А про себя решил, что не такой уж я и шарлатан: вреда от витаминов ей во всяком случае не будет.
Мистер Кобб приободрился.
– Расчудесно! Очень вы меня успокоили. – Он проследовал впереди меня в роскошно обставленную гостиную и зигзагами направился к домашнему бару. – Выпьете на дорожку?
– Нет, спасибо, – ответил я. – Лучше не стоит.
– Ну, а я капелюшечку выпью. Надо нервишки в порядок привести, а то уж очень я расстроился. Он плеснул в стопку порядочную порцию виски и кивнул мне на кресло.
У меня перед глазами маячила постель, но все-таки я сел и смотрел, как он прихлебывает свое виски. Мало-помалу я узнал, что он букмекер, но удалился от дел и месяц назад переехал в Дарроуби из Уэст-Райдинга. Только скачки у него все равно в крови, и он посещает на севере Англии их все, но только уже как зритель.
– Всегда такси беру и денек провожу преотлично!
Мистер Кобб весь просиял при воспоминании об этих отличных деньках. Но тут же его щеки затряслись, и лицо вновь приняло страдальческое выражение.
– Только вот собачку мою бросаю. Дома ее оставляю.
– Ерунда! – сказал я. – Ведь я вас часто вижу на лугах. Вы же с ней много гуляете?
– Ну, да. Каждый день и подолгу.
– Следовательно, живется ей очень хорошо. И выбросите из головы эти глупости.
Он осиял меня улыбкой и плеснул в стопку новую порцию виски, пальца на три.
– А вы славный парень! Дайте-ка, я вам все-таки налью одну на дорожку.
– Ну, хорошо. Только поменьше.
Пока ми пили, он совсем разомлел и смотрел на меня уже почти с обожанием.
– Джеймс Хэрриот, – произнес он заплетающимся языком. – Джим, значит?
– Ну-у, да.
– Так я вас буду звать Джимом, а вы зовите меня Хамфри.
– Ладно, Хамфри, – сказал я и допил свою стопку. – А теперь мне пора.
Проводив меня на крыльцо, он положил руку мне на плечо, и лицо его вновь посерьезнело.
– Спасибо тебе, Джим. Мертл ведь очень худо было, так я тебе ну так благодарен, что и сказать нельзя.
Только развернув машину, я сообразил, что не сумел его переубедить, и он по-прежнему считает, будто собачка была на грани смерти и я спас ей жизнь. Визит был странноватый, желудок у меня горел от виски, проглоченного в третьем часу ночи, но я решил, что Хамфри Кобб очень забавный человечек. И он мне понравился.
После этой ночи я часто встречался с ним в лугах, где он прогуливал свою собачку. Его почти сферическая фигура, казалось, подпрыгивала на траве, точно мячик, но держался он всегда спокойно и рассудительно, хотя и не переставал благодарить меня за то, что я вырвал его собачку из лап смерти.
Затем – бац! Все началось сначала. Телефон зазвонил в первом часу ночи, и в ухо мне ударили отчаянные рыдания даже прежде, чем я успел толком взять трубку.
– О-о-ох. О-о-ох! Джим, Джим, Мертл совсем худо. Ты приедешь?
– А… А что с ней на этот раз?
– Дергается.
– Дергается?
– Ну да. Смотреть страшно Джим, давай приезжай, а? Не то я не выдержу. Сил никаких нет ждать. Чума у нее, не иначе. И он разрыдался.
В голове у меня гудело.
– Чумы у нее быть не может, Хамфри. Так сразу чумой не заболевают.
– Ну, прошу тебя, Джим, – продолжал он, словно не слыша. – Будь другом, приезжай, посмотри Мертл.
– Ну, хорошо, – сказал я устало. – Через несколько минут буду.
– Ты настоящий друг, Джим, настоящий… – Голос смолк, потому что я повесил трубку.
Одевался я в обычном темпе, не паникуя, как прежде. Видимо, что-то в том же роде. Но почему снова за полночь? По пути в Седр-Хаус я уже не сомневался, что тревога опять окажется ложной. И все-таки, как знать?
На крыльце меня опять обдала невидимая волна алкогольных паров. По пути в кухню Хамфри, стеная и причитая, раза два повисал на мне, чтобы удержаться на ногах. Он указал пальцем на корзину в углу.
– Она там, – объявил он, утирая глаза. – Я только вернулся из Рипона – и на тебе!
