– Но… А ты откуда знаешь?
– Знаю – и все! – Хелен засмеялась. – Я ведь уже родила тебе сына, или ты забыл? Едем домой.
Вне себя от дурных предчувствий, я повернул к Скелдейл-Хаусу и только поражался спокойствию Хелен, пока мы поднимались по лестнице.
Так продолжалось и когда мы легли. Она несомненно испытывала боль, но стойко ее переносила и принимала неизбежное с такой безмятежной твердостью, какой я в себе не находил и в помине.
Вероятно, я все-таки незаметно задремал, потому что было уже шесть утра, когда Хелен подергала меня за плечо.
– Пора, Джим, – сказала она деловито.
Я слетел с кровати, словно ее опрокинули, кое-как оделся и закричал через лестничную площадку тете Люси – тетке Хелен, которая гостила у нас в ожидании этого события:
– Мы едем!
Из-за двери донесся ее голос:
– Хорошо. За Джимми я послежу.
Когда я вернулся в спальню, Хелен неторопливо одевалась.
– Джим, достань из шкафа чемоданчик, – попросила она.
Я открыл шкаф.
– Чемоданчик?
– Ну да. Вон тот. Там мои ночные рубашки, зубная щетка, распашонки и вообще все, что мне может понадобиться. Неси его в машину.
Стиснув зубы, чтобы не застонать, я отнес чемоданчик в машину. В прошлый раз все это происходило в дни войны и без меня – к моему большому сожалению. Однако теперь я вдруг поймал себя на трусливой мыслишке, что, пожалуй, предпочел бы оказаться сейчас где-то совсем в другом месте.
Раннее майское утро было чудесным, воздух полнился той свежестью наступающего дня, которая так часто успокаивала мое раздражение, когда я отправлялся по вызову ни свет ни заря, но нынче я вел машину, ничего вокруг не замечая.
Ехать нам было всего полмили, и через две-три минуты я уже затормозил перед Гринсайдским родильным домом. Название звучало солидно, если не величественно, однако было это лишь скромное жилище миссис Браун, дипломированной медицинской сестры, где в двух спальнях на втором этаже появлялась на свет значительная часть молодого поколения Дарроуби и его окрестностей.
Я постучал и толкнул дверь. Сестра Браун ласково мне улыбнулась, обняла Хелен за плечи и увела ее наверх. А я остался стоять в кухне, испытывая тоскливое ощущение одиночества и беспомощности, в которое ворвался бодрый голос:
– А, Джим! Утро-то какое!
Клифф, супруг сестры Браун, сидел за завтраком и поздоровался со мной небрежно, словно мы случайно встретились на улице. На его губах играла обычная добродушная улыбка, и я ожидал, что он сейчас вскочит, схватит меня за руку и произнесет что-то утешительное.
Однако он продолжал с аппетитом уничтожать яичницу с салом, сосиски и помидоры, наваленные грудой на его тарелку, и я сообразил, что изнывающие от тревоги мужья – зрелище для него самое привычное.
– Да… да… Клифф, – ответил я. – День, думаю, будет жаркий.
Он рассеянно кивнул, отодвинул очищенную тарелку к пустой миске со следами овсянки и принялся за хлеб с мармеладом. Сестра Браун, которая славилась не только как повитуха, но и как кулинарка, судя по всему, ревностно заботилась, чтобы ее муж, очень крупный мужчина, шофер грузовика, не упал бы в голодный обморок с утра пораньше.
Я глядел, как он обстоятельно накладывает толстый слой мармелада на краюшку, и с замиранием сердца прислушивался к поскрипыванию половиц у себя над головой. Что происходит там, в спальне?
Видимо, заметив, что я принадлежу к типу наиболее беспокойных мужей, Клифф отложил краюшку и озарил меня особенно широкой улыбкой. Он был очень милым человеком, одним из самых приятных в нашем городке.
– Да не берите к сердцу, – сказал он мягко. – Все будет как надо.
Его слова слегка меня ободрили – во всяком случае, у меня достало духа сбежать. В те дни никто и помыслить не мог, чтобы муж присутствовал при родах с начала до конца, и хотя нынче это вошло в моду, я не перестаю поражаться бесстрашию молодого поколения. Уж Хэрриота пришлось бы на носилках унести задолго до развязки!
Зигфрид, войдя в приемную, сказал мне озабоченно:
– Вам лучше остаться тут, Джеймс. Я съезжу по всем вызовам. Только успокойтесь. Все будет отлично.
