Театр сегодня, к сожалению, становится все меньше и меньше востребован. Это происходит и по той причине, что ему остро не хватает денег. Мы вынуждены поднимать цены на билеты, и многие истинные театралы из-за этого не имеют возможности ходить в театр. Получается, что мы — театр и зритель — как на расколовшейся льдине, и экономический ветер относит нас друг от друга все дальше и дальше…
Когда говорят о культуре, вернее, когда о ней не говорят, думая, что без нее можно выжить, меня поражает недальновидность людей, думающих так.
Действительно, без театра можно выжить. Но без духа не выжить, без веры не выжить, без надежды. Нельзя жить без красоты, без любви. Без всего этого обессмысливается сама жизнь.
Поразительное явление — театр. При всей своей легковесности, «игрушечности», картонных дворцах и бутафорском оружии он обладает большими возможностями. Разговор, который ведут на сцене актеры, их размышления о жизни, о человеке, его чувствах и поступках, его правоте и заблуждениях, о всем том, что его тревожит, обретает значение реальной помощи.
Поэтому театр, при всей своей условности, могуч и всесилен.
НАЧАЛО
В детстве я не мечтал быть актером.
Мальчишкам вообще, как мне кажется, больше свойственно мечтать быть теми, кого артисты играют, — героями знаменитых в те годы кинолент «Чапаев», «Броненосец „Потемкин“», «Путевка в жизнь»… Вряд ли кто из юных зрителей обращал внимание на имена исполнителей ролей, и то, что это игра, вряд ли приходило им в голову. Герой и актер сливались в их воображении воедино на коне с саблей наголо скакал сам Чапай, а не актер Борис Бабочкин.
Больше всего нас увлекал сюжет. Знаю по себе: сколько бы ни смотрел фильм, каждый раз, как впервые, с замиранием сердца переживал опасность, которая грозила нашим, сжимал кулаки при виде врагов, в избытке чувств, когда наши побеждали, стучал вместе с другими ребятишками ногами по полу.
Кино я любил, как и все мальчишки. А театр? О нем до пятнадцати лет я понятия не имел. Правда, в городок Тара, где мы жили, наезжала актерская труппа из Тобольска, и я видел несколько спектаклей в ее исполнении.
Представление давалось в огромном, типа ангара, помещении. Потолком в нем служила крыша, состоящая из пригнанных друг к другу лубяных реек. Когда шел дождь, капли воды ударяли по ним, как молоточки по цимбалам, и сквозь этот шум порой трудно было расслышать голоса актеров.
В самом тобольском театре я никогда не был, но знал его по фотографиям. Из резного дерева, сказочно прекрасный терем-дворец стоял на холме, на виду всего города. Театр был одной из главных достопримечательностей Тобольска, его гордостью. Но случился пожар, и он сгорел…
Своего театра в Таре не было.
Было мне лет двенадцать, я верил тому, что происходило на сцене, но так веришь в сказку. Веревочная кольчуга на рыцаре казалась мне кованой из железа, меч — настоящим. Помню спектакль, который назывался «Старая мельница». Там сражались между собой, кажется, немцы и французы. Для меня не это было важно, а само действо, зрелище. Однако не настолько, чтобы я заболел театром, захотел сам быть среди играющих на сцене. Какая-то неосознанная тяга возникала, но сама собой и исчезала.
Не было у меня непреодолимой страсти к этому делу — я вообще человек спокойный. Не было жажды, которую мог утолить только театр. Просто однажды возникла мысль: а не попробовать ли?..
Я вкатился в эту профессию, как колобок, без особых своих усилий. Я не мечтал быть актером, но стал им. Оказалось то была моя судьба. И я низко кланяюсь людям, которые помогли мне ее найти. И родителям, которые поддержали меня на моем пути.
Семья наша состояла из отца, Александра Андреевича Ульянова, матери, Елизаветы Михайловны, меня и младшей сестры Маргариты. Старый сибирский городок Тара, где мы жили, когда-то был, как и его ровесники Тобольск, Тюмень, Сургут, крепостью, построенной казаками во времена завоевания Сибири.