– Со скачек, э?
– Угу. На лошадей ставил, виски пил, а бедная моя собачка тут без меня помирала. Последняя я тварь, Джим, самая последняя!
– Чушь, Хамфри. Я вам уже говорил. От того, что вы на день уедете, ей никакого вреда быть не может. Потом вы сказали, что она дергается, но я что-то не замечаю…
– Ага, она сейчас не дергается. А вот когда я только вошел, задняя нога у нее ну просто ходуном ходуна. Вот так. – И он подергал кистью.
Я беззвучно застонал.
– Может быть, она просто чесалась или муху отгоняла.
– Ну уж нет. Ей же больно. Да ты только погляди на ее глазищи.
Я его вполне понимал. Глаза Мертл были двумя озерами глубоких чувств, и в них без труда читался кроткий упрек.
Стиснув зубы, я ее осмотрел, заранее зная, что не найду ничего ненормального. Но втолковать это толстячку мне не удалось.
– Ну, дай ей еще одну чудотворную таблеточку, – взмолился он. – В тот раз ей мигом полегчало.
Спорить с ним у меня не было сил, и Мертл снова навитаминилась.
С огромным облегчением Хамфри неверным шагом направился в гостиную к заветной бутылке.
– После таких переживаний не грех немножко взбодриться, – сказал он. – Выпей рюмочку, Джим, не артачься, а?
Следующие несколько месяцев эта сцена повторялась вновь и вновь – всегда после скачек и всегда между полуночью и часом. У меня было достаточно возможностей проанализировать ситуацию, и вывод просто напрашивался.
Большую часть времени Хамфри оставался в меру заботливым владельцем собаки, но под влиянием алкоголя привязанность к Мертл преображалась в сентиментальное обожание и ощущение вины перед ней. Я покорно приезжал по его вызовам, понимая, как его потрясет мой отказ. Лечил я Хамфри, а не Мертл.
Меня забавляло упрямство, с каким он отмахивался от любых моих уверений, что приезжал я совершенно зря. Он был глубоко убежден, что его любимица осталась в живых только благодаря волшебной таблетке.
Нет-нет, я вовсе не отвергаю возможность, что Мертл действительно обращала на него свои томные очи с горьким упреком. Собаки вполне способны чувствовать и выражать неодобрение. Моего Сэма я брал с собой почти повсюду, но если иногда оставлял его дома, чтобы свозить Хелен в кино, он забирался под кровать, долго там дулся, а вылезши, еще час старательно нас не замечал.
Меня пробил холодный пот, когда Хамфри сообщил мне о своем решении повязать Мертл. Ее беременность не сулила мне ничего хорошего.
Так оно и вышло. Толстячок то и дело впадал в пьяненькую панику, всякий раз совершенно без причин и на протяжении девяти недель через правильные промежутки времени обнаруживал у Мертл то одни, то другие, но всегда воображаемые симптомы.
Наконец, к огромному моему облегчению, Мертл произвела на свет пятерых здоровых щенков. Ну уж теперь-то я передохну! По правде говоря, я по горло был сыт полуночными звонками Хамфри. Я всегда считал себя обязанным ехать, когда мне звонили ночью, однако Хамфри довел меня до белого каления. Принципы принципами, но я чувствовал, что в одну прекрасную ночь я ему все выскажу.
Кризис наступил недели две спустя. День у меня выдался жуткий. Выпадение матки у коровы в пять утра, потом бесконечная тряска по дорогам туда-сюда практически без завтрака и обеда, а на сон грядущий – схватка с министерскими анкетами. (Я сильно подозревал, что безбожно напутал в графах.)
От своей бюрократической бездарности я всегда приходил в бессильную ярость, и когда наконец заполз под одеяло, перед моими глазами продолжали кружить эти пыточные анкеты, так что сон ко мне пришел только глубокой ночью.
Я знаю, что это глупо, но во мне живет суеверное чувство, будто судьба злорадно выжидает, когда мне особенно захочется выспаться, и тут она, похихикивая, подстраивает очередной вызов. А потому, когда у меня над ухом взорвался телефонный звонок, принял я его как должное, апатично протянул руку к трубке и увидел, что стрелки на светящемся циферблате будильника показывают четверть второго.
Алло! – пробурчал я.
О-о… о-о… о-о-о-х! – Знакомое, знакомое вступление!
Я скрипнул зубами. Только об этом я сейчас и мечтал!
