– Что?
Стен указал на его ноги.
– Сандалии. Знаешь, за все годы, что мы дружим, я ни разу не видел тебя в сандалиях. Ты всегда говорил, что в них человек выглядит дутым либералом. Сколько помню, ты их страшно ненавидел. Эти сандалии смотрятся хорошо. Где ты купил их?
Бен взглянул на свои ноги. Сандалии, купленные им в то утро, были из грубой кожи, прошитой нитками. В них не было ничего элегантного.
– Я купил их в Вествуде. Мне захотелось чего-то новенького. – Бен вдруг почувствовал раздражение и подумал: – Почему его вдруг так заинтересовали мои сандалии?
В этот момент мимо прошла Джуди Голден, согнувшись под тяжестью книг, и исчезла за углом.
– Послушай, Стен. Я очень спешу. – Бен уже собрался уходить.
– Понимаю. Скажи, когда назначен великий день?
– Великий день?
– День свадьбы! Когда у вас с Энджи свадьба? Ты забыл?
– А! В перерыве между семестрами. Я дам тебе знать. Если будешь вести себя хорошо, сможешь стать моим шафером. – В последнюю минуту Бен решил догнать Джуди Голден и отдать ей александрийскую рукопись, которую он не забыл прихватить с собой. Ему хотелось отдать ее сейчас, на территории университета, чтобы девушка не приходила к нему домой. – Стен, мне действительно пора идти. Я позвоню тебе. Договорились?
– Конечно. До встречи.
Когда он вышел из здания, солнце уже садилось и ему пришлось искать Джуди в толпе студентов, под вечер собравшихся вместе. Вдруг он заметил Джуди – она быстрым шагом направлялась к библиотеке. Он посмотрел на часы. Двадцать пять минут пятого. У него еще оставалось время.
– Мисс Голден! – позвал он и побежал за ней.
Видно, она не услышала его. Хотя Джуди была невысокого роста, она шла поразительно быстро. Черные волосы развевались.
– Мисс Голден!
Наконец она оглянулась, остановилась и повернулась к нему.
– Я сегодня забыл передать вам на занятии вот это, – сказал он, неуклюже возясь с застежками портфеля. – Вчера вы забыли рукопись.
Она пристально смотрела на него.
– Вот. – Он достал коричневый конверт из плотной бумаги и протянул ей.
Джуди взяла конверт, но не спускала с него глаз.
– Ах да. Александрийский канон. Спасибо.
Бен робко улыбнулся ей. «Я не скажу ей, – убеждал он себя. – Забудь о прошлом вечере и больше не возвращайся к теме свитков».
– Если не возражаете, мне хотелось бы получить это обратно примерно через неделю. Несколько последних строк чертовски трудно перевести, а я связал себя с конкретным окончательным сроком.
– Да, понимаю. – Она засмеялась в нерешительности. – Доктор Мессер, можно мне сказать кое-что?
Он вытряхнул давно потухшую трубку себе в ладонь.
– Говорите.
– Кстати, я не согласна с тем, что идиш умирает. Я допускаю, что сфера его употребления, возможно, смещается, а его ценность в жизни евреев изменилась, но идиш не умирает.
Бен уставился на девушку и невольно улыбнулся.
– Разумеется, вы имеете право на свою точку зрения. Вероятно, лишь опрос во всемирном масштабе дал бы нам ответ, а пока мы можем лишь строить предположения. Я об этом знаю столько же, сколько и вы.
Она согласно кивнула:
– Я с детства разговаривала на идиш. Моя мать не знала других языков. Когда я была ребенком, дома все разговаривали на идиш. Возможно, он дорог мне как воспоминание. Как бы то ни было, спасибо за то, что принесли мне рукопись. Я вам признательна.
– Пустяки.
Она помахала рукой и повернулась, собираясь идти дальше. Бен посмотрел на нее и вдруг, уступая порыву чувств, сказал:
– Да, кстати…
– Да?
– Похоже, из Магдалы прислали еще один свиток.
