На поиски Хилл-стрит уходит чуть больше времени, но зато Аспен виден издалека — длинная белая вилла точно под гребнем поросшей лесом горушки; вилла окружена белыми стенами с ажурной черной изгородью и небольшими, подстриженными в форме сферы кустиками в деревянных кадках. Черепичная крыша. Вид солидный. Цена, полагаю, тоже.
В стене сзади есть высокие железные ворота — они открыты, так что я просто проезжаю по выложенной розовым кирпичом дорожке к двери.
Я звоню и жду. Других машин на дорожке не видно, но к дому примыкает гараж с двумя двойными воротами. Солнце светит сквозь верхушки деревьев, поднимается ветерок, который шуршит листьями на декоративных кустиках в кадках и заносит мне песчинку в левый глаз, отчего тот опять начинает слезиться. Звоню еще раз. Заглядываю внутрь через щель для писем, но ничего не вижу; я просовываю туда руку и на внутренней стороне толстой двери нащупываю почтовый ящик.
Несколько минут спустя я решаю осмотреть место — прохожу под мавританскими арками через низкую белую стену, миную теннисный корт с искусственным покрытием и бассейн примерно такой же величины, открытый и спокойный. Я становлюсь на колено и одной рукой пробую воду. Теплая.
Пытаюсь заглянуть в окна дома, но они закрыты либо снаружи пластиковыми ставнями, какими обычно пользуются во Франции, либо изнутри — жалюзи.
Возвращаюсь к машине, думая, что, может, мистер Азул вышел куда-то ненадолго. Может, конечно, я его упустил и он уже убыл в ту поездку, о которой, похоже, знает мистер Арчер. Я решаю подождать полчасика, может, час, а потом позвонить знакомому Фрэнка в местную газету. Взвешиваю — не поиграть ли в игру, которую купил в Инвернессе, но то ли она меня не зацепила, то ли у меня вообще пропал вкус к играм.
Закрыв глаза (только чтобы дать им отдохнуть), я понимаю, что в моем плане подождать есть какой-то изъян, но, уже зевая и засовывая руки под мышки, думаю: мысль немножко отдохнуть не так уж и плоха, если только я не усну.
Энди бежит по льду. Мне пять лет, ему — семь.
В Стратспелде повсюду бело; небо спокойное и ясное, солнца не видать за ослепительно сверкающей дымкой, его сияние, приглушенное вклинившимся слоем высоких облаков, заливает холодную снежную пустыню. Вершины гор укутаны снегом, на этом белом однообразии здесь и там разбросаны черные отметины утесов; горы и лес тоже укрыты белым одеялом, деревья промерзли, а озеро затвердело и стало мягким — сначала покрылось льдом, а потом припорошилось снегом. Здесь, за садом со сторожкой, рощами и декоративными прудами озеро сужается и снова становится рекой, которая изгибается, пробиваясь сквозь узкие горловины, ускоряется, приближаясь к порогам, а потом падает в неглубокое ущелье внизу. Обычно отсюда можно слышать шум водопада, но сегодня здесь тишина.
Я смотрю, как бежит Энди. Я кричу ему вслед, но не бегу за ним. С этой стороны берег низкий, лишь на полметра возвышается над белой поверхностью покрытой снегом реки. Трава и тростники вокруг меня пригнулись под грузом внезапно выпавшего за ночь снега. На другой стороне, куда бежит Энди, берег высокий и крутой, вода там углубилась в гору, вымыла из нее песок, гравий и камни, оставив над собой нависающую землю и обнаженные торчащие корни деревьев; темное каменистое пространство под этим неровным свесом — единственное место, где я не вижу снега.
Энди кричит на бегу, полы пальто развеваются у него за спиной, руки в варежках раскинуты в стороны, голова откинута назад, уши его зимней шапки хлопают и взлетают, как крылья. Он уже пробежал половину пути, и настроение у меня внезапно меняется: я уже не испуган и не раздосадован — теперь мне весело, я опьянен, радость переполняет меня. Нам было сказано не делать этого, не ходить сюда, нам было сказано кататься на санках, играть в снежки, лепить снеговиков — все, что угодно, но только и близко не подходить к озеру и реке: там можно провалиться под лед; и все же Энди, после того как мы покатались немного на склоне у фермы, направился сюда, невзирая на мои протесты, пошел сюда через рощицу, а когда мы уже оказались на берегу, я сказал, ну ладно, но теперь только смотреть — дальше ни-ни, но тут Энди с воплем спрыгнул по усеянному камнями белому склону к реке и припустил по чистому снегу к противоположному берегу.
