— Тогда я попросила этого типа, этого судейского — на мой взгляд, вполне резонно, — не затруднит ли его поставить этих воинов чуть поодаль, чтобы они, по крайней мере, не болтались прямо под дверью. Это унизительно! У меня есть соседи, а им только дай волю посудачить. От меня многие зависят, у меня есть клиенты, — они каждое утро являются искать моих милостей: воины их отпугивают. У меня есть племянницы и племянники, которые теперь боятся приходить ко мне. О, эти воины умеют молчать, но видели бы вы взгляды, которые они бросают на молоденьких девушек. Руф, не мог бы ты что-нибудь с этим сделать?
— Я?
— Конечно, ты. Ты должен иметь хоть какое-то влияние на Суллу. Ведь это Сулла организовал нынешние суды. И он женат на твоей сестре Валерии.
— Да, но это не означает… — Руф густо покраснел.
— Ну что ты, — голос Цецилии приобрел заговорщические нотки. — Ты юн, хорош собой и ничуть не хуже Валерии. Мы все знаем, что Сулла забрасывает свою сеть по обе стороны потока.
— Цецилия! — Глаза Цицерона сверкали, но голос оставался ровным.
— Я не намекаю ни на что недостойное. Обаяние, Цицерон. Жест, взгляд. В действительности Руфу конечно же не придется что-либо делать. Зачем? Сулла годится ему в дедушки. Так почему бы ему не снизойти и не оказать милость такому очаровательному мальчику?
— Сулла не находит меня очаровательным, — сказал Руф.
— Почему же? Он женился на Валерии из-за ее внешности, не так ли? А ты, ее брат, весьма на нее похож.
Внезапно раздался странный фыркающий звук. Он исходил от Тирона, стоявшего за стулом хозяина. Он изо всех сил закусил губу, чтобы не рассмеяться. Цицерон заглушил фырканье, громко прочистив горло.
— Возможно, мы могли бы вернуться к тому, о чем говорилось немного ранее, — заметил я. На меня уставились три пары глаз. Цицерон смотрел на меня облегченно, Тирон внимательно, Цецилия смущенно. Руф глядел в пол, все еще краснея.
— Вы говорили о наказании для отцеубийцы. Я ничего не знаю об этом. Не сочти за труд, Цицерон, объясни мне, что к чему.
В комнате воцарилось тягостное молчание, как если бы солнце вдруг скрылось за тучей. Цецилия отвела глаза и спрятала лицо за веером. Руф и Тирон обменялись встревоженными взглядами.
Цицерон наполнил чашу и медленно из нее отпил.
— Неудивительно, что ты ничего об этом не знаешь. Отцеубийство — такая редкость среди римлян. Насколько я понимаю, последний отцеубийца был осужден, когда мой дед был еще молод.
Как правило, смертная казнь производится посредством отсечения головы или — в случае с рабами — с помощью распятия. Отцеубийц казнят очень древним и очень жестоким образом. Это наказание было установлено давным-давно — жрецами, а не законодателями, дабы выразить гнев Юпитера на всякого сына, дерзнувшего оборвать жизнь, его породившую.
— Цицерон, пожалуйста, — Цецилия выглянула из-за веера и замигала густо накрашенными веками. — Слышать об этом еще раз выше моих сил. Меня будут преследовать кошмары.
— Но Гордиан должен знать. Знать, что на кон поставлена жизнь человека, — это одно; знать, каким образом он может умереть, — совсем другое. Закон предписывает следующее: сразу же по вынесении приговора осужденный отцеубийца должен быть выведен за городские стены на Марсово поле к Тибру. Полагается трубить в рожки и бить в кимвалы, созывая народ к месту казни.
