Алексей Иванович Свирский
(повесть)
Часть Первая
I
Откуда взялся Рыжик и кто его приютил
Птицы еще спали, когда Аксинья вышла открывать ставни. Молодая женщина тихо скрипнула в сенях дверьми и перешагнула порог.
Солнце еще не взошло, но рассвет уже был близок. На востоке небосклон окрашивался в золотисто-сиреневый цвет. Звезды быстро гасли одна за другой. Береговая улица, или, как ее иначе называли, Голодаевка, спала крепким сном. Улица эта была застроена с одной только стороны, другая же сторона представляла собой высокий крутой обрыв, спускавшийся к реке.
Аксинья, прежде чем открыть ставни, перешла босыми ногами пыльную немощеную улицу и остановилась на краю речного обрыва. Над рекой медленно расплывались серые клочья тумана. Маленькие, хилые домишки тесной ломаной шеренгой толпились на краю обрыва.
Хозяева этих хижин хотя и называли себя домовладельцами, но были бедняками родовитыми: бедность, нужда и всякие невзгоды переходили к ним из рода в род, как переходят к богатым громкие титулы или миллионные наследства. На Голодаевке никто не мог похвастать ни богатым дедушкой, ни промотанным имением.
Бедность жила здесь с незапамятных времен, так что голодаевцы давно уже привыкли к своей нужде, как негры привыкли к тропическому зною или как эскимосы — к жестоким морозам.
Не богаче других была и Аксинья, жена Тараса Зазули. Муж ее хотя и был по ремеслу столяр и гробовщик, но денег у него никогда почти не было. Единственно, когда Зазули считали себя богачами, — это только во время Проводской или Успенской ярмарок, когда Тарас продавал партиями столы и табуреты, заранее заготовляемые им в своей мастерской.
В последние дни Тарас был занят именно этим делом. До ярмарки оставалось немного, и он очень спешил.
Просыпался Зазуля раньше обыкновенного и работал до глубокой ночи. Вот почему жена его в тот день, когда начинается наш рассказ, так рано вышла открывать ставни.
Зазулиха (так за глаза называли соседки Аксинью) постояла с минуту на берегу, бросила сонный взгляд на небо, громко зевнула, перекрестила рот и направилась к своей хате.
Она стала открывать ставни. Всех окон в доме Зазулей было три. Молодая женщина открыла ставни, прикрепила их веревочками к стене, чтобы ветер ими не хлопал, и направилась было в хату, как вдруг услышала чьи-то тихие, жалобные стоны. Смуглое, загорелое лицо Аксиньи вытянулось от удивления и любопытства.
— Ой, ой, ой!.. — стонал кто-то за домом.
Аксинье показалось, что стонет женщина. Несколько секунд прислушивалась она к странным звукам, пугливо озираясь по сторонам. Но вокруг не было ни одной живой души. Наконец Аксинья победила страх, и когда стоны особенно усилились, она подобрала ситцевую юбку и бросилась бежать, перепрыгивая через бурьян и крапиву, росшие около дома, в ту сторону, откуда слышались стоны. Аксинья скрылась. Наступила тишина. Спустя немного Зазулиха с искаженным от страха лицом выбежала из-за угла дома и бросилась прямо в хату.
Тарас стоял перед верстаком и налаживал доски. Его громадная наклоненная фигура занимала чуть ли не половину комнаты. Одет он был в широкие шаровары и серую рубаху, а на босых ногах — мягкие самодельные шлепанцы.
— Тарас, выйди скорей на улицу! — крикнула запыхавшаяся Аксинья, вбежав в мастерскую.
Лицо у нее было бледное, испуганное. Она вся дрожала.
— А что я там забыл, на улице?.. — проговорил равнодушным тоном Тарас, не отрываясь от дела.
— Иди скорей, иди же, говорю тебе… Посмотри, что случилось! — воскликнула Аксинья.
— А что случилось? Курица удавилась?.. — засмеялся Зазуля.
— У, каменный ты человек!.. — озлилась жена. — Выйдешь ли ты из хаты, аль нет?
— Как не выйти… От бабьего крика не только что из хаты, а из кабака и то выйдешь, — сказал Тарас и, низко наклонив голову, чтобы не стукнуться о косяк, вышел из мастерской.
Аксинья забежала вперед.