Сначала я разозлился, испугался за него, но потом меня внезапно обуяла радость, я смотрел, как он несется по холодному ровному пространству вставшей реки — свободный, распалившийся, веселый в этой однообразной замороженной тишине.
Я думаю, он таки добежал, пересек реку и теперь в безопасности, я уже ощущаю, как во мне начинает подниматься пьянящая радость от этого искупительного свершения, но тут раздается треск, и он падает; я думаю, что он поскользнулся и упал, но нет, он не лежит животом на снегу, он провалился по пояс, он борется, пытается выбраться наверх, а белизна вокруг него начинает темнеть, и я никак не могу поверить, что это все на самом деле, не могу поверить, что Энди не выбраться оттуда; я ору от страха, зову его во весь голос, кричу ему.
Он молотит руками, его разворачивает, он погружается все глубже; он пытается найти опору и выбраться на поверхность, но кромка льда обламывается, осколки взлетают в воздух, а следом со странным звуком устремляются вверх фонтанчики воды. Теперь он зовет меня, но я почти не слышу его из-за собственных истошных воплей — я ору так громко, что в штанах у меня становится мокро от напряга. Он тянет ко мне руку, зовет меня, но меня сковал ужас, я исхожу воплем, я не знаю, что делать, хотя он и кричит мне: помоги, подойди ко мне, дай мне ветку, но меня прошибает холодный пот при одной только мысли о том, что нужно ступить на белую предательскую поверхность, а где ветку взять — я и представить себе не могу: с одной стороны высокие деревья над невидимым внизу ущельем, еще деревья есть у берега озера в направлении к лодочному сараю, но никаких веток на них нет, повсюду только снег, и тут Энди перестает молотить руками и исчезает под белизной.
Я стою неподвижно, замерев, онемев. Я жду — вот он сейчас покажется наверху, но его нет. Я делаю шаг назад, потом поворачиваюсь и бегу. Я бегу к дому, а липкая влага между моих ног из теплой превращается в холодную.
Вдруг меня хватают чьи-то руки — это родители Энди, они гуляют с собаками около декоративных прудов, но прежде чем мне удается сказать им что-нибудь, проходит целая вечность, потому что голос не слушается меня; я вижу страх в их глазах, они спрашивают: «Где Эндрю? Где Эндрю?» — наконец мне удается сказать, миссис Гулд издает душераздирающий вопль, а мистер Гулд велит ей прислать людей из дома и вызвать «скорую», а сам бежит по тропинке к реке — за ним четыре возбужденно лающих золотых Лабрадора.
Я бегу домой с миссис Гулд, и мы зовем всех — моих мать и отца и других гостей, и все несутся к реке. Мой отец тащит меня на руках. С берега мы видим мистера Гулда, ползущего на животе по льду назад от промоины; вокруг суетятся и кричат люди, мы бежим вниз по реке к теснине, к ущелью, мой отец поскальзывается и чуть не роняет меня, от него пахнет виски и едой. Затем кто-то кричит — Энди находят за поворотом реки, там, где вода пробивается на поверхность из-под корки льда и снега и, бурля на стремнине между камней и топляков, устремляется к порогу водопада, который сегодня даже на таком близком расстоянии шумит глуховато и как будто издалека.
Энди там, он застрял между заснеженным стволом дерева и обледеневшим камнем, лицо у него иссиня-белое и совершенно неподвижное. Отец Энди плюхается в воду и вытаскивает его.
Я начинаю плакать и прячу лицо, уткнувшись в плечо отца.
Деревенский доктор был одним из гостей; они вместе с отцом Энди поднимают мальчика так, чтобы вода вытекла изо рта, потом укладывают на расстеленном на снегу пальто. Доктор давит Энди на грудь, а его жена дышит мальчику прямо в рот. Они, кажется, удивлены больше всех, когда сердце Энди снова начинает биться, а в горле булькает. Энди заворачивают в пальто и несут в дом, а когда приезжает «скорая», его по самую шею погружают в теплую ванну и дают кислород.
Он пробыл подо льдом, под водой минут десять, а то и больше.