В мое отсутствие в Петрограде восстание большевиков окончилось полной их победой; юнкера разных Военных Училищ, единственно оказывавшие большевикам сопротивление, сдались при условии, что они будут выпущены на свободу. В моей казенной квартире, помещавшейся на дворе Артиллерийской Академии и Училища, во время моего отсутствия солдатами был произведен обыск в присутствии нашей служанки, причем было взято только холодное оружие и с моего письменного стола очень хороший большой перочинный нож. В Академии уже был назначен политический комиссар-рабочий с Арсенала, очень симпатичный человек, которому я рассказал все, что случилось в Москве, а также со смехом упомянул о первой экспроприации моего пиджака, как дань пролетарской революции. Академия и Училище находились на Выборгской стороне, в рабочем квартале Петрограда, и так как в них были великолепные залы, то первоначально большое количество митингов происходило в этих помещениях. Один или два раза приезжал на митинг и Ленин, но пробраться на митинг было очень трудно, и потому мне не пришлось ни разу услыхать митинговые речи вождя революции.
В манеже Артиллерийского Училища был устроен склад боевой амуниции и снаряжения, и к ним на двор день и ночь приезжали грузовики, привозившие и отвозившие всякого рода оружие. Жизнь в Академии и Училище совершенно замерла, и мы все, живущие на казенных квартирах переживали очень тревожное состояние. Конечно, с первых же дней Октябрьской революции я, не дожидаясь распоряжения нового правительства, снял погоны со всех мундиров и пальто; но и без погон форменная одежда, в особенности генеральская, с красной подкладкой шинели сразу выделяла мою принадлежность к царской армии. Не имея возможности сразу достать необходимое количество штатской одежды, я был принужден носить военную форму, а эта последняя дразнила рабочих и солдат, подобно тому, как красный плащ раздражает быка, и побуждал их безнаказанно оскорблять нашего брата. Помню один раз в трамвае на Литейном проспекте мне пришлось подвергнуться длительному оскорблению со стороны каких то товарищей, которые увидав мою генеральскую форму, и приметив мой моложавый вид, стали издеваться, говоря: каких молокососов Николай производил в генералы, это все — его прихвостни, гадюки, что их жалеть, и т. п. Приходилось терпеть и не обращать внимания. Единственная моя служба в ноябре и декабре 1917 года заключалась в хождении в Химический Комитет и на заседания Физико-Математического Отделения Академии Наук. В Химическом Комитете деятельность почти совсем замерла, так как мы не могли получить донесений со всех заводов, нам подведомственных, а, кроме того, все уже сознавали, что войне конец. Началось повальное дезертирство с фронта, и на улицах Петрограда можно было наблюдать массы солдат, едущих домой с Северо-Западного фронта и из Финляндии. Солдаты шли по улицам в полном снаряжении, приходили на вокзалы и требовали немедленно поездов для отправки их домой, угрожая убийствами в случае отказа. Петроград представлял ужасную картину, в особенности было жутко по вечерам, так как улицы были безлюдны, освещение было слабое, автомобилей и извощиков не существовало, а на улицах валялись трупы подохших от голода лошадей.
Высший персонал Химического Комитета в значительной части не сочувствовал большевистской революции и просил меня созвать митинг для обсуждения вопроса о прекращении занятий в Химическом Комитете и о присоединении к забастовке, которая была об’явлена служащими государственных учреждений. Я созвал такой митинг, дал высказаться некоторым ораторам (насколько помню, главным образом докторам газового и противогазового отделов) и затем об’явил, что никакой забастовки в Химическом Комитете быть не может, так как мы военные люди, не имеем права прекращать исполнение своих обязанностей в то время, когда страна находится в состоянии войны, и должны подчиняться тому правительству, которое в данный момент держит власть в своих руках и ответственно за все свои деяния. Несомненно, я навлек на себя неудовольствие большинства персонала Химического Комитета, но мое твердое решение и авторитет сделали свое дело, и мы продолжали свою деятельность, не бастуя ни одного дня, до полной сдачи Химического Комитета в Артиллерийский Комитет, которая последовала весной 1918 года, вскоре после заключения Брест-Литовского мира.
