Бурмистрова смотрела на своего любовника восторженно, лицо ее сделалось в этот момент одухотворенным и даже привлекательным.
– Ты прав, мой любимый; впрочем, ты всегда бываешь прав. Давай немедленно, пока чувствуем в себе решительность. Жизнь без тебя и мне ни к чему…
– Но, знаешь, у меня есть идея, – сказал Гаранжи. – О нашей смерти много будут говорить в городе. В вашем скучном городе… Покажем этим людям, как надо любить на самом деле!
– Что ты задумал, любимый?
– Я напишу прощальную записку, в которой всю вину возьму на себя, а тебя полностью оправдаю. И ты сделаешь то же самое, но наоборот.
– Зачем? – озадаченно посмотрела на своего Базиля Бурмистрова.
– Ну, как же! Мы положим их на стол рядом… Пусть знают, что, даже умирая, я думал лишь о тебе, а ты обо мне. И их черствые сердца запоздало, но дрогнут.
– Ой, поняла! – Анастасия от восторга даже захлопала в ладоши. – Мой Базиль! Ты даже смерть умеешь обставить красиво! О, какой ты… Скорее перо и бумагу – покажем этим гадким людям, как мы любили друг друга!
Гаранжи сел и очень быстро, без поправок написал мелким изящным почерком:
«Я, Василий Гаранжи, уходя из жизни, имею сообщить следующее: в смерти Ивана Бурмистрова виновен только я один. Анастасия Павловна ни в чем не повинна ни перед Богом, ни перед людьми. Она была мною обманута и действовала под влиянием заблуждения. Не судите эту женщину, судите лишь меня. Я же пошел на это ради любви. Прощайте!»
Бурмистрова с любопытством прочитала этот текст и одобрила:
– Ах, как складно! Словно в романе де Вильмонта «Роковые чувства»!
Она села и попыталась написать собственную записку. Долго морщила лоб, но ничего придумать не сумела и переписала слово в слово текст Гаранжи, только от своего имени. Тот в это время разливал по бокалам отраву.
– Все, уф… Наливай! Ах, нет же, не в разные фужеры! Мы выпьем из одного – так романтичнее.
По красивому лицу Базиля пробежала тень, но он быстро оправился:
– Но, дорогая, я хочу выпить с тобой на брудершафт, в последний раз! И потом, посмотри на этот хрусталь. Помнишь? Тот самый… Первый поцелуй… Мы пили тогда из них же.
– Ах, Базиль, какая ты прелесть! Душка Базиль ничего не забыл. И так все обставил в наш последний миг, что и умирать вовсе не страшно. Как бы счастливо мы могли жить долго-долго… Пусть! Пусть эти гадкие мерзкие людишки знают, что бывает на свете настоящая любовь! А они ее растоптали… О нас напишут в газетах!! Но торопись. Ты прав – любовь доказывается делом, и час проверки пробил!
Базиль и Анастасия чокнулись и одновременно решительно опустошили свои бокалы. Потом обнялись и долго целовались, причем она не хотела отпускать его. Наконец Гаранжи вырвался, любовники уселись в кресла визави и пристально всматривались друг в друга. Лицо Бурмистровой было как маска. Все отразилось на нем: и ужас от совершаемого, и восторг. Восторг оттого, что чувство, возникшее между ней и мужчиной, столь велико и подтверждается таким высоким самопожертвованием… Лицо же Гаранжи выражало одну только решительность, но какую-то будничную, словно ему необходимо было доделать пусть важное, но давно уже приевшееся дело.
Прошло немного времени, как вдруг Гаранжи застонал, схватил себя обеими руками за горло, захрипел и рухнул на пол. Анастасия бросилась к нему, положила голову себе на колени и смотрела на искаженное болью лицо своего друга с любовью и состраданием.
– Прощай… люби…мая…
Базиль бился в судорогах с минуту, потом затих и расслабился, вытянувшись во весь богатырский рост. Тут же Анастасия ойкнула и завалилась на бок, теперь судороги колотили ее. Несколько мгновений в страшных корчах, и она тоже застыла. Сделалось тихо-тихо, только два тела лежали на полу без движения.