— Вот здесь, за сарайчиком… Слышишь, стонет? Сюда иди!.. Слышишь?.. — задыхаясь от волнения, шептала Аксинья.
Тарас молча следовал за нею, пыхтя трубкой, которую он успел закурить по дороге.
— Вот здесь, смотри!.. Слышишь? — шепнула Аксинья.
Тарас остановился. Перед ним на траве лежала женщина, а рядом с нею мирно спал завернутый в тряпки крошечный ребенок. Из полуоткрытого рта женщины вылетали слабые, хриплые стоны. Голова ее, повязанная темным дырявым платком, лежала на серой котомке. Бледная, с почерневшими губами, она имела вид умирающей. Глаза ее, неподвижные и как будто стеклянные, были устремлены в одну точку. Одежда ее состояла из грязных бесформенных лохмотьев.
Тарас с Аксиньей молча, но значительно переглянулись, когда подошли к умирающей.
— Спроси-ка, кто она и как сюда попала, — тихо сказал Тарас жене.
— Послушай, милая, откуда ты? — приступила к допросу Аксинья, наклонившись над больной. — Ты больна? Это твой ребенок?.. Как ты сюда попала?..
Аксинья задавала вопрос за вопросом, но ответа не последовало. Незнакомка умирала — это было ясно.
— Я людей позову, — решительно заявила Зазулиха, взглянув на мужа.
— И то правда… Разбуди соседей, а то еще невесть что подумают, — согласился Тарас.
Аксинья убежала. Вскоре ее звонкий голос нарушил тишину наступающего утра.
— Выходите!.. — кричала Аксинья, стуча в ставни соседних домов.
Минут через десять небольшой дворик Зазулей был полон народа.
Солнце еще не успело взойти, когда неизвестная женщина умерла. В ту самую минуту, когда она испустила последний вздох, проснулся ее ребенок. Он заметался и заплакал. Прибежавшие бабы, у которых были свои дети, услыхав голос плачущего ребенка, сейчас же определили, что ему всего три месяца от роду.
Аксинья, отвечая на вопросы, рассказывала, как она встала, как вышла открывать ставни и как услыхала стоны.
— Она, стало быть, живая была? — перебивали ее слушатели.
— Конечно, живая, ежели стонала! Мертвые не стонут, — пояснила Зазулиха и продолжала свой рассказ.
А ребенок не переставал кричать, надрывая грудь.
— Его накормить надо, — догадалась одна из женщин и взяла его на руки.
Женщину эту звали Агафья-портниха. Муж ее был портной, человек слабый и пьющий. У Агафьи было пятеро ребят, из них один грудной.
Ребенок, как только очутился на руках у Агафьи, сейчас же замолк и припал к ее груди, точно замер.
— Ишь, как сосет! — удивлялся Тарас, у которого своих детей не было.
— Дитя есть хочет, известное дело… У покойницы, может, и молока-то не было, — хором заговорили женщины, перебивая друг друга.
— Эй, вы, тише, начальство едет! — крикнул кто-то.
Бабы умолкли.
Вдали показался голодаевский городовой, Прохор Гриб, как его прозвали обыватели Береговой улицы. Это был старый отставной солдат, с мягким, точно вымоченным и выжатым лицом. На его сухом отвислом подбородке серебрилась белая щетина давно не бритой бороды. Прохор нюхал табак, и от этого его седые жидкие усы возле носа были покрыты темно-коричневыми пятнами. Сколько ему было лет, он сам не знал. Иногда он говорил, что ему восемьдесят, а иногда утверждал, что ему давно уже стукнуло сто. Городовым он был поставлен с незапамятных времен. Голодаевцы привыкли к Грибу, видя его перед собой всю жизнь, и смотрели на него так, как люди обыкновенно смотрят на речку, что вечно течет по одному и тому же направлению, или на дерево, пережившее несколько человеческих поколений.
— Что здесь такое? — жуя губами, спросил Гриб, подойдя ближе.
— Нищая померла, — ответил Тарас и снова раскурил трубку.
— Человек помер, а тебе курить надо! — упрекнул старик Зазулю и укоризненно покачал головой.
Потом он достал табакерку, воткнул в ноздри две щепотки табаку и громко чихнул.
— Будь здоров, дедушка!..
— Проживи еще двести лет!..
— Расти большой!.. — приветствовали Гриба мальчишки, прибежавшие, как и взрослые, на крик Аксиньи.
