Мичмана там не было.
Он быстро прошмыгнул внутрь, радуясь везению. Встал, высматривая, где здесь можно укрыться. План был простой – дождаться главаря и под страхом смерти выпытать у него, где искать женщин.
В дальнем углу Иван заметил какое-то устройство – металлический ящик с ручками, с переключателями, со стеклянной шкалой. Он предположил, что это рация – с помощью подобного устройства капитан Рыбников вел свои эфиры.
Иван подошел ближе.
Неужели рация моряков работает? Скорей всего! А иначе, зачем тащить её сюда?
Его внимание привлекли сложенные бумажные листы. Он развернул их, догадываясь, что это такое. Действительно, это были выцветшие и потертые карты. Он нахмурился, пытаясь в них разобраться. По изгибам синей ниточки, изображающей ручей, понял, что красным кругом обведено местоположение деревни. Дальше было проще – он отыскал нарисованный значок, похожий на палатку, нашел Медвежью Голову, и даже поле, на котором работали женщины и дети до того, как их похитили моряки.
На одном из листов, большая часть которого была выкрашена синим, Иван обнаружил два маленьких черных крестика, десяток других таких же мелких значков и надпись: «Гнездо». Все символы группировались в одном месте – там, где синий цвет, обозначающий море, граничил с бело-зелёной сушей.
– Гнездо, – проговорил вслух Иван, пытаясь как можно точней запомнить расположение значков.
Карта была разобрана по листам, но Иван быстро состыковал их, с благодарностью вспоминая уроки Бориса. Ровно три минуты понадобилось ему, чтобы наметить маршрут к побережью – зимой охотники часто ходили к морю за тюленем, и у них были свои карты, пусть и не такие подробные, как эта.
Сложив бумажные листы, как было, Иван обошел палатку, высматривая, что еще здесь есть полезного. Он прихватил комплект пятнистой одежды, висящий на клетке с воркующими птицами. Сунул под мышку высокие ботинки на шнуровке – точно такие же, как те, что достались ему от отца. После этого сдвинул полог и выглянул наружу.
В лагере моряков мало что изменилось.
Иван, прячась за березками, быстро двинулся к лесу, как вдруг из-за палатки вышел полуголый человек. Он зевал и тёр глаза, словно только что проснулся. Иван повернул в сторону, надеясь, что его не заметят. Но человек, продолжая зевать, махнул ему рукой:
– Эй, ты куда? Погоди!
Иван плотней запахнул плащ, отвернул лицо, опустил голову и помчался что было мочи, ожидая выстрела в спину…
60
Сначала след был слабый. Он пропадал, и найти его вновь было трудно. Приходилось останавливаться, ходить кругами, возвращаться назад, теряя время. Но чем дальше, тем крепче и свежей становился запах, тем легче было отыскать оставленные человеком метки – оброненный волос, сломанный рукой сук, пятно впитавшейся в мох мочи. А после того, как убийца встретил сородичей, потерять след стало немыслимо – Ламия буквально видела его, словно яркую нарисованную дорожку; видела даже с закрытыми глазами.
Она уже представляла, как настигнет врага, как придавит его лапой и начнет выжирать теплое мягкое брюхо, чувствуя, как бьется и дергается агонизирующая жертва, ощущая, как мучительная жажда мести наконец-то унимается, уступает место обычной жажде и обычному голоду…
61
О своем появлении Иван предупредил товарищей голосом кукушки. Ему ответил снегирь – чуть правей, чем ожидал охотник. Он повернул на посвист и вскоре был на месте, где его встретили друзья. На их расспросы Иван отвечать не стал, махнул рукой:
– Идем!
Он провел отряд в ста метрах от северной границы лагеря, теперь точно зная, где расставлены посты и как движется патруль – всё это он видел на картах и планах, набросанных рукой неведомого Мичмана. Иван очень спешил, надеясь настичь возвращающихся к морю чужаков в пути. Он понимал, что если заложники попадут на борт корабля, то вызволить их будет намного трудней.