Но как тут успокоиться? Я на собственном опыте убедился, что человек, готовящийся вот-вот стать отцом, действительно без конца расхаживает по комнате взад-вперед, взад-вперед. Правда, я добавил собственный штрих, обнаружив, что внимательно читаю газету, держа ее вверх ногами.
Было около одиннадцати, когда раздался долгожданный звонок. Звонил мой врач и добрый друг Гарри Эллинсон. Он обычно не говорил, а весело вопил, и одно его присутствие в комнате больного помогало лучше всякого лекарства. А уж нынче утром его голос показался мне слаще всякой музыки.
– Сестренка для Джимми! – И он басисто захохотал.
– Спасибо, Гарри. Просто чудесно. Огромное спасибо. Ну, замечательно! – Несколько секунд я простоял, прижимая трубку к груди. Потом повесил ее, на заплетающихся ногах побрел в гостиную и рухнул в кресло, чтобы привести нервы в порядок.
И тут же вскочил. По-моему, мне уже приходилось упоминать, что вообще я очень благоразумный, уравновешенный человек, но временами на меня находит. И теперь я решил немедленно ехать к сестре Браун.
В те времена мужей сразу же после родов не очень привечали. Я это хорошо знал, так как поторопился увидеть Джимми, и прием мне был оказан самый холодный. Но все-таки я поехал.
Когда я ворвался в царство сестры Браун, она встретила меня без обычной улыбки.
– Вы опять, а? – осведомилась она с некоторым раздражением. – Я же вам еще тогда объяснила, что нам нужно время, чтобы вымыть младенца, но вы, конечно, мимо ушей пропустили!
Я виновато понурился, и она смягчилась.
– Ну, хорошо, раз уж вы здесь, идемте.
Лицо Хелен было таким же розовым и усталым, каким оно мне запомнилось в тот раз. Я поцеловал ее с бесконечным облегчением. Мы молча улыбнулись друг другу. И я повернулся к колыбели возле кровати.
Сестра Браун, сурово сжав губы, буравила меня глазами. В тот раз Джимми настолько меня напугал, что я смертельно ее оскорбил, спросив, почему он такой страшненький. Что-нибудь не так? Если и теперь я позволю себе подобное, мне останется лишь уповать на бога. Не буду входить в подробности, но личико новорожденной было каким-то мятым, багровым, оплывшим, и меня прошиб озноб, как и при первом взгляде на Джимми.
Я покосился на сестру Браун. Она явно только и ждала, чтобы я позволил себе тот или иной уничижительный отзыв. Ее добродушное лицо грозно хмурилось. Одно мое неверное слово – и я получу хороший пинок. Так, во всяком случае, мне показалось.
– Прелесть. – Произнес я дрожащим голосом. – Ну, просто прелесть!
– Вот и ладно! – Видимо она уже достаточно на меня насмотрелась. – А теперь уходите.
Она быстро выпроводила меня на лестницу, а внизу, открывая дверь, просверлила взглядом. Эта веселая миниатюрная женщина читала во мне, как в открытой книге. Она заговорила медленно и внятно, словно втолковывала самую простую истину недоумку.
– Девочка… очень… красивая… здоровенькая… и крепенькая, – сказала она и захлопнула дверь.
Чудесная женщина! Как мне стало легко на душе! Садясь за руль, я уже не сомневался, что так оно и есть. И теперь, много лет спустя, глядя на моего красавца сына и красавицу дочку, я поражаюсь собственному идиотизму.
В приемной меня уже ждал вызов на ферму высоко в холмах, и поездка туда обернулась счастливым сном. Все мои тревоги остались позади, и вся природа словно ликовала вместе со мной. Было девятое мая 1947 года, начиналось самое дивное лето из всех, какие я помню. Сияло солнце, машину овевал легкий ветерок, принося благоухание холмов вокруг – еле уловимое нежное дыхание колокольчиков, первоцветов и фиалок, рассыпанных повсюду в траве и под деревьями.
Сделав все необходимое, я оставил мою пациентку и пошел в сопровождении Сэма по моей любимой тропке к обрыву. Я смотрел на лоскутное одеяло равнины, купающееся в солнечном мареве, на молодые побеги папоротника, стройно тянущиеся к небу, такие зеленые на фоне бурых прошлогодних листьев. Всюду победно возвещала о себе новая юная жизнь. А внизу, в Дарроуби, лежала в колыбели моя новорожденная дочка!
