(Ну, знаете! Если на такой голове хорошенько дернуть волосы, то можно и голову оторвать!)
— Сначала такая, — отвечает мама, — потом вырастет. Ты же видишь, как растет Виктор. А сам ты как растешь. И он будет так же расти.
Она надевает чепчик себе на руку и смотрит на него; лицо у нее довольное, ясное. Коростелев осторожно целует ее в лоб, в то место, где начинаются ее мягкие блестящие волосы.
Они затеяли это всерьез — с мальчиком или девочкой: купили кроватку и стеганое одеяло. А купаться мальчик или девочка будет в Сережиной ванне. Ванна Сереже тесна, он давно уже не может, сидя в ней, вытянуть ноги; но для человека с такой головой, которая влезает в такой чепчик, ванна будет в самый раз.
Откуда берутся дети, известно: их покупают в больнице. Больница торгует детьми, одна женщина купила сразу двух. Зачем-то она взяла совершенно одинаковых, — говорят, она их различает по родинке, у одного родинка на шее, у другого нет. Непонятно, зачем ей одинаковые. Купила бы лучше разных.
Но что-то Коростелев и мама оттягивают дело, начатое всерьез: кроватка стоит, а нет ни мальчика, ни девочки.
— Почему ты никого не покупаешь? — спрашивает Сережа у мамы.
Мама смеется — ой, до чего она стала толстая:
— Как раз сейчас нет в продаже. Обещали, что скоро будут.
Это бывает: нужно что-нибудь, а в продаже как раз и нет. Что ж, можно подождать, Сереже не так уж к спеху.
Медленно растут маленькие дети, что бы мама ни говорила. Именно на примере Виктора видать. Давненько Виктор живет на свете, а ему всего год и шесть месяцев. Когда еще он будет в состоянии играть с большими детьми. И новый мальчик, или девочка, сможет играть с Сережей в таком отдаленном будущем, о котором, собственно говоря, не стоит и загадывать. До тех пор придется его, или ее, беречь и защищать. Это благородное занятие, Сережа понимает, что благородное: но вовсе не привлекательное, как представляется Коростелеву. Трудно Лиде воспитывать Виктора: изволь таскать его, забавлять и наказывать. Недавно отец и мать ходили на свадьбу, а Лида сидела дома и плакала. Не будь Виктора, ее бы тоже взяли на свадьбу. А из-за него живи как в тюрьме, сказала она.
Но — уж ладно: Сережа согласен помочь Коростелеву и маме. Пусть себе спокойно уходят на работу, пусть тетя Паша варит и жарит, Сережа, так и быть, присмотрит за беспомощным созданием с кукольной головой, которому без присмотра просто пропадать. И кашей его покормит, и спать уложит. Они с Лидой будут друг к другу ходить и носить детей: вдвоем присматривать легче — пока те спят, можно и поиграть.
Однажды утром он встал — ему сообщили, что мама уехала в больницу за ребеночком.
Как ни был он подготовлен, сердце екнуло: все-таки большое событие.
Он ждал маму обратно с часу на час; стоял за калиткой, ожидая, что вот-вот она появится на углу с мальчиком или девочкой, и он помчится им навстречу… Тетя Паша позвала его:
— Коростелев тебя кличет к телефону.
Он побежал в дом, схватил черную трубку, лежавшую на столике.
— Я слушаю! — крикнул он.
Голос Коростелева, смеющийся и праздничный, сказал:
— Сережка! У тебя брат! Слышишь? Брат! Голубоглазый! Весит четыре кило, здорово, а? Ты доволен?
— Да!.. Да!.. — растерянно и с расстановкой прокричал Сережа. Трубка умолкла.
Тетя Паша сказала, вытирая глаза фартуком:
— Голубоглазый — в папу, значит. Ну, слава тебе, господи! В добрый час!
— Они скоро придут? — спросил Сережа. И удивился, и огорчился, узнав, что не скоро, дней через семь, а то и больше, — а почему, потому что ребеночек должен привыкнуть к маме, в больнице его к ней приучат.
Коростелев каждый день бывал в больнице. К маме его не пускали, но она ему писала записки. Наш мальчик очень красивый. И необыкновенно умный.
