Верно, братцы? Только братцев-амбалов уже и след простыл — наверное, вертлявый в отключке был им куда страшней Бурова в добром здравии. Эх, видимо, он слабо вчера врезал им по мозгам… Так что допил Буров пиво и в одиночестве побрел знакомиться с Парижем дальше. В общем-то, везде было одно и то же — грязь, вонь, серое, на грани нищеты, существование. Плавно струила свои воды Сена, с ленцой баюкала баркасы и суда, густо отдавала тиной, тухлятиной и клоакой. И это воспетая поэтами “серебряная лента, изящно перехваченная пряжками мостов”? Уж не цыганским ли золотом крыт тысячелетний кораблик Лютеции?
Однако стоило Бурову пересечь Сену и очутиться в квартале Сорбонны, как уровень жизни подскочил до небес — пошли богатые особняки с высокими оградами, укрывающими садово-парково-фонтанное великолепие. Все чаще стали попадаться кареты, четырехконные, с лакеями на запятках, за ними, словно шлейф, тянулись запах корицы, кориандра и розовой воды. Не тухлятины и дерьма. И обувались здесь большей частью не в веллингтоны и башмаки — в щегольские туфли с пряжками, а кое у кого и с красными каблуками. Да, Париж был всегда городом контрастов…
До вечера шатался Буров по улицам, присматривался, примеривался, вслушивался в чужую речь, правда, так ни черта и не понял. Ясно было одно — вся эта парижская грязь, вонь и отсутствие электрификации неизмеримо лучше зоновского прозябания. Какая-никакая свобода. Осознанная необходимость, такую мать…
Наконец, вдоволь набравшись впечатлений, Буров кинул взгляд на шпили Нотр-Дама, весело подмигнул какой-то шлюшке, нацелившейся на него, и взял курс на кладбище. Мысли о горячей бараньей похлебке делали его шаг на редкость энергичным. Конечно, если по уму, то возвращаться на погост не следовало бы, особенно после эксцесса на рынке, хотя, с другой стороны, местные картуши Бурова не впечатляли — так, босота, шелупонь, вульгарные ложкомойники. Право же, не стоит таких брать в расчет, если речь идет о дымящейся похлебке и мягкой, на лепных ногах постели. Номер их шестнадцатый.
Однако же на кладбище Бурова ждали не харч и койко-место, а крепкие, недобро щурящиеся исподлобья молодцы. Числом не менее десятка. Возглавлял их рябой, одетый так же, как и Буров, в малиновое, дядька. Только вот камзол у него был повнушительней, подлинней, аж до самой земли, да еще с капителью позумента и двойными строчками золоченых пуговиц. Сомнений нет — самый шик по местной уркаганской моде. В руке же рябой держал инкрустированную трость, да сразу видно, не простую, а с секретом. Как пить дать, в ней сидело фунтов тридцать отточенной стали.
— Бу-бу-бу, — резко, не по-нашему, спросил он у Бурова, в лающем его голосе слышалось возмущение: “Ты чьих будешь, смерд? Куда Гриню дел?”
Тут же, не дожидаясь ответа, он извлек трехгранный, очень похожий на огромное шило клинок, его недобры молодцы выдернули булатны ножички, и дело стало принимать для Бурова очень нехороший оборот. Одному против десяти выстоять проблематично. Да и судя по тому, как молодцы держали ножички, были они совсем не первогодки — не шелупонь, и не босота, и не вульгарные ложкомойники. Писари еще те, с практикой и со стажем. Однако делать нечего, на базаре тут не съедешь — взялся Буров за свой кошкодер да и начал выписывать им восьмерки, а сам пошел, пошел, пошел по кругу, стремительно смещаясь от центра к периферии. По вытянутой спирали, чтоб не взяли в кольцо. Только не так-то все просто — молодцы были начеку и не лыком шиты, а рябой так и норовил ткнуть своей рапирой куда-нибудь под ребро, и пришлось Васе Бурову несладко.
