– Эй, Карл!
Услышав свое имя, молодой инспектор обернулся и обвел взглядом толпу за сержантом. При новом обороте полицейского фонаря он заметил Миллера и помахал ему. Его лицо осветила улыбка, отчасти довольная, отчасти раздраженная. Он кивнул полицейскому: «Пропустите его, сержант. Он почти безвреден».
Сержант опустил руку. Миллер выбрался из толпы и поздоровался с Карлом Брандтом.
– Как ты здесь оказался? – спросил его инспектор.
– Ехал за «скорой».
– Стервятник чертов. Чем сейчас занимаешься?
– Все тем же. Журналистикой.
– И наверное, неплохо зарабатываешь. Я частенько вижу твое имя в журналах.
– На жизнь хватает. Слышал о Кеннеди?
– Да. Ну и дела! Сегодня вечером Даллас наизнанку вывернут. Хорошо, что он не в моем ведении.
Миллер вопросительно кивнул на тускло освещенный подъезд, где слабенькая голая лампочка бросала желтый свет на обшарпанные обои.
– Самоубийство, – объяснил Брандт, – отравление газом. Соседи почувствовали запах из-под двери и позвонили нам. Слава Богу, никто спичкой не чиркнул – дом-то весь газом пропитался.
– Не кинозвезда, случаем? – спросил Миллер.
– Держи карман шире. Только здесь им и жить. Нет, отравился старик. Выглядит, словно умер сто лет назад. Такое тут встречается на каждом шагу.
– Там, где он теперь, вряд ли хуже, чем здесь.
Инспектор улыбнулся, но тут же посерьезнел, оглянулся, увидел, как двое из «скорой помощи» преодолели последние семь ступеней скрипучей лестницы и вышли с носилками из подъезда. Брандт обернулся и обратился к толпе: «Посторонитесь. Дайте им пройти».
Сержант быстро пришел на помощь, оттеснил зевак. Санитар и водитель подошли к открытым дверям «мерседеса». Брандт последовал за ними, Миллер не отставал. Нет, Петеру не хотелось взглянуть на покойника, он и не собирался этого делать. Он просто шел за Брандтом. У двери фургона шофер поставил свой конец носилок на полозья, санитар собирался толкнуть их внутрь.
– Постойте, – попросил Брандт и откинул уголок простыни с головы покойника. Не оборачиваясь, пояснил Миллеру: – Простая формальность. В протоколе я должен написать, что сопровождал тело до «скорой помощи» и до морга.
В фургоне ярко горел свет, и Миллер краешком глаза успел разглядеть лицо самоубийцы. Казалось, он в жизни не видал никого старее и безобразнее. Даже если помнить, что делает с человеком газ, все равно испещренное морщинами конопатое лицо, синеватые губы показывали, что и при жизни старик был не красавец. Жидкие прядки длинных волос ютились на почти лысой голове. От истощения лицо удлинилось, щеки ввалились настолько, что почти касались друг друга изнутри, и старик походил на упыря из фильма ужасов. Губы едва просматривались, обе были покрыты вертикальными морщинами, что напомнило Миллеру о высохших останках головы из бассейна Амазонки, у которой губы были сшиты. Довершали картину два бледных зубчатых шрама по обеим сторонам лица, протянувшиеся – один от виска, другой от уха – к углам рта.
Мельком взглянув на покойника, Брандт задернул простыню, кивнул стоявшему позади санитару, отступил. Тот толкнул носилки в фургон, запер и пошел к водителю. «Скорая» уехала, толпа под окрики сержанта: «Уходите, все кончено. Нечего больше смотреть. Вам что, пойти некуда?» – стала рассасываться.
Миллер посмотрел на Брандта и поморщился.
– Зрелище не из приятных.
– Верно. Эх, бедняга. А для тебя здесь ничего нет, так?
– Исключено. Как ты говоришь, такое случается на каждом шагу. Люди мрут по всему миру, а никому и дела нет. Тем более, когда убили Кеннеди.
– Эх вы, журналисты, – усмехнулся Брандт.
– Давай посмотрим правде в глаза. Кеннеди – вот о чем хотят читать люди. Они и покупают газеты.
– Ага. Ладно, мне пора в участок. До встречи, Петер.
