— Ну да, ну да, — закивал головой Жюльен, подмигивая своим товарищам. — Ты же у нас монах в черных штанах.
Ребята захохотали и, бросив работу, столпились возле нас. Жюльен слыл у них главным острословом, и они ожидали потехи.
— Ты вообще у нас второй Христос. Сотворил бы чудо какое-нибудь. Для начала выпрямил бы нос своему апостолу Полю.
Подождав, пока умолк хохот, я сказал:
— А он не хочет иметь прямой нос, он говорит, что с таким носом ему интересней. — Я смеялся вместе с ребятами, всячески отклоняя ссору.
— Тогда сделай чудо почудней… — Жюльен поманил всех пальцем и, когда мы присели на корточках вокруг него, сказал тихо: — Чтобы Палач подавился недоваренной картошкой и испустил дух.
Все ребята с хохотом повалились на траву, задирая ноги.
— А зачем? — спросил я, когда мы перестали смеяться.
— Может, другой будет не такой вор и зверь, как этот.
Ребята молчали и смотрели на меня, ждали, что я скажу.
— У меня он ничего не украл, и меня он не кусал, — сказал я.
— Хо-хо! Вы слышали, ребята? Палач его не обкрадывал. Хо-хо! — надрывался Жюльен. — Да он все силы тратит только на то, чтобы разворовывать нашу богадельню.
— Я об этом ничего не знаю.
— И оплеухи ты от него не получал?
— Не получал.
— Так получишь. А теперь работай.
В канун приезда родителей обед бывал гораздо лучше, чем обычно. Наливали полные тарелки и давали сладкое. Когда на сладкое подали компот, Жюльен спросил:
— Как ты думаешь, кто ест твой компот в другие дни?
— Не знаю.
— А ты спроси у директора. Спроси!
Ребята давились от смеха.
После обеда мы насыпали клумбы для цветов. В самый разгар работы появился финансовый инспектор.
— К директору, срочно, — сказал он мне тихо.
Доктор Рамбье усадил меня в кресло и весело спросил:
— Хороший денек сегодня?
— Да, господин доктор.
— А что вы там болтали в аллее, когда ржали на весь сад?
Директор был добрый, веселый, и это придало мне смелости.
— Господин доктор, можно задать вам один вопрос?
— Ну!
— Почему нам не всегда за обедом дают сладкое?
— Что-что? Что это тебе взбрело в голову?
— Мы об этом говорили.
— Кто говорил?
Я молчал.
— Кто говорил? — громче повторил он.
Я не знал, что сказать, и молчал.
Директор встал, подошел ко мне, взял меня за отвороты куртки и выдернул из кресла. Он приподнял меня одной рукой, и его глаза оказались рядом с моими. Его холодный нос тыкался мне в лицо.
— Говори сейчас же! — зарычал он.
Я молчал. Он швырнул меня в кресло и склонился надо мной всей громадой своего тела.
— Я сам знаю! Это Жюльен! Да? Отвечай!
Я кивнул.
— Он говорил, что я вор?
Я снова кивнул.
Директор вернулся за стол.
— Убирайся, — произнес он, садясь в кресло.
Мне было страшно — я выдал Жюльена. Боже, что теперь будет?..
До темноты я пробыл в саду, а потом, как вор, прошмыгнул в свою комнату. Поль, к счастью, уже спал, наполняя комнату громким храпом. Боже, что будет? Что будет? И я начал про себя сочинять молитву к богу. Я умолял его простить мне мой грех и ссылался на то, что директор сам и без меня знал, кто говорил про сладкое, так что я не был доносчиком. Я клятвенно обещал богу, что больше никогда ничего подобного не сделаю.
Воскресенье выдалось солнечное, веселое. На площадке перед канцелярией коллежа уже стояли автомашины, на которых приехали родственники. Укрывшись за машинами, я высматривал, где Жюльен.
Вдруг, точно вынырнув из-под земли, передо мной появился шофер Пепе.
— А, Юри! Что ты тут высматриваешь? Не хочешь ли угнать этот «шевролет»? Не советую, это коляска папаши Жюльена, а у него вся полиция на привязи.
— А где он сам? — спросил я как только мог небрежно.