Охотники почти бежали, стараясь не отстать от предводителя. Он ничего им не объяснил, не рассказал – просто не успел, да и не посчитал нужным. Только на коротком привале, когда лагерь чужаков остался далеко позади, Иван вкратце рассказал о том, что он видел в палатке, выложил из палочек линии, повторяющие рисунок на карте.
– Я знаю это место, – сказал Илко Тайбарей. – Четыре года тому назад мы на том берегу начали выпариватель строить, но столкнулись с мутами. Поэтому Борис нашел место западней, где мутов почти нет. Теперь соль оттуда возим…
Иван разделся, попытался влезть в украденную из палатки форму, но она оказалась слишком мала. Пришлось убрать её в мешок и надеть привычные штаны из ровдуги. А вот ботинки пришлись впору, на вязаный шерстяной носок сели как влитые.
– Спать сегодня не будем, – предупредил Иван товарищей. – Пойдем всю ночь, попробуем перехватить моряков в пути. Если кто-то из вас чувствует, что устал, боится, что не сдюжит, – пусть уходит сейчас. Потом будет трудней. Ждать я никого не собираюсь.
– Справимся, – сказал Кондрат Котов. – Чай, не в первый раз.
Остальные кивнули. Но том короткий разговор и кончился.
61
Связист Галунин жарил на углях почтового голубя.
Птица была маленькая, делиться ей было жалко, поэтому Галунин прятался в лесочке, в пятидесяти метрах от палатки, гордо именуемой «командным пунктом». Поворачивая обуглившийся прутик вертела, он всё прислушивался, не идет ли кто к нему. И чем аппетитней выглядел голубь, тем сильней Галунин боялся, что угощение у него отберут.
Но в этот раз ему повезло: никто к нему не пришел, никто не обидел. Все были заняты – готовились сняться с места. Мичман еще не объявлял, куда они двинутся дальше, поэтому среди бойцов поползли слухи о возращении на базу. Но Галунин, как лицо приближенное, знал, что Теребко планирует перебраться к деревне дикарей, чтобы учинить там террор.
Что такое «террор» Галунин представлял плохо. Но услышанное однажды рокочущее слово так понравилось ему, что он добавил его в свой лексикон. Вот уже без малого три года Голубятня следовал установленному самим же правилу: «новый день – новое слово». Он искренне верил, что выбьется в люди, когда научится говорить так же хорошо, как Чистые. Поэтому старался запоминать всё, сказанное ими в тех или иных обстоятельствах: «рекогносцировка», «пиллерс», «директива». Поэтому листал старые книжки и выбирал из них особенно звучные слова, читая их по слогам, заучивая наизусть: «телеметрия», «гангрена», «медикаментозный».
Обсосав последнюю тонкую косточку, Голубятня швырнул её в крапиву и самым тщательным образом похоронил прогоревший в ямке костерок.
Из леска он выбрался как раз в тот момент, когда мичман, сдержанно матерясь, строил бойцов на вытоптанной лужайке около обтесанного, истыканного ножами дерева. Решив, что и ему надо встать в строй, Голубятня нырнул в палатку, чтобы надеть сохнущий в углу камуфляж.
Но формы на месте не оказалось. Как и ботинок.
Заподозрив, что его опять разыгрывают, Галунин обошел всю палатку, всё обыскал, даже под радиостанцию заглянул. На улице уже вовсю голосил Теребко, объясняя бойцам новую задачу – сюда доносились лишь обрывки его фраз: «не насиловать, не принуждать», «способные дать отпор», «угрожать полным уничтожением».
– Эй, Голубятня! – в палатку заглянул Витёк Щербатый. – Ты где там? Чего в одном исподнем? Мичман ругается, что тебя на построении нет. Послал меня, чтобы передать: давай раскочегаривай связь. А после сеанса будь готов сворачиваться. Уходим скоро.
– Знаю я, – отмахнулся Галунин. – Слушай, Витёк, а это не ты дурака валяешь?
– Чего?
– Форма у меня пропала. Имбецильные шуточки у вас!
– Не, я ни при чем.
– Точно?
– Ну! Может, Нестор прикалывался? Он про тебя рассказывает всякое. Мол, ты голубям бошки сворачиваешь и жрёшь.