Она окончательно выбрала ему имя — Алексей, а звать будем Леней. Ей там тоскливо и скучно, она рвется домой. И всех обнимает и целует, особенно Сережу.
…Семь дней, а то и больше, прошли. Коростелев сказал Сереже, уходя из дому:
— Жди меня, сегодня поедем за мамой и Леней.
Он вернулся на «газике» с тетей Тосей и с букетом цветов. Они поехали в ту самую больницу, где умерла прабабушка.
Подошли к первому от ворот дому, и вдруг их окликнула мама:
— Митя! Сережа!
Она смотрела из открытого окна и махала рукой. Сережа крикнул: «Мама!» Она еще раз махнула и отошла от окна. Коростелев сказал, что она сейчас выйдет. Но она вышла не скоро — уж они и по дорожке ходили, и заглядывали в визгливую, на пружине, дверь, и сидели на скамейке под прозрачным молодым деревцом почти без тени. Коростелев стал беспокоиться, он говорил, что цветы завянут, пока она придет. Тетя Тося, оставив машину за воротами, присоединилась к ним и уговаривала Коростелева, что это всегда так долго.
Наконец завизжала дверь, и появилась мама с голубым свертком в руках. Они кинулись к ней, она сказала:
— Осторожно, осторожно!
Коростелев отдал ей букет, а сам взял сверток, отвернул кружевной уголок и показал Сереже крошечное личико, темно-красное и важное, с закрытыми глазами: Леня, брат… Один глаз приоткрылся, что-то мутно-синее выглянуло в щелочку, личико скривилось, Коростелев сказал расслабленно: «Ах, ты-ы…» — и поцеловал его.
— Что ты, Митя! — сказала мама строго.
— Нельзя разве? — спросил Коростелев.
— Он любой инфекции подвержен, — сказала мама. — Тут к ним подходят в марлевых масках. Прошу тебя, Митя.
— Ну, не буду, не буду! — сказал Коростелев.
Дома Леню положили на мамину кровать, развернули, и Сережа увидел его целиком. С чего мама взяла, что он красивый? Живот у него был раздут, а ручки и ножки неимоверно, нечеловечески тоненькие и ничтожные и двигались без всякого смысла. Шеи совсем не было. Ни по чему нельзя было отгадать, что он умный. Он разинул пустой, с голыми деснами, ротик и стал кричать странным жалостным криком, слабым и назойливым, однообразно и без устали.
— Маленький ты мой! — утешала его мама. — Ты кушать хочешь! Тебе время кушать! Кушать хочет мой мальчик! Ну, сейчас; ну, сейчас!
Она говорила громко, двигалась быстро и была совсем не толстая — похудела в больнице. Коростелев и тетя Паша старались ей помочь и со всех ног бросались выполнять ее распоряжения.
Пеленки у Лени были мокрые. Мама завернула его в сухие, села с ним на стул, расстегнула платье, вынула грудь и приложила к Лениному рту. Леня вскрикнул в последний раз, схватил грудь губами и стал сосать, давясь от жадности.
«Фу, какой!..» — подумал Сережа.
Коростелев угадал его мысли. Он сказал потихоньку:
— Ему девятый день, понимаешь? Девятый день, всех и делов; что с него спросишь, верно?
— Угу, — смущенно согласился Сережа.
— Впоследствии будет парень что надо. Увидишь.
Сережа подумал: когда это будет! И как за ним присматривать, когда он… как кисель, — даже мама за него берется с опаской.
Наевшись, Леня спал на маминой кровати. Взрослые в столовой разговаривали о нем.
— Няню надо, — сказала тетя Паша. — Не управлюсь я.
— Никого не нужно, — сказала мама. — Пока каникулы, я сама буду с ним, а потом устроим в ясли, там настоящие няни и настоящий уход.
«А, это хорошо, пусть в ясли», — подумал Сережа, чувствуя облегчение. Лида всегда мечтала, чтоб Виктора отдали в ясли… Сережа влез на кровать и уселся рядом с Леней, намереваясь рассмотреть его как следует, пока он не орет и не морщится. Оказалось, у Лени есть ресницы, только очень короткие. Кожа темно-красного личика была нежная, бархатистая; Сережа дотронулся до нее пальцем, чтобы испытать на ощупь…
— Что ты делаешь! — воскликнула мама, входя.