ТЕРРА — КНИЖНЫЙ КЛУБ 2001
УДК 882
ББК 84 (2Рос=Рус) 6
Ш91
Оформление художника И. МАРЕВА
Штильмарк Р. А.
Ш91
УДК 882
ББК 84 (2Рос=Рус) 6
ISBN 5-275-00276-9 (т. 1)
ISBN 5-275-00278-5
© Р. Штильмарк, наследники, 2001
© ТЕРРА—Книжный клуб, 2001
ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК УХОДЯЩЕГО ВЕКА
Моим рожденные словом
Гиганты пили вино —
Всю ночь — и было багровым,
И страшным было оно.
Н. Гумилев
Отец очень любил Гумилева, хотя величайшими поэтами XX века считал Блока и Маяковского. Он был их современником, пусть младшим. Он прожил долгую жизнь, был свидетелем многих исторических событий: от Первой мировой войны до начала горбачевской перестройки.
Мне, старшему сыну автора легендарного романа «Наследник из Калькутты», нет нужды подробно описывать жизненный путь Роберта Александровича Штильмарка (1909—1985). Он это сделал сам в романе-хронике «Горсть света», по сути беллетризованных мемуарах. Но несколько штрихов все же необходимы.
Будущий «батя-романист», как называли его в сталинских лагерях, родился в Москве, рано начал трудовую жизнь, учился в литературно-художественном Институте имени В. Я. Брюсова, работал как дипломат и журналист (ВОКС газета «Известия»), преподавал на различных учебных курсах. Издал до войны книгу очерков («Осушение моря», М., «Молодая гвардия», 1932). В 1941 г. ушел на фронт, воевал под Ленинградом (зам. командира разведроты), не раз ходил в тыл врата, участвовал в жестоких боях. После ранений и контузий был направлен преподавателем в Ташкентское пехотное училище, затем переведен в топографическое управление Генштаба в Москву.
Его первая жена, моя мать, Евгения Дмитриевна Белаго-Плетнер была японоведом (в начале 20-х годов работала в Японии с первым мужем, дипломатом) Она скончалась в 1944 г., вскоре после возвращения в Москву из эвакуации. Отец создал новую семью с Верой Яковлевной Терновской. Однако 5 апреля 1945 г. он был арестован и получил 10 лет заключения в ИТЛ (исправительных трудовых лагерей) по статье 58-10 («за болтовню»). Три года Роберт Штильмарк провел в тюрьмах Москвы и лагерях Подмосковья, был выслан в Абезь (север Коми АССР), переведен оттуда с «крепостным» (лагерным) театром в Игарку, после развала театра отправлен в Ермаково, затем на дальнюю лагерную колонну № 33. Здесь его встретил подневольный нарядчик и всесильный для заключенных главарь Василий Павлович Василевский, который предложил отцу — вместо тяжелой работы на лесоповале — написать приключенческий роман «из старинной иностранной жизни». Он определил «романиста» дезинсектором при лагерной бане, устроил ему на чердаке закуток, обеспечил бумагой (сброшена по спецзаказу с самолета По-2), чернилами и куревом...
После создания «Наследника» отец работал топографом геодезистом, пока не подошел срок освобождения и... ссылки в Енисейск. Там он познакомился с преподавательницей москвичкой Маргаритой Дмитриевной Савеловой, которая позднее стала его третьей женой. По возвращении в Москву началось новое «обустройство», поиски жилья и заработков. Отец уже не сворачивал с писательской тропы, но и не преуспевал на ней: жил очень трудно, почти в постоянном безденежье, часто одалживал средства у коллег-писателей («я весь в долгах, аки муха в паутине», — писал он мне). В 1962 г. в Географгизе (изд-во «Мысль») вышла его книга «Повесть о страннике российском». После долгих мытарств удалось издать «Образы России», посвященную российской архитектуре («Молодая гвардия», 1967). В том же издательстве вышли его книги «Пассажир последнего рейса» (1974), «Звонкий колокол России» (о Герцене, 1976), «За Москвой-рекой» (о драматурге Островском, 1983). Член Союза писателей СССР с 1965 г. Общественной деятельности в СП всячески избегал, но очень много ездил по стране с выступлениями. Даже смертельный приступ аневризмы аорты застал его в поездке (на пути в Переделкино)...
Уже на семидесятом году жизни отец развелся с М. Д. Савеловой и женился на архангельской учительнице Александре Дмитриевне Зерновой. К двум сыновьям и дочери от предыдущего брака прибавилась дачка Маша. Так что ко дню кончины писателя (30 сентября 1985 г.) у него оказалось немало неимущих наследников — три сына, две дочери и вдова. Из его литературного творчества широкое признание получил только «авантюрный» роман «Наследник из Калькутты», ставший подлинным бестселлером лишь спустя тридцать лет после первого издания, уже после кончины писателя. Остальные произведения Р. А. Штильмарка переиздавались крайне редко, или не переиздавались вовсе.
Собрание сочинений Р. А. Штильмарка открывается романом-хроникой «Горсть света», произведением весьма необычным по своему жанру. Это не мемуары в традиционном смысле слова, а скорее исповедь писателя, роман-покаяние. Вместе с тем, это цикл увлекательных и романтических новелл, зачастую детективного даже криминального толка. По первоначальному варианту название романа — «Белый ворон».