Я могу только отметить, что вскоре после Октябрьской революции в Химический Комитет был назначен большевистский комиссар Т. Слободский, молодой человек из комиссариата Внешней Торговли. По своему внешнему виду он не внушал того страха, какой в то время всегда связывался с представлением о большевике, как о человеке с страшными чертами лица, безаппеляционными суждениями и твердым характером. Т. Слободскому было 28 лет от роду, он не был настойчив в своих взглядах, ничего не понимал в нашем деле и мало им интересовался. По моему, он просто выполнял, как говорят, тот номер, какой ему достался. Я был с ним в самых хороших отношениях и он нисколько не мешал нашему делу. Ранней весной 1918 года он был командирован в Германию, где он был убит, — вероятно, совершенно случайно.
На первом заседании Физико-Математического Отделения Академии Наук некоторыми академиками также был поднят вопрос о признании большевистского правительства. Председательствовал президент Академии Наук, покойный А. П. Карпинский; вице-президентом в то время был математик В. А. Стеклов, а непременным секретарем — С. Ф. Ольденбург. Присутствующих членов Академии Наук было около 12-13 человек. Некоторые старые академики ратовали за то, чтобы мы выразили немедленный протест против захвата власти большевиками, политическая программа которых была совершенно неприемлема для подавляющего числа граждан. Я был в то время самым молодым академиком, недавно избранным, но, тем не менее, я решил высказать свое мнение для того, чтобы отвратить Академию от бесполезного выступления. Я стал на ту точку зрения, что в стране власть может перейти только в те руки, которые настолько сильны, что могут создать правительство, способное управлять страной. Если в стране найдутся силы, которые, видя полное недовольство масс этим правительством, будут в состоянии заставить существующее правительство капитулировать, то совершится переворот, и новые лица придут к власти. Мы, интеллигенты, представляющие тонкую прослойку в толще масс, не имея за собой никакой опоры, не должны в настоящее время делать каких-либо выступлений и еще более усложнять и без того тяжелое положение, — в особенности, принимая во внимание, что мы находимся в состоянии войны. Что касается отношения каждого из нас к большевистскому правительству, взявшему ныне власть в свои руки, то это наше «святая святых», и никто не заставляет теперь высказать нашу симпатию или антипатию к новой власти; и при царском режиме многие из нас не сочувствовали самодержавному правлению, но это не мешало нам честно выполнять наш долг перед страной и продуктивно работать. После такого обмена мнений прения были прекращены, и больше вопрос о порицании Советской власти никогда не поднимался, — за исключением некоторых выпадов академиков И. П. Павлова и Маркова; последний, получив как то сапоги по ордеру, принес их на заседание и демонстрировал их полную непригодность, сопровождая при этом неуместными выражениями по отношению к советской власти.
В конце ноября 1917 года ко мне явился мой знакомый Н. А. Колодкин, который еще до войны 1914 года обращался ко мне за советом относительно постройки завода бертолетовой соли для снабжения ею наших спичечных фабрик. Он сообщил мне, что меня очень хочет видеть инженер-химик Лев Яковлевич Карпов, большевик, который теперь занимает, по поручению Ленина, пост начальника всей химической промышленности в России. Он специально приехал в Петроград, чтобы поговорить со мной и узнать о деятельности моего Химического Комитета. Наше свидание состоялось в Европейской гостинице в его комнате. Помню, какое странное зрелище представляла тогда эта гостиница. Она была битком набита народом, причем, главной массой посетителей были офицеры, которые под плащами имели на своих френчах погоны и, следовательно, являлись белогвардейцами, явными противниками большевистской власти; они собирались отправиться на юг к Корнилову для поднятия восстания.
Л. Я. Карпов*) сообщил мне, что он поставлен ныне во главе всей химической промышленности, и зная хорошо всю мою деятельность во время войны, теперь обращается ко мне с просьбой от имени правительства помочь организовать совместную работу для перехода военно-химической промышленности на мирное положение. Первое впечатление, которое на меня произвел большевик, с которым мне приходилось говорить о делах, было вполне благоприятное. Мы скоро стали обсуждать деловые вопросы. Я рассказал ему об организации Химического Комитета и об его отделениях в районах Европейской России. На его вопрос, мог ли бы я, вместе с моими сотрудниками помочь ему в деле организации химической промышленности после расформирования Химического Комитета, я ответил:
«Что касается меня, то я готов сделать все от меня зависящее, чтобы спасти созданную нами во время войны химическую промышленность. Что же касается до передачи персонала в распоряжение вновь образуемого Химического Отдела при Высшем Совете Народного Хозяйства, то для этого мне будет необходимо собрать заседание Совета Химического Комитета и там обсудить этот вопрос».