Они снова пожали друг другу руки и расстались. Миллер поехал обратно к альтонскому вокзалу, выскочил на главную дорогу к центру города и через двадцать минут поставил «ягуар» в подземный гараж на площади Ганзы, в двухстах метрах от дома, где снимал комнату под самой крышей.
Держать машину в подземном гараже всю зиму стоило недешево, но это была одна из прихотей, которые он себе позволял. Ему нравилась и довольно дорогая квартира – она была высоко и выходила окнами на суетный бульвар Штайндамм. Об одежде и пище Миллер не заботился – в двадцать девять лет при почти шестифутовом росте, с взъерошенными каштановыми волосами и карими глазами, какие нравятся женщинам, ему не нужно было дорогое платье. Один друг как-то завистливо заметил: «Ты и в монастыре найдешь себе подружку». Миллер засмеялся в ответ, но слова польстили ему – он знал, что это правда.
Настоящую его страсть составляли спортивные автомобили, журналистика и Зигрид, хотя он не раз со стыдом признавался, что, если бы ему случилось выбирать между Зиги и «ягуаром», ей бы пришлось искать другого любовника.
Он остановился, еще раз оглядел «ягуар», освещенный гаражными фонарями. Временами Петер насмотреться не мог на свою машину. Даже на улице он частенько останавливался и восхищенно разглядывал ее, а иногда к нему присоединялся какой-нибудь прохожий и, не зная, что автомобиль принадлежит Миллеру, говорил: «Неплохая штучка, а?»
Обычно молодые журналисты не ездят на «ягуарах XK 150S». Запчасти к нему в Гамбурге достать было практически невозможно, тем более что серия XK, в которой S стала последней моделью, была снята с производства в 1960 году. Миллер ремонтировал его сам, по воскресеньям часами лежал в комбинезоне под шасси или забирался в двигатель так глубоко, что из-под капота только ноги торчали. Бензин, который пожирали три карбюратора машины был при высоких ценах на горючее в ФРГ главной статьей расхода Миллера, но Петер охотно платил за него. Стоило Миллеру, нажимая на акселератор, услышать мощный рев двигателя или, вырвавшись на свободное шоссе, ощутить, как тебя вминает в сиденье на крутом повороте, и он забывал обо всем. Петер ужесточил независимую подвеску передних колес, и «ягуар», задняя подвеска которого и так была достаточно жесткой, проходил повороты без малейшего крена, оставляя других шоферов болтаться на мягких пружинах своих машин далеко позади. Едва купив «ягуар», Миллер перекрасил его в черный цвет с осино-желтыми полосами по бокам. Машину сделали в Англии, в Ковентри, она не предназначалась для экспорта, поэтому руль у нее был справа, что иногда затрудняло обгон, но позволяло переключаться левой рукой, а баранку держать правой – и со временем это Миллеру стало нравиться.
Петер не переставал дивиться своей удаче, вспоминая, как ему удалось купить «ягуар». Прошлым летом он зашел в парикмахерскую и от нечего делать, ожидая свою очередь, раскрыл лежавший на столике музыкальный журнал. Обычно он не читал сплетни о поп-звездах, но ничего другого в парикмахерской просто не нашлось. Центральный разворот был посвящен стремительному взлету к славе и международной известности четвертки нестриженых английских парней. Длинноносый юноша в правом углу фотографии был незнаком Миллеру, но трое других задели какую-то струнку в его памяти.
Названия двух первых пластинок группы – «Люби же меня» и «Пожалуйста, обрадуй меня» – тоже ничего не говорили Петеру, но три лица на фотографии не давали ему покоя еще два дня. Потом он вспомнил: два года назад, в 1961 году, эти ребята пели в маленьком кабачке на Реепербане. Еще день он вспоминал его название, потому что заглянул туда лишь раз переговорить с человеком из подпольного мира, от которого ему нужны были сведения о банде Цанкт Паули. Кабачок назывался «Стар-клуб». Петер отправился туда, просмотрел все анонсы за 1961 год и нашел все, что нужно. Тогда, в шестьдесят первом, ребят было пятеро: трое, кого он узнал, и еще Пит Бест со Стюартом Сатклиффом. Оттуда Миллер пошел к фотографу, сделавшему рекламные снимки «Битлз» для импресарио Берта Кемпферда, и купил права на все снимки, что у него были. Его очерк «Как Гамбург открыл „Битлз“» появился почти во всех поп-журналах ФРГ и многих зарубежных изданиях. На гонорары от него Миллер и купил себе «ягуар», давно приглянувшийся ему на автоярмарке. Его продавал британский офицер, беременная жена которого в нем больше не помещалась. Из чувства благодарности Петер даже купил несколько пластинок «Битлз», но слушала их только Зиги.