Когда народ соберется, отцеубийцу раздевают донага, как в день его появления на свет. Немного поодаль устанавливают две тумбы, каждая — высотой по колено. Отцеубийца должен подняться на них и, расставив ноги, присесть на корточки с закованными за спиной руками. Таким образом каждая часть его тела оказывается доступна палачам, которым предписано сечь преступника узловатыми кнутами, пока кровь не хлынет из него, как вода. Если он падает со своего возвышения, его заставляют взобраться вновь. Мучители осыпают его ударами с головы до ног, не щадя ни стоп, ни срамных частей. Кровь, сочащаяся из его тела, — та же, что бежала по жилам его отца и подарила ему жизнь. Видя, как она вытекает из ран, он, быть может, задумается над тем, почему она убивает.
Рассказывая, Цицерон смотрел куда-то вдаль. Цецилия глядела на него из-под веера сузившимися и напряженными глазами.
— Готовят мешок — достаточно большой, чтобы в нем поместился человек, сшитый из шкур столь крепко, чтобы не пропускать воду и воздух. Когда бичеватели закончат свою работу — когда все тело отцеубийцы будет залито кровью, так что нельзя будет отличить кровь от кровоточащего мяса, — приговоренного заставляют вползти в мешок. Мешок кладут в некотором удалении от подставок, чтобы собравшиеся следили за его продвижением, швыряли в него навозом и отбросами и публично его проклинали.
Когда он доберется до мешка, его принуждают вползти внутрь. Если он сопротивляется, его оттаскивают назад, к тумбам, и порка начинается сначала.
Оказавшись внутри мешка, отцеубийца возвратился в материнское лоно: он еще не рожден, еще не появился на свет. Философы говорят, что рождение — мука. Оставаться нерожденным — мука куда горшая. В мешок, терзающий изодранную, кровоточащую плоть отцеубийцы, палачи поместят четырех животных. Сначала — собаку, самое раболепное и презренное из животных, и петуха, с особенно острым клювом и когтями. Это — очень древние символы: собака и петух — страж и побудчик, хранители очага; не защитив отца от сына, они занимают свое место рядом с убийцей. После них в мешок кладут змея — олицетворение мужского начала, которое не только дарит жизнь, но и убивает; наконец, кладут обезьяну — самое жалкое подобие человека, какое только создали боги.
— Только вообразите! — Из-за веера Цецилии слышалось учащенное дыхание. — Только вообразите, какой они поднимают шум!
— Всех пятерых зашивают в мешок и относят на берег реки. Нельзя катить мешок или бить по нему палками: животные должны оставаться внутри мешка живыми, чтобы как можно дольше терзать отцеубийцу. Пока жрецы произносят последние проклятия, мешок сбрасывают в Тибр. По всему пути в Остию расставлена стража: если мешок вдруг вынесет на берег, они должны немедленно опять столкнуть его в воду, пока он не достигнет моря и не скроется из виду.
Отцеубийца уничтожает самый исток своего существования. Он оканчивает свою жизнь, лишенный связи с теми самыми стихиями, что даруют жизнь миру: у него отнимают землю, воздух, воду, даже свет солнца на последние часы или дни его агонии, пока наконец мешок не разорвется по швам и не будет поглощен морем. Эта добыча перейдет от Юпитера к Нептуну, а от того — к Плутону, не оставив по себе ни любви, ни отвращения в памяти человечества.
Комнату объяла тишина. Наконец, Цицерон перевел дыхание. На его губах блуждала тонкая усмешка, и я подумал, что он, пожалуй, гордится собой: такое выражение принимают лица актеров и ораторов после успешной декламации.
Цецилия опустила веер. Под краской она была совершенно бледна.
— Теперь ты все поймешь, Гордиан, когда с ним встретишься. Бедный молодой Секст, ты поймешь теперь, отчего он в таком смятении. Словно кролик, окаменевший от страха. Бедный мальчик. Они замучают его, если их не остановить. Ты должен помочь ему, молодой человек. Ты должен помочь Руфу и Цицерону остановить их.
— Конечно, я сделаю все, что смогу. Если истина может спасти Секста Росция. Полагаю, он сейчас где-то здесь, в доме?
— О, да, ему не позволено выходить; ты видел стражу. Он сейчас с нами, вот только…
— Да?