– Хамфри! Ну, что на сей раз?
– Ох, Джим, Мертл и вправду помирает. Я всем нутром чую. Приезжай побыстрее, а?
– Помирает? – Я хрипло перевел дух. – Это почему же?
– Ну… вытянулась на боку и вся дрожит.
– Еще что-нибудь?
– Ага. Хозяйка говорила, что Мертл, когда она ее в сад выпустила, какая-то тревожная была, и ноги у нее словно бы не гнулись. Я ведь только-только из Редкара вернулся, понимаешь?
– Так вы на скачках были, э?
– Это точно. А свою собачку бросил. Скотина я последняя!
Я закрыл глаза. И когда только Хамфри надоест придумывать симптомы! Ну что на этот раз? Дрожит, тревожится, ноги не гнутся. А раньше – пыхтела, дергалась, головой трясла, уши мелко дрожали, – что он в следующий раз углядит?
Но хорошенького понемножку.
– Вот что, Хамфри, – сказал я. – Ничего у вашей собаки нет. Сколько раз мне вам повторять.
– Ох, Джим, милый, поторопись! О-о-о! О-о-о-х!
– Я не приеду, Хамфри.
– Да ты что? Ей же все хуже становится, понимаешь?
– Я говорю совершенно серьезно. Это просто напрасная трата моего времени и ваших денег. А потому ложитесь-ка спать. И за Мертл не тревожьтесь.
Стараясь устроиться поудобнее под одеялом, я подумал, что отказываться поехать на вызов – дело очень нелегкое. Конечно, мне было бы проще встать и принять участие в еще одном спектакле в Седр-Хаусе, чем впервые в жизни сказать «нет», но так продолжаться не могло. Надо же когда-нибудь и твердость проявить.
Терзаемый раскаянием, я кое-как задремал, но, к счастью, подсознание продолжает работать и во сне, потому что я вдруг проснулся. Будильник показывал половину третьего.
– Господи! – вскрикнул я, глядя в темный потолок. – У Мертл же эклампсия[2].
Я слетел с кровати и начал торопливо одеваться. Видимо, я нашумел, потому что Хелен спросила сонным голосом:
– Что такое? Что случилось?
– Хамфри Кобб, – просипел я, завязывая шнурок.
– Хамфри… Но ты же говорил, что к нему торопиться незачем…
– Только не сейчас. Его собака умирает! – Я злобно посмотрел на будильник. Может быть, вообще уже поздно. – Машинально взяв галстук, я швырнул его в стену. – Уж без тебя я обойдусь, черт побери! И пулей вылетел на лестницу.
Через бесконечный сад – и в машину, а в голове развертывалась стройная история болезни, которой снабдил меня Хамфри. Маленькая сука кормит пятерых щенят, тревожность, скованная походка, а теперь вытянутая поза и дрожь… Классическая послеродовая эклампсия. Без лечения – быстрый летальный исход. А после его звонка прошло почти полтора часа. От этой мысли у меня сжалось сердце.
Хамфри так и не лег. Видимо, он утешался в обществе бутылки, потому что еле держался на ногах.
– Приехал, значит, Джим, милок, – бормотал он, моргая.
– Да. Как она?
– Никак…
Сжимая в руке кальций и шприц для внутривенных вливаний, я кинулся мимо него на кухню.
Гладенькое тельце Мертл вытянулось в судороге. Она задыхалась, вся дрожала, а из пасти у нее капала пена. Глаза утратили всякую выразительность и застыли в неподвижности. Выглядела она страшно, но она была жива… она была жива!
Я переложил пищащих щенков на коврик, быстро выстриг участочек над лучевой веной и протер кожу спиртом. Потом ввел иглу и начал медленно-медленно, осторожно-осторожно нажимать на плунжер. Кальций в этих случаях несет исцеление, но быстрое его поступление в кровь убивает пациента.
Шприц опустел только через несколько минут, и, сидя на корточках, я вглядывался в Мертл. Иногда к кальцию необходимо добавить наркотизирующее средство, и у меня наготове были нембутал и морфий. Но дыхание Мертл мало-помалу стало спокойнее, напряжение мышц ослабло. Когда она начала сглатывать слюну и поглядывать на меня, я понял, что она будет жить.
Я выжидал, пока ее ноги совсем не перестанут дрожать, но тут меня дернули за плечо. Я оглянулся и увидел Хамфри с бутылкой в руке.