— Пошли вон отсюда!.. Я вам!.. — закричал на детей старик и пригрозил им своей шашкой, имевшей такой же древний вид, как и он сам.
— Ой, дедушка, не пужай: со мной родимчик будет! — воскликнул один из мальчишек.
Другие покатились со смеху.
— Эй, вы, чего ржете?.. Проваливайте, пока целы! — крикнул на них Тарас и топнул ногой.
Ребята мгновенно притихли.
Прохор Гриб подошел к трупу женщины и обнажил свою желтую безволосую голову. Издали голова его была похожа на большой бильярдный шар.
В толпе по поводу случившегося стали высказывать всевозможные догадки и предположения. Одни говорили, что покойница — крестьянка и что она умерла с голоду; другие полагали, что она отстала от партии рабочих, что вчера проходила через город; а Арина Брехуха, жена Сидора-печника, толстая плосколицая женщина, известная сплетница, настойчиво утверждала, что покойницу задушили грабители.
— Полно врать, Ариша! — пробовал остановить ее муж, присутствовавший тут же. — От твоей лжи вон, гляди, даже галка на заборе и та покраснела…
— Не галка, а нос твой от водки покраснел, пьяница несчастный! — закричала на мужа жена.
— Да ну вас!.. Что вы, на базаре, что ли — орете-то? — остановил супругов Тарас, а затем, обращаясь к Прохору, проговорил: — Послушай, дедушка, убери ты, пожалуйста, покойницу… Мне некогда: у меня работа спешная.
— Ишь ты, чего захотел! — зашамкал голодаевский городовой. — Я, брат, не главное начальство… Тут, хлопче (Прохор всех, и молодых и старых, называл хлопцами), надо, чтобы все по закону вышло… Перво-наперво надо квартального, Андрея Андреича, попросить, а он попросит пристава, а пристав попросит доктора, а доктор — следователя, а следователь — прокурора, а прокурор…
— А прокурор, — сердито перебил старика Тарас, — попросит тебя, старого гриба, а ты нос табаком набьешь и чихнешь — покойница, гляди, и воскреснет…
Тарас безнадежно махнул рукой и сам отправился за квартальным. А Прохор Гриб снова зашамкал беззубым ртом, объясняя кому-то закон, но его никто не слушал.
Ребенок только что умершей женщины перешел к Аксинье. Агафья, накормив его, отдала малютку Зазулихе, а сама отправилась домой, к своим детям.
— Вот у тебя нет ребят, возьми этого младенца к себе, — сказала Агафья, когда передавала Аксинье ребенка, — доброе дело сделаешь…
— Что вы, что вы! Где нам чужих кормить? Нам бы самим как-нибудь прожить… — возразила Аксинья, испугавшись слов Агафьи.
В это время ребенок благодаря неумелости молодой женщины высвободился из тряпок, в которые он был завернут, и заиграл крошечными ножками. Аксинья, боясь, чтобы он не выпал из рук, крепко прижала его к груди. Ребенок улыбнулся ей, обнажив беззубые десны. Это был красивый трехмесячный мальчик. Тельце у него было круглое, розоватое. Крошечные ножки и ручонки находились в беспрерывном движении, большие карие глаза глядели открыто и весело.
— Какой славный мальчуган! — воскликнула одна из женщин. — И не похоже, чтобы мать его больна была… Вишь, какой он плотный да круглый!
— А волосенки-то как быстро у него выросли! — удивилась другая.
— Он рыжий будет, уж теперь и то головка у него будто из красной меди…
— Не прожить ему долго на свете…
— Уж какая жизнь круглой сироты!..
— Чего вы каркаете? Тьфу на вас! — крикнула на болтавших баб Аксинья и отвернулась от них.
Ребенок почему-то сразу стал ей дорог и мил. Полюбила она его в ту самую минуту, когда, трепетно прижавшись к ее груди, он впервые улыбнулся ей беззубым ротиком, устремив на нее большие карие глаза. Этот доверчивый взгляд наивных детских глаз пробудил в молодой женщине неведомое ей до этого чувство материнской любви и нежности.
«А и впрямь, не взять ли его к себе? — мысленно рассуждала сама с собою Аксинья, глазами лаская ребенка. — Попрошу Тараса: он добрый — позволит. Дитя нас не объест, а вырастет — помощником будет…» Так думала Зазулиха, любуясь крошечным мальчиком.