Я не уверен, что роман-хронику можно считать произведением завершенным. Хотя конечная точка и была поставлена самим автором, но заключительная глава, охватывающая тридцать лет его жизни после освобождения и реабилитации, написана все-таки довольно конспективно. Эпилогом книги служат несколько подлинных писем и выступление на похоронах друга-лагерника, писателя Юрия Домбровского. Возможно, сказалась естественная усталость от книги, которая создавалась больше десяти лет без каких-либо шансов на публикацию... Мысль об издании «Горсти света» отец отвергал.
Вот что он писал мне в феврале 1970 г., приступая к работе над романом.
«Горсть света» — это, думаю, мое главное, но куска хлеба она не сулит, эта самая «Горсть». Работоспособность снизилась и появилась страсть к бездумному и бессмысленному наслаждению уходящей жизнью, вот этим лесом под снегом, теплом от печи (отец предпочитал жить не в Москве, а на зимней даче в подмосковной Купавне. — Ф. Ш. ) и счастьем от великого чужого труда, то-есть от этих самых слез над вымыслом. Тем более, коли вымысел описывает твою собственную судьбу и чудным образом вскрывает твое собственное сердце.. Очень об этом — жизни собственной! — трудно... Надо писать «Горсть света» — это главное, не дай Бог, чтобы я не успел! Не дай Бог, чтобы понято было не так и чтобы кто-то истолковал нашу жизнь не по «Горсти света», а по неким протоколам и записям. Не только изреченная, но и записанная мысль (в документах) есть ужасная ложь. Правда мыслима лишь в солженицынской прозе, то-есть в толстовской, пушкинской, гоголевской прозе, более правдивой, чем любой протокол об этих событиях. Дай Бог мне спастись от тяготения протокола, приказа, сводки, штабного донесения и суть всех этих «протоколов» изложить в форме художественной…»
Такова была исходная авторская позиция — не дотошные документальные мемуары, не исторически-точная хронология, но именно «даль свободного романа», основанного на фабуле жизни собственной, причем — по воле судеб! — столь замысловатой, что авантюрная повесть местами явственно переходила в увлекательный детектив.
Некоторые из тех, кому довелось читать или слушать эту неизданную хронику (а отец охотно читал ее всем желающим), считали, что автор напрасно отошел от классической мемуарной формы: отказался от рассказа от первого лица, переиначил имена и фамилии большинства действующих лиц, — тем самым невольно заставляя читателей сомневаться в подлинности и достоверности описываемых событий. Отцу часто советовали что-то уточнить, объяснить, сослаться на какие-либо источники... В ответ он только вздыхал и отмалчивался. Поэтому пусть читатели-скептики усомнятся встречался ли герой романа с Лениным и Сталиным, спорил ли с Берией о Достоевском, в самом ли деле подсказал Есенину сюжет «Черного человека»... Однако, хорошо зная родителя, могу сказать лишь одно — нафантазировать он мог куда как похлеще! В главном же — в авторской исповедальности и его покаяниях — усомниться просто невозможно...
В прологе к роману-хронике, где объясняется и смысл заглавия книги, писатель говорит напрямую: «Хочу, чтобы прочитавший эти страницы ощутил себя присяжным на суде над героем книги и вынес под конец свое решение: виновен или невиновен! И да будет милосердным тогда приговор судьи высшего и вечного!»
Отсюда, из этого порыва проистекает стремление, автора не только не затенять в своем жизнеописании собственные грехи и ошибки (кто же без них в жизни обходится!), но, напротив, — выделить и подчеркнуть их, выставить на всеобщее обозрение. Вот почему никоим образом нельзя согласиться с теми, кто полагает, будто «Горсть света» создана лишь для семейного чтения. Нет уж, ЕЖЕ ПИСАХ — ПИСАХ! Еще недостойнее памяти автора убирать лишь отдельные, наиболее «исповедальные» главы и абзацы.
Как многие щедро одаренные от природы люди, отец ощущал себя неким баловнем судьбы, которому всю жизнь, даже в самых трудных условиях, выпадал «счастливый билет». Он считал, что ему приходилось легче, нежели многим сверстникам и коллегам. И часто повторял, что жизнь — это дорогой ресторан, где за все приходиться платить по коммерческим ценам, где за все хорошее предъявляется строгий счет. А на сделки с совестью ему приходилось идти не только в сердечных делах... И для искреннего покаяния потребовалось подлинное мужество.
Мои родители принадлежали к тому поколению (ныне, увы, почти ушедшему), которое было воспитано в старом, религиозно-нравственном духе. И тем не менее они искренне приняли новую веру в революционное преобразование Родины. И, следуя призыву Блока всем сердцем и душой «слушать Революцию», были готовы положить на этот алтарь свои жизни. Моя мать, потомственная петербуржская дворянка, через всю жизнь пронесла идеи революционного романтизма, глубоко уважала и Ленина, и Сталина, и Дзержинского, в честь которого я, внук и сын «врагов народа», ношу свое имя. Будучи и старше и опытнее своего мужа, моего отца, она оказала на него немалое влияние, и не только моральное. Ученый и дипломат, специалист по экономике Японии, блестящий лингвист, владевшая рядом европейских языков и японским, она с первых лет революции до самой своей ранней смерти была связана с органами ВЧК-ОГПУ-НКВД, свято верила в честность и высокое назначение чекистов, будто бы призванных каленым железом и огненным мечом выжечь всякую людскую скверну, переделать и возвысить человечьи души... Отец писал, что она «пришла к большевикам не от любви к ним, а от ненависти к прочему, как и Маяковский…». Моя мать стремилась понять и оправдать все происходящее в стране даже в самые тяжкие годы репрессий, хотя в глубинах ее романтической души, конечно, таились сомнения...