Она вечно дралась, щипалась, норовила накидать ему полную голову перьев. Карчи на старости лет присмирел, а Шару и возраст не берет. Иштван прямо слышит, как она нашептывает внучке: "Гляди, ничего не принимай от дедовского брата. Не вздумай обедать у него. Больно бедный он, лучше бери еду из дому, а от старика не принимай". Она привыкла глядеть на него свысока. Видите ли, ее Карчи слесарь и не чета Иштвану, который всегда скитался по деревне от одного хозяина к другому. И его женитьба пришлась Шаре не по вкусу: зачем Кату взял в жены, ведь у Каты и гроша за душой не было. Шаре всегда мила только своя семья, своя дочь, свой сын. Его же дочь, Марча, для нее ничего не значила; даром что крестницей ей приходилась, дырявой кастрюли на свадьбу девушке не поднесла. И муж Марчи, Имре, в родню не годился – простой кондуктор, не то что ее зять фельдфебель. Ну и носилась же она с ним, прямо как с пасхальным яйцом. А фельдфебель, бедняга, так же как Имре, погиб на войне.
Шара и на похороны Каты явилась только для того, чтобы показать свою новую шляпу. У нее их было с пяток, и спать, наверное, в шляпе ложилась. Тогда Эржи еще на свете не было. Марча в девках сидела, а Имре лишь издали поглядывал на нее и на кладбище все около крутился.
Старый Пишта дождался, пока Жофика доест последнюю ложку ("Нет того, чтоб хлебом все очистить! К порядку не приучена!"), и со звоном оттолкнул поднос.
– И можешь передать своей бабке, что вышвырну тебя вон вместе с твоей кастрюлей, если еще раз со своей едой явишься. Или будешь есть то, что я, или катись отсюда ко всем чертям! Нечего тут из коробок лопать!
"Пожалуй, даже лучше, что он так кричит, – думала Жофика. – Для легких лучше. Нет, не лучше, сердцу это не особенно полезно, слишком уж оно напрягается. Но не могу же я допустить, чтобы он мне платил и еще кормил меня!"
Только она вымыла посуду – заодно и свой термос – и стала развешивать полотенце, как в дверь постучали. "Ой, кто же это? Читать не умеет! Или не заметил на двери записку? А вдруг это тетя Марта или какой-нибудь другой учитель?" Нет! Это был всего только Куль-шапка. Войдя, он снял с головы свой кулек и спросил у дяди Пишты, как он себя чувствует. Иштван Понграц в ответ только буркнул что-то.
– Еще хорошо, что этот живчик тут около вас крутится.
Куль-шапка погладил Жофи по голове. От его ладони пахло известью. Какой свежий, чистый запах; он немного напоминает запах хлора, исходивший от папы.
– Помогаешь деду?
– Какому там деду! – махнул рукой дядя Пишта. – Это внучка Карчи Юхоша. Того, что слесарем на инструментальном. Отец ее – Фери, Фери Юхош. Таких вот, как она, у него словно мышат полно.
Куль-шапка сел.
– А все же она вроде как выхаживает вас, старина. Скоро поправитесь.
– Не поправлюсь, а отправлюсь… на тот свет, – пробормотал дядя Пишта.
Куль-шапка достал папиросу.
– Ну, до этого еще далеко, туда всегда успеется.
Он придвинул к себе пепельницу с конской головой.
Сейчас закурит, а ведь в комнате больного курить не полагается. Но не может же она делать взрослым замечания! Идти уже надо. Из-за Куль-шапки она снова не может поговорить с дядей Пиштой.
– Все там будем, – заметил дядя Пишта. – Чихнуть не успеешь – и человек готов. Когда мне радикулит лечили, врач помер прямо на приеме, даже не охнул. Что ты там разбила, растяпа эдакая?
Жофи разбила колбу от термоса, именно ту колбу, о которой мама всегда говорила, что ее нужно беречь, потому что новой не купишь.
– Ага, разбила-таки, – захихикал дядя Пишта. – В чем же ты завтра свой личный обед принесешь. Да пропади пропадом тот, кто придумал, чтобы ты со своим пайком сюда ходила!
– Так вы говорите, врач помер? – спросил Куль-шапка.
– Помер.