– Врет! – возмутился Галунин. – Они сами дохнут! Погоди-ка… – Он вдруг вспомнил странную встречу, случившуюся как раз перед тем, как он отправился жарить подыхающую птицу. – А это не Одноглазый ли пошутил? Я на него чуть не налетел, он спешил куда-то… Тащил что-то – точно! Ботинки под мышкой!
– Айрат? – удивился Витёк. – Ты чего-то путаешь, Голубятня. Не мог он.
– Да точно он! Я его окликнул, а он отвернулся, будто не услышал, и побежал! Он это! Он! Одноглазый! Скажи ему, пусть вернет одежду!
– Да помер Одноглазый, – сказал Витёк.
– Как помер? – удивился Галунин. – Когда? Я же совсем недавно с ним… Вот как с тобой…
– Показалось тебе, Голубятня. Это кто-то другой был, не Айрат. Одноглазый сегодня в пропасть свалился, разбился насмерть. Не возвращался он в лагерь. Мичман сказал, заберем тело и похороним, когда к дикарям в деревню пойдем.
– Как… – Галунин хлопал ресницами. – Точно же он… Плащ… И винтовка…
Он вдруг что-то понял – на его лице отразился испуг. Оттолкнув Витька, радист, как был – босой и в нижнем белье, кинулся вон из палатки.
– Дикари! – завопил он. – Дикари здесь!
Строй бойцов распался. Мичман Теребко, выпучив глаза, кинулся Голубятне наперерез, схватил его за горло.
– Ты чего несешь, Галунин?
– Дикарь был на КП, – прохрипел связист. – Я видел его. Он мою одежду украл. Карты трогал. Я заметил…
– Точно? – Мичман разжал пальцы.
– У него плащ был, как у Айрата. И винтовка его.
– Ах ты… – Теребко завернул такое ругательство, что два новых слова пополнили лексикон Галунина. – Давно это было?
– Да голубь еще живой был, – начал было связист, но тут же осекся, поняв, что ляпнул лишнее.
– Баламут! – заорал мичман. – Бери людей, осмотри вокруг! Остальные – становись! Двадцать минут на сборы! В деревню входим с боем! Стреляем в каждого, у кого в руках оружие – неважно, автомат или нож…
Он хотел сказать еще что-то, но не успел. Стремительная тень сшибла его с ног, оторвала голову связисту Галунину и врезалась в строящихся бойцов, разметав их, словно кегли…
62
Хлопки выстрелов были почти так же болезненны, как удары пуль.
Ламия взъярилась.
Тремя ударами она убила еще пять человек, выгрызла последней жертве горло, метнулась в сторону. Она слышала близкие крики врагов, чувствовала их страх. Вкус и запах крови еще больше раззадорили её – на мгновение она даже забыла, что эти люди – не главные враги, а просто еще одна помеха на пути.
Убийцы её детей были совсем рядом – она знала это. Она вот-вот должна была их настигнуть.
Мощный взрыв подбросил Ламию и оглушил. Она вскочила, тряся головой, разбрызгивая кровь и слизь. Кинулась вправо, раздавив трех человек. Бросилась влево – разорвала пополам еще одного.
Пасть наполнилась свежей плотью. Ламия ощутила дикий голод – он был во много раз сильней того голода, что терзал её прежде. Не в силах сдерживаться, она вырвала кусок мяса из бока подвернувшейся жертвы, проглотила, нависла над бьющимся в агонии человеком, раздирая его на куски. Вспышки пламени стегали её бока. Острые незримые клювы со всех сторон вонзались в кожу, били в череп. Ламия рычала, кружилась на месте, но терпела – голод пересиливал всё, его нужно было утолить.
Какой-то враг попытался лишить её глаза – она отмахнулась лапой, разворотив ему грудь.
Что-то тяжелое ударило её в брюхо – она задохнулась, подпрыгнула, обрушилась сверху на человека с рокочущим орудием в руках, втоптала его в землю.
Она чувствовала их всех, видела их тепло, слышала биение сердец, обоняла их дыхание. Они не могли от нее убежать, не могли навредить ей, хоть и очень старались. Они были пищей. Из них получались забавные игрушки.