А Тарас в это время возвращался в сопровождении Андрея Андреича, квартального надзирателя. Они шли вдоль речного обрыва. Андрей Андреич, полный мужчина, с большим круглым животом, был одет в белый китель. Несмотря на то что солнце еще не поднялось из-за рощи, зеленевшей на той стороне реки, Андрей Андреич пыхтел, отдувался и, снимая фуражку, вытирал носовым платком влажный от пота лоб.
— И жарко же сегодня будет! — пробасил квартальный.
— Н-да… Сегодня не холодно… — желая поддержать разговор, сказал Тарас.
— Постой-ка, — вдруг остановил Зазулю квартальный, — посмотрим, кто там рыбу удит. Не Яков ли это Иваныч, наш доктор?
Тарас подошел к самому краю обрыва и посмотрел вниз. Там, невдалеке от берега, стоял по икры в воде и удил рыбу какой-то человек высокого роста. Шляпа, сапоги и носки удильщика лежали на берегу, на широком плоском камне.
— Доктор и есть! — подтвердил Тарас, хорошенько вглядевшись в спину рыболова.
— Вот и отлично… Он-то нам и нужен, — сказал квартальный и также подошел к краю обрыва.
— Яков Иваныч! — крикнул он, слегка нагибаясь.
Голос квартального глухими раскатами пронесся над сонной поверхностью реки. Удивший рыбу даже не шелохнулся, точно не его и звали. Резким желтым пятном вырисовывалась его длинная, худая фигура на светлом фоне спокойной реки. Он одновременно удил двумя удочками, и обе руки были у него заняты.
В тот самый момент, когда Андрей Андреич крикнул, Яков Иваныч заметил, что у него клюет, и весь насторожился.
— Яков Иваныч, пожалуйте к нам! — вторично окликнул врача квартальный.
Но ответа не последовало. У доктора оба поплавка запрыгали на воде, и он весь ушел в свое дело. Окрики квартального выводили его из себя, но он молчал: он боялся испугать рыбу.
— Яков Иваныч, мертвое тело усмотрено, пожалуйте! — не унимался Андрей Андреич.
У доктора от злости зеленые круги завертелись перед глазами. «Разгонит, разгонит рыбу мою, негодный толстяк!» — с тревогой в душе подумал Яков Иваныч и хотел было квартальному махнуть рукой, но вспомнил, что руки у него заняты, и решил сделать это иначе. Когда Андрей Андреич в третий раз позвал его, он осторожно поднял из воды одну ногу и задрыгал ею, желая этим жестом дать понять квартальному, чтобы тот убирался. В то самое время, когда доктор жестикулировал ногой, клевавшие рыбы, съев приманку, преспокойно ушли.
— Скажите, пожалуйста, господин квартальный, вы клятву дали меня преследовать? — дрожа от негодования, воскликнул Яков Иваныч и обернулся лицом к берегу.
— Я по делу… честное слово, по делу!.. Мертвое тело вот у него во дворе усмотрено… — оправдывался Андрей Андреич, указывая на Зазулю.
— Истинная правда — усмотрено! — подтвердил Тарас.
Доктор тяжко вздохнул и стал вытаскивать удочки.
Спустя немного он сидел на камне и, все еще волнуясь, надевал сапоги.
— «Усмотрено»… — ворчал доктор, натягивая на ногу сапог. — А вот у меня окунь был усмотрен, а вы его испугали своим мертвым телом… Нарочно встал до рассвета, чтобы никто не мешал, а тут на, принесла вас нелегкая…
Через минуту доктор оделся, свернул удочки и поднялся наверх. В это время показался пристав, бравый, рослый мужчина, со шпорами и лихо закрученными усами.
О случившемся приставу дал знать квартальный раньше, чем отправиться с Зазулей.
— А вы уже здесь, доктор?.. Здравствуйте, здравствуйте! — приветствовал врача пристав.
— Да, я уже здесь, а вот окунь далече…
— Какой такой окунь?! — удивился пристав.
— Яков Иваныч рыбу удили… — пояснил квартальный.
— Ах, вот оно что! — усмехнулся пристав. — Неужто, Яков Иваныч, вы не можете отказаться от своей страсти? Помните, в прошлом году, когда вы бултыхнулись в воду в одежде, а вас из реки вытащила моя прачка…