Прошло еще пять минут, и Гаранжи осторожно открыл один глаз. Всмотрелся в искаженное гримасой лицо вдовы, потом протянул руку и осторожно потряс ее за плечо. Мертва… Лжепоручик быстро вскочил, отряхнул одежду и кинулся к столу. Первым делом он сжег на свече свою записку, текст же Бурмистровой положил на видное место и рядом приспособил коробочку с мышьяком. Он действовал обдуманно и стремительно. Убрав второй бокал в карман сюртука, Гаранжи бесшумно выскользнул из будуара. На пороге замешкался, постоял, потом не выдержал, оглянулся. Брезгливая гримаса прошлась по его смазливой физиономии. Базиль плюнул в пол и вышел.
Благово, раздраженный и постаревший, сидел напротив Гаранжи и сверлил его взглядом.
– Что имела в виду Бурмистрова в своей записке? В том месте, как она обманула вас, и вы действовали под влиянием заблуждения.
– Так оно и было! Анастасия сказала, что хочет подсыпать в перепелов какое-то средство, которое будто бы лишит Ивана Михайловича мужской силы. Тогда она получит повод для развода, отсудит у супруга побольше денег и выйдет за меня замуж. Признаюсь: мне эта мысль понравилась. Можете думать, что хотите, но голодная жизнь уже надоела…
– Что это за средство?
– Не знаю и не интересовался узнать! Купила у какого-то шарлатана; в купечестве случается. Я и предположить не мог, как это все обернется! Пришлось спасать Анастасию: подкупать кухарку, лгать вам… Но нельзя же было бросить женщину в таком положении.
– И денег еще хотелось.
– Да, хотелось!
– Вы присутствовали при ее смерти?
– Нет. Я был у себя, читал книгу. Анастасия с самого утра была странная. Задумчивая какая-то – а ей это вовсе не свойственно.
– Мы нашли пепел на столе в ее спальне.
– Ну и что? Сжигала редакции, что ей не нравились. Писать вдова тоже была не мастерица…
– Зачем вы, изгнанный из училища юнкер, выдавали себя за отставного поручика?
– А неужели так не понятно, господин Благово? Желал выглядеть более солидным в глазах людей.
– Турусов кто?
– Портупей-юнкер, в отличие от меня, просто юнкера. То есть закончивший училище и вышедший в полк в ожидании офицерской вакансии. Пока ожидал – служить расхотелось; денег уж больно мало… Купил, как и я, поддельный указ об отставке – есть в Тифлисе такой промысел – и приехал сюда. Сделался через знакомых лесничим и вызвал меня, своего приятеля.
– Зачем к вам утром приходил ротмистр Фабрициус?
– А он приходил?
– Прислуга определенно это утверждает.
– Право, не помню… С какой-то ерундой, видимо, – даже вылетело из головы.
– Пропал дорогой кулон с сапфиром. Вы взяли, или он?
– Не понимаю вашего вопроса. Ворует обычно прислуга – обыщите ее!
– Опять вы лжете, Гаранжи, только у вас сейчас новая сказочка. Вы либо отравили Бурмистрову, либо довели ее до самоубийства. Очень вовремя для вас взяла она всю вину на себя…
– А вы опять говорите пустые слова, господин Благово; все фантазии. Имеется признательная записка. Кому поверят присяжные – вам или последним словам самоубийцы? Сами знаете ответ на этот вопрос. Как, по-вашему, я мог заставить Анастасию наложить на себя руки?
– Она любила до безумия и пожертвовала собой, выгораживая вас.
– Ха! Расскажите об этом на суде. Дамы в задних рядах будут счастливы…
– Достаточно. Идите прочь с моих глаз, юнкер. Объявляю вас под домашним арестом. Никаких отлучек без моего разрешения! И не радуйтесь раньше времени – ничего еще не закончилось.
С самого утра Благово брюзжал, по выражению Лыкова (слышанному им от отца), «как бабка Сивонька». Все его раздражало. Коллежский советник понимал: Гаранжи потерял деньги, но избежал наказания за убийства. Лишил жизни троих человек – и получит месяц арестного дома за то, что называл себя поручиком…
– Кто-то его предупредил, – сказал Благово Алексею. – Полагаю, что Фабрициус – он заглядывал ко мне, когда я допрашивал кухарку, и вскорости ушел. Но как это доказать?