Бен держал в руке бокал, вино казалось теплым, горьким и не доставляло никакого удовольствия. Токката и фуга Баха в до миноре терзали слух настоящей какофонией. Дым из трубки заполнил воздух ядовитыми парами. Бен нетерпеливо встал, выключил стереомагнитофон, выбил трубку в пепельнице и вылил вино в раковину. Затем вернулся к столу и снова сел.
Оставшийся во рту привкус от сандвича с копченой говядиной напомнил ему о том, что он не столько ел, сколько глотал его, словно избавляясь от неприятной обязанности. Так оно и было. Бен проголодался, однако не хотел утруждать себя едой. А теперь, когда в желудке застрял кусок, а во рту остался скверный привкус, он пожалел о том, что ел столь торопливо.
Под ярким светом лампы он снова увидел отвратительно напечатанное письмо доктора Джона Уезерби.
Это была короткая записка, касавшаяся свитка под номером четыре. Его обнаружили в плохом состоянии и сфотографировали под инфракрасными лучами, чтобы буквы были четче видны. В записке упоминался и свиток под номером три, от которого остался один кусок дегтя из-за того, что в кувшине образовалась трещина. Это было все.
Рассматривая обе фотографии, Бен от досады покачал головой. С ними придется повозиться. Поля свитков выглядели так, будто их изодрали дикие собаки. Средние части напоминали швейцарский сыр. Недоставало целых абзацев. Многие слова было невозможно разобрать.
Бен чувствовал себя так, будто его обманули, будто это сделали нарочно. Третий свиток навсегда потерян, а теперь вот еще и этот.
Он с размаху ударил кулаком по столу.
Где-то в тени затаилась Поппея Сабина, она весь день спала, а теперь начала свой ночной обход. Она знала, когда нельзя докучать хозяину, и держалась на почтительном расстоянии от него. Резкий звук удара испугал кошку и заставил скрыться в спальне – оттуда она настороженно вглядывалась в темноту.
– Давид бен Иона, – сказал Бен, склонившись над фотографиями. – Если хочешь, чтобы я прочитал твои слова, если ты решил, что я должен узнать твою исповедь, с которой не смог ознакомиться твой сын, тогда не усложняй мне жизнь.
Он встал, пошел на кухню за новым бокалом вина, вернулся к столу, снова раскурил трубку и приступил к переводу свитка под номером четыре, не сулившим легкой работы.
И случилось так, что я, Давид бен Иона, на четырнадцатом году жизни завершил учебу у раввина Иосифа бен Симона. Эти три года выдались успешными, и я всегда буду оглядываться на них с любовью, как на время моей беспечной юности. Саул оставался моим самым дорогим другом, и случилось так, что мы вместе с ним искали совета у раввина Елеазара бен Азария, который в то время был одним из самых известных и блестящих учителей во всем Израиле.
Эту часть он перевел с удивительной легкостью. Дело в том, что при внимательном рассмотрении оказалось, что это самое разборчивое место на обеих фотографиях. Остальное дастся не столь легко.
На полях перевода Бен сделал несколько пометок. «Свиток номер три – видно, описывает учебу и первые годы в Иерусалиме. Давид учится у раввина Иосифа, наверно, вместе с другими мальчиками. О предмете обучения можно лишь гадать – похоже, учили Тору, декламацию, мнемонику, молитвы и т. д. Сомневаюсь, что он разбирал законы. Скорее всего, он получал образование, подобающее обычному молодому человеку из средних слоев общества. Четырнадцать лет – возраст ученичества и созревания. Друг Саул, обстоятельства их знакомства, вероятно, упоминаются в свитке номер три».
Бен положил ручку и протер глаза. Потеря третьего свитка была весьма досадной. А пустоты в этом свитке просто выводили из себя. Он начал терять терпение и раздражаться.
Бен машинально встал, подошел к окну и посмотрел на улицу. Что-то беспокоило его. Обычно он садился за работу и тут же приступал к ней, но сегодня вечером все происходило наоборот. Читая слова Давида, он терял покой и начинал волноваться.
