— Мне эта картина, Гарри, совсем не нравится, а тебе? — спрашивала она мужа. — Собака тут точь-в-точь такая, как та, что укусила меня прошлым
летом в Брайтоне.
— Послушай, любезный, — сказал Гарри, — на что нам собака? Моя хозяйка из-за собак и так вечно лается.
Винсент понимал, что он продает сущую дрянь. Большинство клиентов не имело и понятия о том, что они покупают. Они платили огромные деньги за
дешевку, за ерунду, но какое до этого дело ему? От него требовалось лишь одно — чтобы торговля эстампами приносила доход.
Он вскрыл посылку от Гупиля, из Парижа. Там была картина Сезара де Кока с собственноручной его надписью: «Винсенту Ван Гогу и Урсуле Луайе —
Les amis de mes amis sont mes amis» [друзья моих друзей — мои друзья (фр.)].
— Я поговорю с Урсулой сегодня вечером, когда буду отдавать картину, — пробормотал он. — Через несколько дней мне исполнится двадцать два, я
зарабатываю пять фунтов в месяц. Дольше ждать нет смысла.
В тихой маленькой комнатке у Гупиля время летело быстро. За день Винсент продавал в среднем пятьдесят репродукций, и, хотя он предпочел бы
торговать картинами маслом и офортами, ему было все же приятно, что он зарабатывает для фирмы такие деньги. Он отлично ладил с товарищами по
работе, немало приятных часов провели они вместе, обсуждая события в Европе.
С детства он был немного угрюм и сторонился товарищей. Окружающим он казался странным, даже чудаковатым. Но встреча с Урсулой перевернула все
его существо. Теперь ему хотелось, чтобы он всем нравился, чтобы все любили его; раньше он был целиком погружен в себя, Урсула же помогла ему
по-новому взглянуть на мир, оценить красоту и радость повседневной жизни.
В шесть часов вечера магазин закрывался. У выхода Винсента остановил господин Обах. Он сказал:
— Я получил письмо от вашего дяди Винсента Ван Гога. Он интересуется, как идут у вас дела. Я был рад написать ему, что вы один из лучших
служащих магазина.
— Благодарю, с вашей стороны это очень любезно, сэр.
— Не стоит благодарности. Когда вернетесь из летнего отпуска, получите повышение, — я хочу доверить вам офорты и литографии.
— Ах, сэр, для меня это сейчас так важно... Вы знаете, я... я собираюсь жениться!
— В самом деле? Вот это новость! Когда же у вас свадьба?
— Видимо, этим летом. — До сих пор он о свадьбе и не думал.
— Превосходно, молодой человек, превосходно. Вы служите всего год и уже получили повышение, а когда вернетесь из свадебного путешествия,
тогда — смею надеяться — мы придумаем для вас что-нибудь еще.
3
— Мадемуазель Урсула, картину я получил, — сказал Винсент после обеда, отставив стул.
Урсула была в модном вышитом платье из зеленого шелка.
— Художник сделал для меня какую-нибудь приятную надпись? — спросила она.
— О да. Если вы мне посветите, я повешу картину у вас в детском саду.
Она чмокнула губами, изобразив поцелуй, и, искоса взглянув на Винсента, сказала:
— Мне надо помочь маме. Может, займемся этим через полчаса?
Уйдя к себе, Винсент облокотился о шифоньерку и долго смотрел в зеркало. Он редко задумывался о своей внешности, в Голландии это не имело для
него значения.
Он редко задумывался о своей внешности, в Голландии это не имело для
него значения. Здесь же, присматриваясь к англичанам, он убедился, что весь его облик и тяжеловесен и груб. Глаза сидели в орбитах глубоко,
словно в трещинах каменной глыбы, покатый лоб был высок, нос выпирал вперед, широкий и прямой, словно берцовая кость, — он едва втиснулся между
его густыми бровями и чувственным ртом, скулы широки и мощны, шея толста и коротка, а массивный подбородок был живым олицетворением голландского
упорства и воли.
Он отвернулся от зеркала и присел, задумавшись, на край кровати. Он вырос в строгой, суровой семье. До сих пор он ни разу не любил, никогда
не заглядывался на девушек и не заигрывал с ними. В его любви к Урсуле не было ни страсти, ни желания. Он был молод, он был наивен, он любил
впервые в жизни.
Он взглянул на часы. Прошло всего-навсего пять минут. Те двадцать пять минут, которые еще оставалось ждать, казались бесконечными. Он вынул
из конверта с письмом матери записку от брата Тео и перечитал ее еще раз. Тео был на четыре года моложе Винсента и занимал теперь его место у
Гупиля в Гааге. Тео и Винсент, подобно их отцу Теодору и дяде Винсенту, смолоду крепко дружили.
Винсент взял книжку, положил на нее листок бумаги и написал ответ Тео. Из верхнего ящика шифоньерки он вынул несколько своих рисунков
набережной Темзы, взял репродукцию «Девушки с мечом» Жаке и запечатал все в конверт, куда положил и письмо.
— Бог мой, — спохватился он, — я и забыл об Урсуле!
Он снова взглянул на часы и увидел, что опаздывает на четверть часа. Схватив гребень, он с трудом расчесал копну своих волнистых рыжих волос,
взял со стола картину Сезара де Кока и выбежал из комнаты.
— А я думала, вы обо мне совсем забыли, — сказала Урсула, когда Винсент вошел в гостиную. Она клеила бумажные игрушки для своих малышей. —
Принесли картину? Дайте-ка я взгляну.
— Лучше я ее сначала повешу. А где лампа?
— Она у мамы.
Когда он принес лампу из кухни, она сунула ему в руки яркий голубой шарф и попросила набросить его ей на плечи. От одного прикосновения к
этому шарфу его бросило в дрожь. На дворе пахло яблонным цветом. Было совсем темно; своими тонкими пальчиками Урсула касалась рукава его
грубошерстного черного пальто. Споткнувшись, она крепко схватила его за руку и весело засмеялась над собственной неловкостью. Винсент не мог
понять, что веселого в том, что она споткнулась, но ему было приятно слышать ее смех. Он распахнул дверь флигеля, давая ей дорогу, а она,
проходя, почти коснулась своим точеным лицом его лица и, пристально поглядев ему в глаза, будто ответила на вопрос, который он ей еще не задал.
Винсент поставил лампу на стол.
— Где вы хотели бы повесить картину? — спросил он.
— Пожалуй, вот здесь, над моим столом.
В комнате было не меньше пятнадцати низких стульев и столиков; прежде семейство Луайе переселялось сюда на лето. В одном углу, на небольшом
возвышении, стоял стол Урсулы. Касаясь плечами друг друга, они прикидывали, где лучше поместить картину. Винсент нервничал, кнопки, когда он
пытался вогнать их в стену, то и дело падали на пол. Она тихо и дружелюбно подсмеивалась над ним:
— Ах, какой вы медведь, дайте-ка лучше я.
Подняв руки над головой, она ловко принялась за дело — двигался каждый ее мускул. Работала она умело, проворно, грациозно. Винсенту хотелось
тут же, при тусклом свете лампы, схватить ее на руки и решить все сразу одним крепким объятием.