Городок раскинулся на высоком левом берегу Иртыша, в окружении бескрайних урманов — тайги. До революции в Таре жили в основном купцы. Город славился деревообрабатывающей, маслодельной промышленностью, кожевенным ремеслом. В нем было семь или восемь церквей, построенных в основном в XVIII веке. Прекрасный вид открывался на город с реки. На меня, мальчишку отнюдь не сентиментального, он производил завораживающее впечатление: прииртышская луговина, дома на взгорке и красавицы церкви, освещенные солнцем…
На моих глазах многие церкви уничтожали. Кирпич, из которого они были сложены, хотели использовать для постройки Дома культуры. Но кирпичи были намертво слиты воедино — видимо, раствор, скрепляющий кладку, был на яйцах, и пришлось стены взрывать, блоки — долбить. В конце концов все это превратилось в щебенку, пригодную разве что для засыпки дорог.
В 1994 году я побывал на своей родине: Тара отмечала четырехсотлетний юбилей. Город и сейчас красив. Почти все церкви восстановлены, построены новые жилые дома, прекрасный Дом культуры, с большим зрительным залом, хорошо оборудованной сценой.
В Тобольске давно построен новый театр… Казалось бы, радоваться надо. Но… Вместо деревянного чуда, редкого по красоте произведения искусства, соорудили в Тобольске современное железобетонное здание. В общем-то неплохое, но так же можно построить и фабрику, и завод, и что-нибудь еще. Безликий новодел. А сгорел сказочный терем, а разрушили красивые храмы, которые стояли бы века.
Когда я работал над Степаном Разиным, в Астрахани мне показали место, где раньше стоял уникальнейший деревянный театр, который сгорел, как, впрочем, и другой астраханский театр. Просто эпидемия какая-то! А все потому, что никому ничего не дорого. Психология такая: общее — значит, не мое. Хотя мы громогласно заявляли, что все вокруг — мое, на деле оказалось, что если оно в какой-то мере принадлежит и другому, то оно общее, не мое, его не жаль.
Прошу извинить за нелирическое отступление.
Я жил счастливой мальчишеской жизнью. Ездил в пионерский лагерь, ходил на рыбалку, в тайгу за кедровыми шишками, бегал на лыжах, участвовал в соревнованиях, помогал матери по хозяйству. В нашем городке люди сами себя кормили. Почти у всех были огороды, корова, другая живность.
Учился я средне. Из всех предметов больше всего любил литературу, охотно участвовал в литературных вечерах.
Помню, мой товарищ, ныне один из крупных военных инженеров, моя одноклассница Руфа и я играли в постановке по «Русским женщинам» Некрасова. У меня была роль губернатора. Я был в военных галифе, которые мне отец прислал с фронта; ну, что-то там подделали, обрядили меня в мундир, и так я играл. Естественно, важничал, как всякий чиновник такого ранга… Забавные мы были. Учительница литературы, которая организовывала эти вечера, с трудом сдерживала смех.
Помимо губернатора в «Русских женщинах», я играл отца Варлаама из «Бориса Годунова». Мой товарищ, тот самый, был Мисаилом. Мы разыгрывали сцену в корчме на литовской границе. До сих пор ощущаю привкус кудели, из которой была сделана моя борода. Мы почему-то все время ели капусту, и кудель эта лезла в рот.
…Началась война. Через несколько дней после ее объявления из Тары отправлялись на фронт десятиклассники. Совсем еще мальчишки, как на подбор высокие, ладные. Они весело рассаживались по грузовикам: зачем грустить, если они скоро вернутся? Надаем немцу как следует — и встречайте с победой! Еще вчера все мы бодро распевали песню «Если завтра война» и считали себя к ней вполне готовыми. Люди постарше были полны тревожных предчувствий, особенно матери. Они плакали.
Предчувствие их не обмануло: многие видели своих сыновей последний раз…
Из призванных на фронт вернулись два-три человека. А были деревни, куда не вернулся никто. Ведь солдатами в основном были деревенские парни.