– Выпьешь, рюмочку, а Джим?
Уговаривать меня особенно не пришлось. Сознание, что я чуть было не обрек Мертл на смерть, ввергло меня в почти шоковое состояние.
Я взял рюмку неверными пальцами, но не успел отхлебнуть, как собачка выбралась из корзинки и направилась к щенкам. Иногда эклампсия поддается не сразу, в других же случаях проходит почти мгновенно, и я порадовался, что на сей раз оказалось именно так.
Собственно говоря, оправилась Мертл даже как-то слишком быстро – обнюхав свое потомство, она подошла к столу, чтобы поздороваться со мной. Ее глаза переполняло дружелюбие, а хвост реял в воздухе, как это принято у биглей.
Я начал поглаживать ей уши, и тут Хамфри испустил сиплый смешок.
– А знаешь, Джим, нынче я кое-что усек. – Голос у него был тягучим, но ясность мысли он как будто сохранил.
– Что именно Хамфри?
– А усек я… хе-хех-хе… усек я, что все это время здорового дурака валял.
– Я что-то не понял.
Он назидательно покачал указательным пальцем.
– Так ты же мне только и твердил, что я тебя зря с постели стаскиваю, и что мне все только мерещится, а собачка моя совсем здорова.
– Что было, то было, – ответил я.
– А я тебе никак не верил, а? Слушать ничего не желал. Так вот, теперь я знаю, что ты дело говорил. А я дураком был, так ты уж извини, что я тебе покоя по ночам не давал.
– Ну, об этом и говорить не стоит, Хамфри.
– А все-таки нехорошо. – Он указал на свою бодрую собачку, на ее приветливо машущий хвост. – Ты только погляди на нее. Сразу же видно, что уж сегодня-то Мертл совсем здорова была!
3
У вершины дорога огорожена не была, и колеса моей машины спокойно съехали с асфальта на траву, ощипанную овцами до бархатного ворса. Я выключил мотор, вылез и посмотрел вокруг.
Шоссе четкой полосой тянулось в траве и вереске, а потом круто уходило в долину. Одно из моих любимых мест, откуда мне открывался вид сразу на две долины – впереди и позади. У моих ног расстилался весь край: нежная зелень лугов, пасущийся скот, речки, бегущие то по галечным отмелям, то в густой бахроме деревьев.
По склонам тянулись изумрудные пастбища, резко контрастируя с пятнами вереска и грубой травы у вершин. И только нескончаемый узор каменных стенок захватывал и их, скрываясь за голыми гребнями – границей нетронутой земли.
Я прислонился к машине, купаясь в холодном свежем ветре. Со времени моего возвращения к гражданской жизни прошло лишь несколько недель. Все время моей службы в авиации я вспоминал Йоркшир и все-таки забыл, до чего он прекрасен. Вдалеке нельзя было воскресить ощущение того покоя, безлюдья и близости дикой природы, которое придает холмам таинственность и делает их источником душевных сил. В затхлом воздухе унылых городов среди вечной толпы мне не верилось, что я могу стоять совсем один на зеленой кровле Англии, где каждый глоток воздуха напоен благоуханием трав.
Утро оставило у меня тягостное впечатление. Повсюду что-то настойчиво напоминало мне, что вернулся я в стремительно меняющийся мир, а мне перемены не нравятся. Старик фермер вдруг сказал, когда я сделал инъекцию его корове:
– Нынче, мистер Хэрриот, одни только иголки да иголки!
И я с каким-то изумлением посмотрел на шприц в моей руке, вдруг осознав, что действительно уколы стали главным моим занятием.
Мне был понятен ход его мысли. Всего год-два назад я бы «промыл» его корову – ухватил бы ее за нос и влил бы ей в глотку пинту лекарства.
Мы все еще возили с собой специально для этой операции обыкновенную винную бутылку, потому что ее было легко держать, да и жидкость лилась из нее свободно. Часто мы, примешивали к лекарству патоку из бочонка, который стоял почти во всех коровниках.
Теперь все это уходило в прошлое, и «иголки да иголки» еще раз заставили меня осознать, что ничто уже никогда прежним не будет.
Началась революция и в сельском хозяйстве, и в практической ветеринарии. Обработка земли и скотоводство все больше строились на научной основе, а понятия, передававшиеся из поколения в поколение, опровергались и забывались. Ветеринарную же практику все больше захлестывали волны надвигающегося урагана важнейших открытий.