Отметим, что это была книжка «Недопёсок», которой мадам Дантон наслаждалась на ночь.
Глава 10
Грудь пирата
Котёнок мчался по переулку вскачь. Тут и подстерегло его некоторое Рваное Ухо. Пират давно дожидался своей минуты, наблюдая сцену у бидона.
Разбойник выскочил из подворотни и подставил свою грудь под бег котёнка. И котёнок ударился со всего маху об эту грубую грудь. Злые языки, кстати, говорили, что у кота на груди под шерстью имеется бандитская татуировка с якорем и русалкой.
Котёнок ударился в эту грудь, как в запертые ворота. Пират Рваное Ухо оскорбительно зашипел и молвил:
– Ну вот, голубчик, теперь-то уж ты попался! Теперь я буду делать из тебя котлету, теперь я разорву твою серую…
Котёнок сидел на булыжнике, выслушивая всё это. Спокойно взирал он на чёрного кота, равнодушно прослушивал дикие угрозы и даже чуть-чуть зевнул, смахивая лапою с усов остатки мадамдантонского молока.
«Ну так в чём дело? Я слушаю вас, сэр», – как бы спрашивал кот.
– А помнишь, как мне в морду наплевали?! – вскричал пират.
– Вам наплевали в морду? – удивился котёнок. – Когда? Такой достойный кот – и вдруг в морду? Я бы не хотела слышать об этом.
«Как же так? В чём дело? – мучительно раздумывал в этот миг чёрный пират. – Почему я стою тут и разглагольствую, вместо того чтоб немедленно растерзать эту тварь? Тварь?… Гм… Кажется, это слово неуместно…»
– Ну ладно, мне недосуг, я пошла, – сказал котёнок, неожиданно и бесповоротно переходя из мужского рода в женский. – Я пошла…
И тут что-то гулко стукнуло в пиратскую грудь чёрного кота.
– Постойте, – заикаясь, сказал он. – Куда же вы? Забудем про плевки, но вы меня не поняли…
Но кажется, он и сам себя не понял, как не понял никто трущобах, что никудышный котёнок превратился в необыкновенной красоты и достоинств кошку.
Пират потерянно глядел ей вслед.
«Боже, какая поступь! – крутилось в его мозгу. – Королева! Ну какой же я, дурак…»
Пират Рваное Ухо был отъявленный негодяй, но на дне его души оставалось ещё что-то человеческое.
Глава 11
Свобода действий
Наставала зима.
Холодноватого воздуха становилось больше, а тёплого всё меньше.
– Холодный воздух, друзья, – рассуждал японец, – полезен только кошкам, которых выращивают на мех.
– Неграм он вреден, – соглашался Джим, потому что негры происходят из тёплых стран. Негров привезли сюда как рабов.
– Ты скажи лучше, куда девал кроликами – ворчала Лиззи. – Неужели сожрали.
– Зачем негру кролика. Один маленький кролик не согреет большого негра, кролик сам сбежал и теперь замерзает где-то. Но кролику всё-таки теплее, чем негру, потому что у него есть шерсть, а у негра только чёрный цвет, который не согревает, мэм, ой, не согревает!
Они сидели у маленькой железной печки, которую Джим топил осколками ящиков. На печке, в железной банке, вскипало какое-то варево. Из этого варева валил тягучий пар.
– Вонищу развёл, – сердилась Лиззи. – Что ты там варишь.
– Это жир гремучих змей, мэм. Я всегда мажусь им в морозы.
Так они сидели у железной печки и пререкались по-зимнему, а из клеток и загончиков смотрели на них канарейки и кролики, и, свернувшись в клубок, мигала красным глазом некогда оплеванная лиса.
Тут звякнул звонок, и в чудовищной меховой шапке, составленной из волка и собаки, вошёл господин Тоорстейн.
– Полгода прожил и издох, – ворчал господин Тоорстейн, особо не приветствуя хозяев. – Пел полгода, а после издох.
– Полгода – это замечательно! – вскричал японец. – А что же вы хотите на полдоллара? Это всем известно: полдоллара – полгода, доллар – год, полтора – полтора! Таков закон канареечного пения! Но вот смотрите – вот грандиозный кенар! Это уж двухдолларовый певец.
