до них…
Танюшка всё ещё смотрела на меня. Я заметил, что девчонка сильно загорела. Нет, она и до… в Кирсанове загорала, но тут загар был как у людей, постоянно живущих на свежем воздухе. Хотя — где же мы ещё-то живём? На свежем воздухе…
— Чуть больше чем через месяц кончатся каникулы, — вспомнила Танюшка. — Знаешь, это будет первое первое сентября, когда я не пойду в школу.
— Ты пойдёшь в школу, — мягко поправил её я и всё-таки прикоснулся к её голому локтю. Танюшка напряглась на миг, а я ощутил, прежде чем отнять пальцы, прилив чего-то невероятно сладостного, как это бывало всегда, если я прикасался к Танюшке. Но сейчас он был намного сильнее, чем обычно — меня буквально пробило, голова легонько закружилась… Я поспешил снова заговорить, пока это не сделали мои глаза: — В одну со мной… если не соврала всё-таки, — она улыбнулась и щёлкнула меня в нос коротко подстриженным ногтем. Я сморщил нос, прикрыв глаза (радуясь, что есть повод) и продолжал: — Но чем здесь хорошо — так это тем, что мы вообще всё время вместе. Даже спим… недалеко. По крайней мере, не в квартале друг от друга.
Я открыл глаза. Танюшка ждала этого момента, потому что я получил ещё один точный щелчок.
— Ого, — я потёр нос. — Распухает. Подуй, а?
— Я тебе не подую, я тебя вздую, — многообещающе сказала Танюшка, одним движением поднимаясь на ноги. — А сейчас пойду умываться. А ты — как хочешь.
Она побежала к ручью. Я смотрел ей вслед и улыбался.
Да, ты можешь быть скучной,
Можешь быть злой,
Но когда твой номер молчит
Я беседую мысленно только с тобой —
И никто нас не разъединит.
Если я не один — разве это беда?
Если нужно — она подождёт.
Я же слышу, как страшно трещит под тобой
Ненадёжный октябрьский лёд!..
Есть одна любовь — та, что здесь и сейчас,
Есть другая — та, что всегда!
Есть вода, которую пьют, чтобы жить —
Есть живая вода!
Да, он смел, как бог, я бы сам так не смог —
Целый день ходить, как в кино!
Не твоя вина, что ты хочешь вина —
И что он имеет вино…
Но когда твои губы сухи поутру —