— Наверное, пьянствует с директором. Не зря же меня вчера гоняли в город за коньяком.
— Разве они друзья? — спросил я.
— Да ты что? — захохотал Пепе. — При чем тут друзья? Оба они дельцы, и им есть о чем поговорить за рюмочкой. Тем более, я слышал, что наш директор собирается вместе с ним купить фабрику игрушек. Что ты глаза таращишь? Не думаешь ли ты купить эту фабрику сам? — Пепе снова захохотал во все горло, но внезапно умолк и шепнул: — Давай-ка отсюда подальше…
Мы зашли за кусты сирени и сели там на поваленное дерево.
— Видал шествие? — Пепе показал в сторону беседки.
Оттуда шли, поддерживая друг друга, доктор Рамбье, папаша Жюльена и две дамы, которых под руки вел сам Жюльен.
— О, дело мое плохо, — шепнул Пепе. — Нализались и мадам. Кажется, мне придется вести их машину.
Папаша Жюльена и доктор Рамбье, подойдя к машине, стали прощаться. Они были очень пьяны и, обнявшись, замерли, очевидно боясь оторваться друг от друга. Наконец доктор Рамбье освободился от объятий гостя и закричал не своим голосом:
— Пе-пе-е! Пе-пе-е! Где он, черт бы его взял!
— Так я и знал, — шепнул Пепе и вышел из кустов,
— Свезешь моих дорогих гостей, — сказал ему доктор Рамбье.
— А как же я вернусь? — спросил Пепе.
Доктор Рамбье погрозил ему пальцем:
— Ладно, ночуй в городе, проклятый развратник. Вернешься с поездом.
После долгого усаживания гости уехали. Жюльен что-то кричал и бежал за машиной. Доктор Рамбье долго смотрел вслед гостям, потом скривил страшную рожу и поплелся в канцелярию.
После вечерней молитвы я один бродил по саду. Я ничего не понимал.
За моей спиной послышался топот, и в одно мгновение я был сбит с ног. Верхом на мне сидели два человека, а Жюльен — я узнал его сразу — начал хлестать меня ремнем.
— Не будешь доносить! Не будешь доносить! — злобно приговаривал он, стараясь ударить меня по лицу.
Сопротивляться было бесполезно. Я обхватил голову руками и прижался лицом к земле. Тогда они задрали мне рубашку и стали бить по голой спине. Я чувствовал себя виноватым и молча переносил наказание…
Наконец они оставили меня в покое и убежали. Я поднялся и поплелся за ними.
В коридоре на втором этаже меня встретила целая ватага во главе с Жюльеном.
— Доносчик! Доносчик! Доносчик! — кричали они, пока я не добрался до своей двери.
— Дурак! — сказал мне Поль, который уже лежал в постели. — Нашел, на кого доносить.
Я молча лег и укрылся с головой. Все тело мое болело. Я плакал.
5
С того дня прошел почти год. Я все чаще спрашивал себя: в чем помогла мне вера, чему научила, в чем сделала лучше? И ответить на эти вопросы не мог. Я видел, что из всех близких церкви людей, которых я знал, разве только отец Кристиан жил по вере, а все остальные, словно нарочно, поступали вопреки святым заповедям. К отступникам от веры я относил равно и доктора Рамбье и самого себя. Я даже придумал молитву, в которой просил бога о спасении души своей, Рамбье, Жюльена и его отца и даже приютского отца Санарио. И я уже не мог обращаться к тому богу, которым был моей совестью. Сейчас я мог уповать только на того всемогущего и таинственного бога, о котором говорилось в святых книгах и которого я видел на иконах. И эта вера казалась мне моим последним спасением от гибели. Мои мучения могут показаться смешными, да и я сам сейчас вспоминаю о них с улыбкой, но станьте на мое место в ту пору — мне было шестнадцать лет и я был один на всем свете…
Мы готовились к исповеди. Большинство ребят относилось к этому без всякого трепета. Жюльен, например, с притворной тревогой советовался со своими друзьями — говорить ему или умолчать о том, что он бил меня. Он спросил об этом и у меня.
— Говори правду, как того хочет бог, — сказал я.
И в ответ услышал короткое, как пощечина:
— Дурак!..