Он будет петь у вас два года, а добавите доллар – и все три!
Но господин Тоорстейн никак не соглашался. Он требовал, чтоб ему на старые полдоллара дали нового певца.
– На старые полдоллара? – воскликнул японец. – Они давно ушли в прошлое! Ну какой может быть из них певец! Чепуха! Очень уж маленький будет певец, какой-нибудь французский шансонье, не больше! Ну ладно, берите зяблика.
– То лису, то зяблика! Я – любитель канареечного пения. Ладно, дам доллар за грандиозного певца.
– Как хотите, сэр, – равнодушно прикрывая глазки, ответил японец. – Тогда он будет петь всего год и скончается. Скончается от огорчения, что за него дали полцены.
– Ах, дорогой господин! – вмешалась Лиззи. – Я всегда наслаждаюсь пением этого кенара. Не отдавай кенара, японец, а то мне станет тоскливо.
Тут господин Тоорстейн как будто впервые заметил Лиззи. Он подскочил к ней, шаркнул ножкой и сказал:
– Ах, мадам, во сколько вы цените певца?
– Три доллара! – твёрдо сказала мадам Лиззи.
– При условии, при условии, – галантно трещал господин, – что вы лично будете иногда заходить, чтобы послушать грандиозного певца. Я люблю, когда красоту птичьего пения со мной разделяет настоящий любитель и знаток.
– По утрам заходить или по вечерам? – кокетливо смеялась Лиззи.
– Ах-ах! – смеялся господин Тоорстейн. – В любое время года.
Господин Тоорстейн расплатился, сунул кенара под меховую шапку и вышел на мороз.
– Я уговорю этого мехового болвана купить у нас лису, – сказала Лиззи. – Мне только нужна свобода действий. Слышишь, японец? Дай мне свободу.
Японец поморщился, понюхал варево, которое вскипало на печке, и сказал:
– Бери!
Глава 12
Шамайка
Джим бродил по свалкам и помойкам, собирал обломки деревянных ящиков да и сваливал их на тележку. Голубой бесснежный мороз покрывал инеем заборы и подворотни.
На задах скобяного склада Джим заметил у стены сарая неровно приколоченную доску и затеял её оторвать на дрова. Приотодрал немного, заглянул в щёлочку и вначале увидел только пар, густой и морозный, который валил откуда-то снизу, а из пара раздавался заунывный нечеловеческий храп.
Бык Брэдбери спал и храпел и выпускал из ноздрей облако рыжего пара, и в этом бычьем пару, в тёплом и живом дыханье, грелась трущобная кошка, которую пират Рваное Ухо принял за королеву.
И бык и кошка спали, во сне королева мурлыкала, и это мурлыканье сливалось с бычьим храпом и превращалось в особое двойное пение – тёплое ржавое пение в голубом морозном сарае.
Добродушный Брэдбери иногда прерывал храп, открывал лениво кровавый глаз, взглядывал на свою подругу, ласково говорил: «У!» – и снова закрывал кровавый свой глаз.
Джим– негр у щёлочки окоченел, а всё смотрел и смотрел на тёплое дыханье, если можно смотреть на тёплое дыханье, смотреть на мурлыканье и храп. Не очень чистая, но всё-таки прозрачная слеза катилась отчего-то с негритянских век, и почему она объявилась, сказать трудно, потому что мы не можем так глубоко проникнуть в глубины этого негра, мы скользим по поверхности. Но на поверхности этой мы видим, что негр Джим не был ни кошкой, ни быком, но каким-то странным образом он был и кошкою, и быком в этот момент, и, когда он отошёл от щёлочки, он по-бычьи наклонял голову и мурлыкал котёнком.
– Я всё понял, – торжественно и печально сказал Джим, спускаясь в подвал. – Я всё понял.
– Что ты понял? – крикнула всклокоченная Лиззи, вылезая из спальни в розовом халате, неприлично замусоленном. – Что ты понял, черноносый? Где дрова?
– Мэм! – сказал негр. – Это – Шамайка!
– Где Шамайка? – сказал и японец. – Откуда? Где?
– Там, у быка!
И негр Джим наклонил голову, показывая быка, и замурлыкал сладостно, изображая кошку.