Тут ему в голову пришла Джуди Голден. Почему он столь необдуманно выболтал ей новость о четвертом свитке, ведь он дал себе слово, что больше не будет посвящать ее ни в какие тайны! Джуди ведь не тянула его за язык, не настаивала на том, чтобы он ей об этом говорил. Это ведь он побежал за ней и задержал ее на минуту. Тогда почему же он все же рассказал ей о свитке в тот момент, когда она собиралась уходить?
Бен некоторое время расхаживал по комнате, чуть прихрамывая. Его также беспокоили и другие вещи. Он с чрезмерным нетерпением ждал, когда получит следующие свитки, его раздражало, что свитки доставляют слишком медленно. Бен завидовал Джону Уезерби: тот находился прямо на месте событий и обнаруживал кувшины в том положении, в каком их оставил Давид бен Иона.
Мучительные раздумья Бена прервал телефон. Он собрался было не обращать внимания на него, но все же решил поднять трубку.
– Привет, любимый, – раздался неясный голос Энджи. – Я тебе помешала?
– Я уже перевожу новый свиток.
– Правда?
– Сегодня от Уезерби пришел четвертый свиток. Переводится с большим трудом.
Энджи тихо рассмеялась:
Не знаю, мне радоваться или жалеть тебя.
– С какой стати?
– Я рада, что ты получил новый свиток, но сожалею, что он трудный. – Она умолкла. – Бен?
– Да?
– Ты говоришь как-то странно? С тобой все в порядке?
– Я чувствую себя хорошо. Я просто думаю.
– Не зайдешь ко мне?
– Не сегодня. Я уже много перевел и хочу закончить работу.
– Разумеется, – пробормотала она. – Я понимаю. Все же если ты проголодаешься или тебе станет одиноко… Я буду на месте.
– Спасибо. – Он уже хотел распрощаться с ней, но передумал и позвал ее: – Энджи?
– Да, дорогой.
– Разве ты не хочешь узнать, о чем говорится в четвертом свитке?
На другом конце наступила тишина.
– Ладно, как бы то ни было, – продолжил он, – все это действительно скучно. Речь идет лишь об учебе Давида бен Ионы в Иерусалиме. Пока, Энджи.
Указательным пальцем он нажал на кнопку приема, затем прислушался, проверяя, действительно ли связь отключена, и совершил такое, чего не делал ни разу в жизни: не опустил трубку на рычажок.
…Ученые-богословы. Мы знали, что потребуется не один год упорных трудов, множество жертв, и даже тогда немногие добьются успеха. Мы с Саулом выбрали раввина Елеазара… самого знаменитого учителя в Иудее… [ чернила размазались]… его слава. Мы хотели достичь вершин. Мы знали, что нас будут высоко ценить, если мы выдержим учебу. Однако к нему обращалось так много юношей, а он отбирал из них совсем немногих. Мы с Саулом решили не отступать.
Моя семья удостоилась бы самых великих почестей, если бы я приложил усилия и смог бы стать учеником великого Елеазара.
Я испытывал страх перед возможной неудачей. Я знал многих юношей, которые обращались к Елеазару, но были отвергнуты. Однако Саул не сомневался в успехе. Саул… гордый и счастливый мальчик со смеющимися глазами и… ртом. Каждый день он твердил мне, что у раввина Иосифа мы были лучшими учениками. Однако, когда я услышал, какое множество юношей просят Елеазара взять их к себе в ученики, меня снова охватила печаль. По этой причине…[большой пробел в папирусе]… с Саулом. К празднику опресноков мы…[почерк неразборчив]… и я целыми ночами мучился от страха.
Однако Саул, похоже, ничего не боялся. К тому же у него было много друзей, ибо он умел рассказывать забавные истории и смешить всех. Я восхищался Саулом за его сообразительность и беззаботную манеру поведения и часто жалел о том, что не могу быть столь общительным и откровенным, как он, и быстро заводить друзей. Мы часто бывали вместе… [папирус разорван]… вместе молились в храме. Мы с Саулом стали ближе, чем мои братья, и тут же спешили ()руг другу на выручку. В Иерусалиме он заменял мне семью, он был моим единственным другом, и я искренне любил его. Если бы обстоятельства потребовали, я бы легко отдал свою жизнь за Саула.