Все сначала было как полагается, даже шутки шутил: вы, дескать, папаша, теперь хоть на бал, и вдруг бах – головой об стол. И той девки-вертихвостки, что всегда около него крутилась в кабинете, как на зло, не было. Я схватил его за руку, трясу, трясу – никакого толку. Ну, думаю, беда может получиться. Лицо у бедняги серым стало.
– Старый был? – поинтересовался Куль-шапка.
Старый ли был папа? В августе ему исполнилось бы сорок три года. В дни рождения папы в торт вставлялись свечки: сколько десятков лет, столько толстых свечей, а маленькие означали единицы. Надо бы подобрать осколки. Она соберет их руками, сейчас нельзя выйти за щеткой.
– Так тебе и надо, – сказал дядя Пишта. – Теперь из пальца будет капать кровь. Ступай к ящику, там есть тряпочка, можешь завязать палец. Вот растяпа. Я еще вчера предупреждал тебя – будь осторожнее. Порезалась – так тебе и надо.
Он снова повернулся к Куль-шапке.
– Я бы не сказал, что старый, так, лет около сорока… Ну, значит, я кричать, звать на помощь. Побежал к двери, а в нее как раз входит другой врач, и девчонка с ним. Но моему доктору уже было не поднять головы.
– И "прощайте" не сказал? – сочувственно спросил Куль-шапка.
– Пробормотал он, сердечный, несколько слов: скажите, мол, Жофике… Да, кажись, Жофике какой-то или кому-то там еще, а что именно – не разобрать уж.
– Так и не разобрали, что он говорил? – встревожился каменщик.
– Только он да господь ведают про то. Я придвинулся было к нему совсем близко, а он уже на том бережку.
Осколки со звоном упали в ящик с мусором. На дне ящика, под тряпками, лежал мячик. Красный мячик. Ладно, она дома завяжет палец бинтом. Все равно йодом надо смазать. Жофи опустила в сумку полегчавшую алюминиевую коробку.
– Что, уже? – посмотрел на нее дядя Пишта,
– И мне пора, – поднялся Куль-шапка.
– Ну чего ты так спешишь?
Жофи думала, что спрашивают каменщика, и молча пошла к дверям.
– Ты завтра-то пораньше приходи. Может, я и подекламирую.
Ей вслед раздался хриплый старческий смех,
– Держи три форинта!
Зазвенела жестянка.
– До свидания, – прошептала Жофика.
Куль-шапка, насвистывая, снова натянул на голову кулек, засунул в карман Жофики один форинт "на мороженое" и, уже напевая:Осенью, дружок, спеет черный виноград, – легко взбежал по лестнице.
На дворе снова начался дождь. В кружке юных поварят приготовили и доели третье блюдо: манные фрикадельки с творогом. Дора смотрела в окно и гадала, куда дела Жофика корзину с мясом и молоком. И вообще чего она бродит по школе? Посуда была уже помыта, все разошлись по домам, а Дора все думала, почему Жофи шла не в сторону классов, а к подвалу. Что там может быть такое? Перед тем, как выйти из школы, Дора быстро спустилась вниз и внимательно огляделась. Но ничего особенного там не было, только двери квартир технических служащих: тети Добози, дяди Сумпера и дяди Пишты. Хотя Дора была не в духе, она все же рассмеялась. Да и как ты тут не будешь смеяться! Оказывается, дядя Пишта мастер не только ругаться, но и декламировать. Своим старым, хриплым голосом он твердит на весь коридор: Здесь яродился, я в своем краю.Вот никогда бы не подумала, что он может читать стихи.
Дождь теперь лил как из ведра. Ей-то все равно, она живет тут же, на площади Апацаи Чери, а вот Жофи далеко идти. Она промокнет насквозь без пальто.
7
Тетя Като не отрываясь смотрела на Жофи.
Не девочка, а суслик из затопленной водой норки. Теперь, когда бедного Габора нет в живых, выясняется, что Юдит вовсе не такая уж и чистюха. Палец ребенка обмотан тряпкой, да такой окровавленной, что смотреть тошно. От Жофи за версту разит кухней, и передник на ней совсем не свежий. Вряд ли из нее когда-нибудь выйдет толк: ни сноровки, ни ума. С Юдит все может статься, вероятно, она посылает дочь за готовыми обедами, больно увлеклась своими научными трудами.