Руф прокашлялся:
— Когда ты с ним встретишься, ты увидишь.
— Что увижу?
— Он конченый человек, — сказал Цицерон. — Он охвачен паникой, совершенно растерян, его речи бессвязны. Он почти обезумел от страха.
— Он так боится проиграть дело? Должно быть, доводы обвинения очень сильны.
— Конечно, боится. — Цецилия хлопнула веером по мухе, усевшейся ей на рукав. — А кто на его месте не испугался бы? И именно то, что он невиновен, едва ли означает… ну, я хочу сказать, нам всем прекрасно известны случаи, особенно с тех пор, как… то есть, в последний год или около того… мы знаем, что в наши дни невиновность вовсе не означает безопасности.
Она метнула беглый взгляд на Руфа, который старательно делал вид, что не слышит ее слов.
— Он боится собственной тени, — заметил Цицерон. — Боялся до того, как попасть сюда, но еще больше боится сейчас. Он боится смертного приговора, боится оправдания. Он говорит, что люди, убившие его отца, задумали убить и его; сам процесс — это заговор, чтобы избавиться от него. Если их не удовлетворит суд, они убьют его на улице.
— Посреди ночи он будит меня своими воплями. — Цецилия прихлопнула муху. — Даже из западного крыла до меня доносятся его крики. Кошмар. Я думаю, что хуже всего — это обезьяна. Правда, змея — еще хуже…
Руф вздрогнул:
— Цецилия говорит, что ему действительно полегчало, когда снаружи поставили стражу: как будто они здесь, чтобы охранять его, а не помешать его бегству. Бегство! Он не хочет покидать даже своих комнат.
— Это правда, — сказал Цицерон. — Иначе ты встретился бы с ним у меня в кабинете и нам бы не пришлось беспокоить хозяйку этого дома.
— Не получить приглашения в дом Цецилии Метеллы, — сказал я, — значило бы для нас понести большую потерю, и это в первую очередь коснулось бы меня.
Цецилия скромно улыбнулась, принимая мой комплимент. В следующее мгновение она устремила взгляд на стол и с хлопком опустила на него веер. Еще одна муха ее больше не потревожит.
— Но в любом случае в ходе моего расследования рано или поздно мне пришлось бы с ней встретиться.
— Но почему? — возразил Цицерон. — Цецилия ничего не знает об убийстве. Она только друг семьи, а не свидетельница.
— Тем не менее Цецилия Метелла одной из последних видела старшего Росция живым.
— Да, это правда, — кивнула она. — Свой последний ужин он отведал здесь, в этой самой комнате. Как он любил ее! Однажды он сказал мне, что совершенно не нуждается в открытом воздухе. В Америи ему бесконечно наскучили поля, луга и сельская жизнь. «Мне не нужно другого сада», — сказал он мне однажды. — Она показала рукой на фрески. — Видите павлина с распущенным хвостом вон там, наверху, на южной стене. На него как раз падает свет из светового люка. Как он любил эту картину, все ее цвета… Помню, он называл павлина своим Гаем и хотел, чтобы так же называла его и я. А знаете, Гай тоже любил эту комнату.
— Гай?
— Да. Его сын.
— Я думал, что у погибшего был только один сын.
— О, нет. То есть да, после смерти Гая у него остался только один сын.
— И когда же это случилось?
— Дай мне подумать. Три года назад? Да, именно так, ведь именно в эту ночь Сулла справлял свой триумф. Во всех домах на Палатине были устроены пиршества. Люди переходили из одного дома в другой. Все пировали: гражданская война закончилась. Я сама принимала гостей — в этой комнате с широко распахнутыми дверьми в сад. Был такой жаркий вечер — погода точь-в-точь напоминала сегодняшнюю. Сюда заглянул и сам Сулла. Я помню, он пошутил: «Сегодня весь Рим пирует или укладывает вещи». Конечно, среди пирующих были и те, кому следовало бы укладывать вещи. Кто бы мог вообразить, что все зайдет так далеко? — Она подняла брови и вздохнула.