Мы решили назвать ее Розмари. Чудесное имя, и оно мне по-прежнему очень нравится. Но продержалось оно недолго, почти сразу же сократившись в Рози, и, хотя я дважды пытался воспротивиться, верх остался за всеми прочими, так что нынче в Дарроуби ее называют не иначе, как доктор Рози.
А тогда, девятого мая, на краю обрыва я вдруг спохватился и вместо того, чтобы по блаженной привычке разлечься на пружинящем вереске, кинулся назад, в Скелдейл-Хаус, и принялся обзванивать друзей и знакомых, сообщая им радостную новость. Все меня горячо поздравляли, а Тристан сразу взял быка за рога.
– Новорожденных полагается обмывать, Джим, – произнес он внушительно.
Я был готов на все.
– Ну, конечно, конечно! Когда тебя ждать?
– Буду в семь, – произнес он твердо, и я понял, что он будет ровно в семь.
И естественно, Тристан занялся организацией празднества. Мы сидели в гостиной Скелдейл-Хауса вчетвером – Зигфрид, Тристан, Алекс Тейлор и я. Алекс – мой друг с четырех лет: мы с ним познакомились в приготовительном классе, а когда он демобилизовался после пяти лет службы в западно-африканских пустынях и в Италии, то приехал погостить у нас с Хелен в Дарроуби и так пленился здешней жизнью, что начал изучать основы сельского хозяйства в надежде стать управляющим. В этот вечер я ему особенно обрадовался.
Постукивая пальцами по подлокотнику, Тристан рассуждал вслух:
– Конечно, мы бы пошли в «Гуртовщики», но сегодня там кто-то уже что-то празднует в большой компании… А нам нужно тихое, уютное местечко. Хм, «Святой Георгий и дракон»? Пиво там первоклассное, но они не очень-то следят за своими трубами, и бывает, что оно отдает кислятиной. Ах, да! «Скрещенные ключи»! Шотландское пиво, превосходный портер. А «Заяц и фазан»? Светлое пиво там, конечно, так себе, но темное? – Он помолчал. – Можно бы заглянуть и в «Лорда Нельсона». Эль там всегда хорош, не говоря уж…
– Погоди, Трис, – перебил я. – Когда я под вечер был у Хелен, Клифф спросил, нельзя ли ему отпраздновать с нами. А раз так, то почему бы не отправиться в его любимый трактир? Как-никак девочка родилась у него в доме!
Тристан сощурился.
– А конкретно?
– В «Черного коня».
– М-м-да-а… – Тристан обратил на меня задумчивый взор и сложил кончики пальцев. – Торгуют от «Расселла и Рангема». Недурная пивоварня. И пропускал я в «Черном коне» весьма и весьма приятные кружечки, Но я заметил, что ореховый привкус становится слабее в зависимости от температуры. А сегодня было жарко, – и он с тревогой взглянул в окно. – Так не лучше ли…
– Ах, боже ты мой! – Зигфрид вскочил на ноги. – Это все-таки пиво, а не чувствительные химические реактивы!
Тристан онемело поглядел на него с глубочайшей укоризной, но его брат уже повернулся ко мне.
– Прекрасно придумали, Джеймс. Забираем Клиффа и отправляемся в «Черного коня». Приятное, тихое местечко!
И действительно, когда мы вошли туда, я сразу почувствовал, что ничего лучше и вообразить было нельзя. Косые лучи заходящего солнца золотили выщербленные дубовые столы и скамьи с высокими спинками, на которых расположились два-три завсегдатая. Никакой новомодной мишуры и блеска, но мебель, простоявшая в этом зальце более ста лет, придавала ему удивительно безмятежный вид. Именно то, что требовалось на этот раз.
Зигфрид поднял кружку:
– Джеймс, да будет мне разрешено первым пожелать Розмари долгой жизни, здоровья и счастья!
– Спасибо, Зигфрид, – сказал я и с умилением посмотрел, как следом за ним подняли кружки все остальные. Да, я был среди друзей!
Клифф с обычной своей сияющей улыбкой обернулся к хозяину.
– Редж, – произнес он благоговейно, – а оно все лучше становится. Все лучше!
Редж скромно поклонился, а Клифф объявил:
– Право слово, Джим, нет у меня друзей дороже мистера Расселла и мистера Рангема. Люди что надо!