Впрочем, и противникам его было не до смеха — один быстро успокоился с перерезанной глоткой, другой держался за распоротый живот, третий в прострации смотрел на окровавленную ширинку. Однако время работало против Бурова — когда-нибудь, как ни крути, он устанет, снизит темп, сделает ошибку и вплотную познакомится или с ножом, или с огромным шилом на элегантной рукояти. С дальнейшей перспективой быть изрезанным в куски. И сгинуть бы Васе Бурову, пропасть во французской стороне, если бы не вмешался его величество случай в лице, вернее в багровых рожах, двух пьяных, неизвестно откуда вывернувшихся похоронных дел мастеров. Пошатываясь, горланя что-то, они мотались меж могил, тем не менее крепко держа баланс и главные орудия своего производства. Лопаты! Господи, лопаты!!!
“Аллилуйя!” — Буров, возликовав в душе, разорвал дистанцию, в длинном кувырке выскочил из боя и, стремительно метнувшись к ближайшему могильщику, без зазрения совести позаимствовал у него лопату! Крепкую, с хорошо заточенным штыком и буковой, отполированной ладонями рукоятью. Практически ничем не отличимую от алебарды. Такая в умелых руках без труда вскрывает животы, разваливает черепа, отрубает конечности и срезает пальцы.
Что-что, а руки у Бурова были умелые. К тому же большая лопата была его любимицей среди прочего шанцевого инструмента. И началось. И очень скоро закончилось. Кому-то Буров прокопал колено, кому-то располовинил ступню, кому-то разрубил локоть, выломал плавающие ребра или сделал ямочку на подбородке. Нестерпимо пикантную, глубиной в пару дюймов. Кое-кому повезло чуть меньше. Рябой главнокомандующий, например, схлопотал лопатой в пах, щедро, на полштыка и, скрючившись, перестал тыкать своим шилом. Да и дышать вроде тоже. Виктория была полной.
— Это вам, суки, за Бородино!
Буров глянул в спину ретирующемуся неприятелю, в количестве двух негодяев улепетывающему с поля боя, сплюнул, вытер кровь с порезанного плеча и подмигнул могильщикам, трезвеющим от увиденного.
— Спасибо, отцы! С меня причитается.
Потянулся к поясу и невесело рассмеялся — чертов кошелек, из-за которого, собственно, все и началось, пропал, сгинул куда-то во время боя. Ну да и ладно, фиг с ним. У рябого-то кошелек оказался повместительней, потяжелей, а когда Буров вытащил монету — не глядя, наобум, — и швырнул ее с ухмылочкой могильщикам, те, оторопев, протрезвели окончательно, разом поклонились и бросились бежать. Буров и не подозревал, что осчастливил их луидором<Золотая монета крупного достоинства.>. Сейчас ему было не до подобных тонкостей — он слушал свой внутренний голос. А тот бубнил с маниакальной настойчивостью — ты, мол, как хочешь, а я сваливаю. И впрямь, нужно было делать ноги, пока сбежавшие негодяи не вернулись с подкреплением. Так что подобрал Буров трофеи, проглотил слюну, вспомнив вкус похлебки, да и подался с погоста вон. Несмотря на одержанную победу, настроение у него было так себе. Снова в ночь, в темень, в клоаку улиц. С пустым животом. Да, спасибо духам, удружили, ничего не скажешь. Нет бы куда-нибудь в Элладу, на юга, на берега Эгейского. А то — одно дерьмо, склизкие мостовые и социальные контрасты. И сплошная уголовщина. Вор на воре и вором погоняет. Криминал голимый, поножовщина и беспредел. И вот тут-то Буров дал по тормозам и неудержимо, распугивая поздних прохожих, залился гомерическим хохотом — ну, блин, и укатайка! Он торчит здесь, как тополь на Плющихе, в своем малиновом уркаганском клифте, с бабками, добытыми на мокром деле и с лопатой, липкой от мозгов, и переживает, блин, на морально-этические темы! Посланничек из будущего, продукт цивилизации. Явился — не запылился. Сам-то ничего, кроме как кровушку пускать, не умеет. А с другой стороны, с волками жить — по-волчьи выть. Тем более если ты красный смилодон.