Отец мой провоевал всю войну, был тяжело ранен, но вернулся домой. И дядя мой вернулся. Но таких счастливых семей были единицы.
Недавно я увидел в газете фотографию одной большой семьи. Десять мужиков стоят, один другого старше. Все они воевали — и все остались живы. Просто сказка, уникальнейший случай! Многодетные семьи тогда были не так уж редки, но — трагическая закономерность! — четверо, пятеро и больше сыновей уходили на фронт, и ни один из них не возвращался.
Шла война. В Тару стали прибывать эвакуированные, сначала с запада страны, а потом и с востока. В нашей пятистенной небольшой избе поселились еще две семьи, в каждой, как и в нашей, по двое детей. Сегодня представить невозможно, чтобы кого-то пустить жить в свою квартиру, а тогда это было нормально.
Мы жили бедно, в тесноте, но дружно. Читали вслух письма с фронта от отца и от не знакомых нам мужей наших квартиранток, вечерами все вместе слушали сводки Совинформбюро. А еще мы любили слушать по радио разведчиков Шмелькова и Ветеркова, которых играли знаменитые впоследствии ленинградские актеры Борисов и Адоскин. Сказочки-рассказочки, прибаутки и частушки, которые они исполняли, здорово поднимали настроение.
В Сибирь были эвакуированы театры: в Омск — Театр им. Вахтангова, в Новосибирск — Ленинградский театр им. Пушкина, Борисов и Адоскин были как раз из его труппы.
Поразительное дело: отступление, неудачи на фронте, необходимость в короткие сроки перебросить на восток страны из европейской части промышленные предприятия оборонного значения. И в это же самое время спасали театры!..
Я вовсе не превозношу то время и тех правителей. Я не могу этого делать хотя бы потому, что те же правители во время войны создали народное ополчение, в основном из интеллигенции — ученых, писателей, работников культуры, служащих… Не обученные военному делу, плохо вооруженные, они бездумно были подставлены под пули. Какие умы полегли тогда, какие таланты!
Так получилось, что именно и в Таре появился театр: в город приехала группа украинских артистов, основная часть которой была из львовского Театра им. Заньковецкой. Это был театр драмы и музкомедии, не совсем обычный симбиоз, но нередкий среди украинских театров.
Некоторых актеров я помню: Агаркова, Озерова… Я торговал морковкой, меня мама посылала, а они ходили по рынку. Они казались мне людьми из другого мира, чуть ли не иноземцами. По-особенному смотрелись на них белые рубашки, конечно, штопанные-перештопанные, но я этого не замечал.
Помню отъезд Озерова в Омск. Было это зимой, стояли знаменитые сибирские морозы, а он, в демисезонном пальто и в шляпе, сидел в открытом кузове грузовика… Но доехал, не замерз! Была в этом театре актриса Филиппова, ее тоже запомнил.
В моей судьбе исключительную роль сыграл режиссер театра Просветов.
Счастлив ты, если в начале твоего творческого пути стоит учитель, который открывает перед тобой секреты профессии, делится своими знаниями, влюбляет в дело, которому учит, распахивает перед тобой такие дали, что дух захватывает. И неважно, было ли у твоего учителя громкое имя или это был человек, имя которого многим ничего не говорит, главное, что он открыл перед тобой новый мир, угадал твою судьбу, направил по верной дороге.
Евгений Павлович Просветов возглавлял труппу актеров украинских театров. Имея опыт в театральном деле, он понимал, что с такой малочисленной труппой театру не выжить, и организовал студию. Больших надежд на всех этих мальчишек и девчонок, думаю, он не возлагал, но какой-никакой театральный «резерв» создать надеялся.
Занятия студии проходили в летнем театре городского сада, в том самом «ангаре», там же игрались спектакли. А еще в маленьком клубе, который отапливался двумя печками. Зрителей было мало. Особенно в знаменитые сибирские морозы, когда из дома страшно нос высунуть. Но я ходил.