Я никогда не ждал исповеди с таким волнением, как в этот раз. Я внушил себе, что она поможет мне разобраться во всем, что произошло со мной.
Обычно исповедь принимал один из священников. Мы знали троих, и все они были добрыми стариками — в чем бы ты ни сознался, они говорили: "Молись, бог простит". Но иногда исповедовал главный монастырский наставник — отец Бруно. Его боялись все. Он не просто выслушивал исповедь, а вел строгий допрос, часто доводя воспитанников до слез. А обычное "молись, бог простит" он произносил так, что у человека не оставалось никакой надежды на прощение. Раньше я, как и все, боялся попасть на исповедь к отцу Бруно, но на этот раз я хотел, чтобы меня выслушал именно он. Я хотел, чтобы меня строго спрашивали и заставили подробно рассказать про каждый мой самый маленький грех. Сегодня я жаждал исповеди до конца.
И бог внял моей просьбе — я попал на исповедь к отцу Бруно. Я узнал его по скрипучему голосу, когда из-за занавески раздалось:
— Чего сопишь? Говори.
— Я грешен… Я грешен, — заторопился я. — Я донес на товарища. Но я сделал это, не желая ему зла. Я думал…
— Погоди! — последовал приказ из-за занавески. — Почему ты так странно говоришь?
Я не сразу понял вопрос и, решив, что я говорил непонятно, начал снова.
Но он прервал меня новым вопросом:
— Ты не француз?
"Ах, вот в чем дело!" — подумал я и радостно сообщил:
— Я русский… Русский…
И тогда случилось невероятное — отец Бруно отдернул занавеску и стал меня рассматривать. Из темноты исповедальни на меня уставились удивленные, недобрые глаза. Потом занавеска задернулась, и я услышал:
— Ты, русский негодяй, пришел не исповедоваться, а искать себе заступника. А богу мерзки твои проделки. Придешь, когда душа твоя будет открытой богу и чистой. Иди.
Меня парализовал дикий страх. За все годы, прожитые в приюте и здесь, я не знал случая, когда исповедь была бы отвергнута! Как теперь жить, если бог отверг меня со всеми моими муками и с моей последней верой в него? К кому идти? Что делать? Удавиться, как сделал этой зимой один монастырский монах? Броситься в реку? Раз я отвергнут богом, то уже не важно, что самоубийство — грех…
Я просидел в пустой монастырской церкви, пока меня не прогнал оттуда монах, который пришел мыть пол.
Дни самого радостного праздника Христова воскресенья стали для меня мучительной казнью, которой, казалось, не будет конца. Все воспитанники коллежа уехали — кто домой, кто в гости к окрестным крестьянам. На всем этаже один я, не раздеваясь, лежал в своей комнате. Три дня я ничего не ел, только пил воду из-под крана.
Вернулся Поль. Он вошел в комнату, посмотрел на меня вытаращенными глазами и стремительно убежал. Вскоре в комнату ворвался доктор Рамбье. В открытых дверях остановился перепуганный Поль.
Доктор Рамбье схватил меня за руку, посмотрел мне в лицо и, обернувшись к Полю, сказал:
— Дурак кривоносый, он жив. Пошел вон отсюда!
Захлопнув дверь, доктор Рамбье присел ко мне на кровать и спросил:
— Ты болен?
Я с трудом пошевелил головой.
— На тебе лица нет. Что случилось?
Еле ворочая языком, я рассказал ему об отвергнутой исповеди.
— Ну и дурак же ты! — почти радостно воскликнул доктор Рамбье. — Отец Бруно — это еще не бог, а ты — дурак. — Совершенно неожиданно доктор Рамбье стал смеяться: — Представляю себе его физиономию, когда он узнал, что ты русский. В общем, считай, что твоя исповедь принята. Это говорю тебе я. Как говорится, молись, и бог простит. — Он внезапно умолк, пристально глядя на меня, а затем сказал: — Но я понимаю, как тебе трудно у нас. Я подумаю о тебе, не зря же я назвался твоим отцом — Рамбье никогда не забывает о сделанных ему услугах. Смирись со всем, что случилось, вставай и иди в столовую. Бог тебя не оставит в заботах своих.