Все засмеялись, а Зигфрид похлопал меня по плечу.
– Ну, мне пора, Джеймс. Повеселитесь. Не могу выразить, как я за вас рад!
Я не стал его удерживать. На фермах в любую минуту может случиться непредвиденное, и кто-то должен нести вахту в приемной. А это был мой праздник.
Все шло чудесно. Мы с Алексом вспоминали наше детство в Глазго. Тристан рассказывал занимательные истории о наших холостяцких днях в Скелдейл-Хаусе, а Клифф светил нам своей широкой улыбкой.
Меня же переполняла любовь к ближним. Вскоре мне надоело копаться в набитом бумажнике – днем я специально завернул в банк, и я вручил его хозяину.
– Наливайте прямо отсюда, Редж, – распорядился я.
– Будь по-вашему, мистер Хэрриот, – ответил он, не моргнув и глазом. – Так оно проще будет.
И вышло куда проще. Люди, почти или вовсе мне незнакомые, то и дело поднимали кружки за здоровье моей дочери, и мне оставалось только благодарно кивать и улыбаться в ответ.
Не успел я оглянуться, как Редж предупредил, что пора закрывать, и я расстроился. Неужели так скоро – и уже все? Я подошел к хозяину.
– Нам домой еще рано, Редж.
– Вы же знаете, так по закону положено, мистер Хэрриот, ответил он с легкой иронией.
– Но ведь сегодня вечер особый, верно?
– Пожалуй… – он поколебался. – Давайте так: я запру двери, а потом спустимся в погреб и пропустим кружечку-другую на дорожку.
Я обнял его за плечи.
– Чудесная мысль, Редж! Пошли вниз.
Мы спустились по ступенькам в погреб, зажгли свет, закрыли за собой крышку и расположились среди бочек и ящиков. Я оглядел компанию. Она несколько увеличилась с начала празднования – к исходному ядру добавились два молодых фермера, бакалейщик и служащий управления водными ресурсами. Всех нас связывала теплейшая дружба.
И вообще в погребе было очень уютно. Например, никто не беспокоил хозяина, а прямо шел к бочке и открывал кран.
– В бумажнике еще что-нибудь есть, Редж? – крикнул я.
– Битком набито. Не волнуйтесь, наливайте себе на здоровье.
Мы наливали, и веселье не убывало. Было уже за полночь, когда на наружную дверь обрушились тяжелые удары. Редж прислушался и вылез из погреба. Он скоро вернулся, но прежде в дыру просунулись ноги в синих форменных брюках, а затем мундир, испитое лицо и каска полицейского Хьюберта Гулла.
Он обвел нас меланхоличным взглядом, и последняя искра веселости угасла.
– Поздновато пьете, а? – безразличным тоном осведомился он.
– Как сказать, – Тристан испустил заразительный смешок. – Случай ведь особый, мистер Гулл. У мистера Хэрриота супруга утром разрешилась дочерью.
– А? – Аскетическая физиономия над костлявыми плечами повернулась к моему другу. – Но, по-моему, мистер Уилки не обращался с просьбой о продлении часов торговли ввиду этих чрезвычайных обстоятельств.
Возможно, это была шутка, хотя мистер Гулл шутить не любил и не умел. В городе он слыл суровым служакой, который никогда ни на йоту не отступал от правил и инструкций. Во время его дежурства никто с наступлением темноты не рисковал выезжать на велосипеде с неисправным фонариком. А уж за нарушение часов торговли питейными заведениями он карал беспощадно. Он ведь пел в церковном хоре, хранил свою репутацию незапятнанной, принимал деятельное участие в различных благотворительных начинаниях и всегда поступал правильно. Непонятно, почему на шестом десятке он все еще оставался простым деревенским полицейским?
Тристан нашелся немедленно.
– Ха-ха-ха! Отлично сказано. Но ведь все получилось само собой. Под влиянием минуты, как говорится.
– Называйте, как хотите, но закон вы нарушили, и вам это отлично известно. – Мистер Гулл расстегнул грудной карман и извлек записную книжку. – Ваши фамилии?
Я сидел на перевернутом ящике и при этих словах прижал колени к груди. Какой финал блаженного вечера! В городке редко случались интересные происшествия, и «Дарроуби энд Хултон таймс», конечно, раздует сенсацию. В каком я предстану свете и все мои друзья тоже? А бедняга Редж, жмущийся в уголке, он-то поплатится больше всех – и по моей вине.