На этом наш деловой продолжительный разговор был окончен, и я обещал в скором времени дать ответ.
В непродолжительном времени, после октябрьского революции ко мне в Химический Комитет явился один английский гражданин, фамилию которого я затрудняюсь вспомнить (Ролль?), но которую всегда можно найти, так как он был владельцем известного нефтеперегонного завода в Петрограде, изготовляющего смазочные масла. Я сначала совершенно не мог понять цель его посещения, — в особенности потому, что он плохо говорил по-русски. Но вскоре я понял, что он пришел ко мне по секретному делу, — по поручению английского генерального консула и военного английского атташе. Английское правительство, ознакомленное через английскую миссию, которая была прикомандирована к моему Химическому Комитету в течение всей войны, с моей деятельностью по созданию военной химической промышленности в России, желало пригласить меня в качестве консультанта по разным химическим вопросам и также для того, чтобы я мог доставлять сведения относительно источников химического сырья в России и производительности мирных химических заводов, и т. п. Выслушав это предложение, я его немедленно отверг, мотивируя свой отказ тем, что Россия в недалеком будущем выйдет из состояния войны и, быть может, будет находиться в неприязненных отношениях с Англией; с другой стороны, я старался об’яснить ему, что мы имеем теперь новое социалистическое правительство, которое своим взглядом на вещи резко отличается от прежнего царского правительства. То, что считалось при царском режиме в порядке вещей, то в социалистическом государстве будет рассматриваться, как государственная измена. Я привел ему пример с нашим профессором Артиллерийской Академии ген. Бринком, морским артиллеристом, который был у нас профессором внутренней баллистики. Он занимался проектированием орудий большого калибра для морской артиллерии. Английская фирма Виккерс (если мне не изменяет память) незадолго до войны предложила ему контракт на 5 лет по 60.000 рублей в год для того, чтобы он был у них главным консультантом. Ген. Бринку надлежало, в случае принятия им контракта, выйти в отставку и сделаться частным гражданином. Он так и сделал, и царское правительство не чинило ему никаких препятствий и, может быть, даже имело в виду пользу от такой работы, так как после 5 лет ген. Бринк, ознакомившись с деятельностью такой мировой фирмы, мог бы приобретенный им опыт приложить и для нашего орудийного производства. Ген. Бринк мог бы совсем уехать в Англию, и русское правительство не стало бы чинить ему каких-либо неприятностей или считать это за измену; каждому гражданину царской России предоставлялась возможность выбирать себе работу по своему желанию и ее выполнять там, где он найдет это наиболее для себя удачным. Царское правительство было убеждено, что уход некоторых деятелей заграницу не представляет большой опасности, так как всегда находилось много способных иностранцев, готовых идти на работу в Россию, ввиду благоприятных условий жизни в нашем отечестве.
Я дал понять пришедшему ко мне директору, что он предлагает мне очень опасную работу и, возможно, что большевистская власть будет считать меня изменником и мне придется понести высшую меру наказания. Он предложил мне подумать, об’яснив мне, что они не требуют от меня выдачи каких-нибудь военных или секретных тайн, и что это предложение в порядке вещей, и такие сведения будут собираться во всех странах; он обещал мне, что в непродолжительном времени, он посетит меня вместе с председателем английской миссии. Во время этого второго визита (вместе с офицером английской миссии) мне было указано, что за мою работу я буду получать 2.000 фунтов стерлингов в год, кроме расходов на раз’езды, печатание материалов, и т. п. В заключение нашего разговора они предложили мне познакомиться с генералом Пул и консулом Локкартом. Никакого ответа на сделанное предложение я не дал. В течении января и февраля 1918 года я познакомился с указанными выше английскими представителями, но после разговоров с ними я окончательно убедился, что вся эта работа мне совсем не подходит и, кроме того, связана с большим риском; я должен был бы во всяком случае просить у большевиков разрешения взять эту работу, — иначе, я мог бы подвергнуться большой опасности, если бы все это раскрылось.