– А чем ротмистр объясняет свое посещение Гаранжи?
– Немчура проклятая! Знает, что Каргер не выдаст земляка. Говорит, ехал мимо, случилась оказия, срочно потребовалось в «аборт». Зашел в первый попавшийся дом и потребовал мужчину, чтобы показал ему место…
– От дома Бурмистровых до Второй кремлевской части сто саженей. Нескладно врет ротмистр… Но, даже если это он предупредил нашего красавца, что же произошло дальше?
– Можно только догадываться. Каким-то образом Гаранжи убедил вдову взять всю вину на себя и принять яд.
– Это невозможно. У него было не более часа времени, а столь важные решения так быстро не принимаются!
– Не будь так категоричен! Женщина невеликого ума да еще влюбленная по уши…
Вдруг дверь без стука распахнулась, и в кабинет со счастливым лицом ворвался Дмитрий Бурмистров.
– Есть Божий суд, наперсники разврата! – возопил он. – Сдохла, змея, не довелось ей попользоваться моими денежками!
– Он зато жив и остается неуязвимым для закона, – мрачно пробурчал Павел Афанасьевич.
– Кто? – изумился «патриций».
– Гаранжи.
– А, этот… Черт с ним, с подлецом. Главное – капитал вернулся. Приглашаю вас в ресторан, господа, обмыть сие радостное событие.
– Вы полагаете оставить Киенковой ее лавку?
– Еще чего! Надо было ей брать мои деньги, когда предлагали. Теперь-то этой крысе за что платить? Я ее, стерву, еще и в тюрьму засажу за лжесвидетельство. Она у меня теперь нигде службы не найдет! С голоду подохнет!
Благово скривился.
– Так, понятно… Доставка вам капитала – не повод нам для радости; убийца не наказан. Подите прочь, не мешайте заниматься делом. Лыков! Очисти помещение!
Алексей, не заставляя просить себя дважды, мигом вынес опешившего миллионщика за дверь. Сказал внушительно секретарю:
– Без доклада никого не впускать! Кроме государя императора… И чайную пару с лимоном, побыстрее.
Лыков с Благово молча выпили весь чайник. Говорить не хотелось.
– Форосков еще молчит… – произнес было титулярный советник. Тут в дверь постучали, и секретарь робко просунул голову из приемной:
– Разрешите? Телеграмма из Тифлиса, по двойному тарифу, и даже не зашифрованная.
Алексей вскочил, обежал стол, вырвал из рук секретаря бланк и зачитал вслух: «Срочно выезжаю домой неопровержимыми уликами. Не упустите Василия. Форосков-батоно».
– Какое такое «батоно»? – опешил начальник сыскной полиции. – А впрочем, хрен бы с ним. Немедленно удвоить наряды возле дома в Молитовке. Сколько времени ехать до нас из Тифлиса?
– Сутки коляской до Владикавказа, и двое оттуда на поезде. Три дня.
– Чтоб сидел как проклятый! Привозить ему съестные припасы, курево, но из помещения ни ногой! Неужто Вседержитель услышал мои молитвы?
Прошло три дня. Бурмистрову похоронили без отпевания за оградой Крестовоздвиженского кладбища, там, где закапывают бездомных и безымянных бродяг. Ни «патриций», ни набожные родные Анастасии не захотели давать взятку доктору за справку о помешательстве… Василий Гаранжи не выказал желания присутствовать на погребении. Он сидел в Молитовке и ломал голову – что имеется на него у сыскных? Благово же ходил гоголем. Коллежский советник как-то сразу уверовал, что Форосков везет из Тифлиса убойные улики. Повеселевший и помолодевший, Павел Афанасьевич с блеском за сорок восемь часов провел поиски «клюквенника», ограбившего храм Иоанна Предтечи на Слободе. Вором оказался известный Лешка-Совенок, обчистивший перед Рождеством в Москве Иверскую часовню и разыскиваемый за это всей полицией империи. О задержании доложили самому государю; губернатор Безак был доволен.