Миллер оставил машину, вышел на улицу, поднялся к себе. Была уже почти полночь, и, хотя в шесть вечера мама, как всегда, накормила его сытным ужином, который готовила к приезду сына, Петер проголодался вновь. Он приготовил яичницу, прослушал последние вечерние новости. Говорили только о Кеннеди, но в основном в связи с ФРГ, потому что из Далласа новостей почти не поступало. Диктор долго расписывал любовь Кеннеди к Германии, его визит в Западный Берлин прошлым летом и заявление по-немецки: «Я – берлинец».
Потом свои соболезнования выразил губернатор Западного Берлина Вилли Брандт – он задыхался от волнения. За ним выступили канцлер Людвиг Эрхард и бывший канцлер Конрад Аденауэр, подавший в отставку 15 октября прошлого года.
Петер Миллер выключил радио и пошел спать. Ему захотелось, чтобы пришла Зиги: он всегда льнул к ней, когда ему было плохо, и они занимались любовью, а потом он засыпал сном без грез, что ее очень обижало – после любви она любила поговорить о замужестве и детях. Но кабаре, где она танцевала, не закрывалось раньше четырех утра, а по пятницам – еще позже, ведь провинциалов и туристов в эти дни на Реепербане было особенно много. Они были готовы заплатить за шампанское в десять раз больше ресторанной цены, лишь бы посмотреть на пышногрудых девушек в платьях с низким вырезом, а здесь Зиги могла перещеголять всех.
Посему он выкурил еще сигарету и уснул без четверти два ночи один, и снилось ему обезображенное газом лицо отравившегося старика из трущоб Альтоны.
В то самое время, когда в Гамбурге Петер ел яичницу, пятеро мужчин сидели с бокалами в руках на террасе дома, примыкающего к зданию одной из школ верховой езды Каира. Час ночи. Все пятеро отлично поужинали и пребывали в радужном настроении, потому что четыре часа назад услышали новости из Далласа.
На террасе расположились трое немцев и двое египтян. Жена хозяина и директора школы верховой езды, излюбленного места встреч сливок каирского общества и немецкого поселения, в котором жило несколько тысяч человек, легла спать, оставив пятерых мужчин одних беседовать в предрассветные часы.
Около узорчатого окна в кожаном кресле сидел Ганс Апплер, бывший заместитель нацистского министра пропаганды доктора Йозефа Геббельса по еврейскому вопросу. Переселившись в Египет вскоре после войны, где его и убедили стать членом «ОДЕССЫ», Апплер взял египетское имя Салах Джаффар и стал заниматься еврейским вопросом в министерстве иностранных дел Египта. Он держал в руке стакан виски. Слева от него сидел еще один бывший геббельсовец, Людвиг Хайден, он тоже работал в министерстве иностранных дел. Хайден принял мусульманскую веру, совершил паломничество в Мекку и именовался теперь Эль Хадж. Из-за своей религии, запрещавшей спиртное, он потягивал апельсиновый сок. И Апплер, и Хайден были фанатичными нацистами.
Одного египтянина звали полковник Чамс Эдайн Бадран, он был личным адъютантом маршала Абделя Хакима Амира, который потом станет министром обороны Египта, но его обвинят в предательстве и казнят после Шестидневной войны 1967 года. Полковнику Бадрану суждено будет попасть в опалу вместе с ним. Другого звали Али Самир, он был главой «Мухабарата» – египетской разведки.
Обедали они вшестером: был еще один человек, почетный гость, спешно прилетевший в Каир после сообщения о смерти Кеннеди, которое передавалось в половине десятого по каирскому времени. Он был членом египетского национального собрания, соратником президента Насера, впоследствии занявшим его пост. Его звали Анвар эль Садат.
Ганс Апплер поднял стакан с вином.
– Итак, жидолюб Кеннеди мертв. Выпьем за это, джентльмены.
– Но наши стаканы пусты, – воскликнул полковник Самир.
Хозяин поспешил исправить положение, взяв из бара бутылку «Скотча».