Иногда Ильину снилась мама, но снилась давней, молодой и здоровой, где-то на даче в Ашукино, мама с черно-белой фотографии, смеющаяся в объектив фотокамеры «Смена», подаренной Ильину аж в седьмом классе. Старая мама, послеинфарктная, трудноподвижная, больная, постоянно ворчащая, не терпящая, когда Ильин улетал на полеты надолго, настоящая мама, а не с мертвой фотки, не снилась никогда.
Ильину вообще, не снились цветные сны, а чего, спрашивается, бояться человеку, которому не снятся цветные сны?..
– Что они могли унюхать? – усмехнулся Ильин. – Я ж вот он, бери живьем… Кстати, искали бы – пришли бы домой. Чего это они кругами ходят? Тебе звонили?
– Вот и я о том, – Тит припал к банке и, мощно катая кадык, высосал ее опять залпом. Смял, кинул, попал. – А они, угадал, мне звонят: как вы находите вашего подопечного? Не замечали ли чего-нибудь странного в его поведении? – мерзким тонким голосом, будто с ним кастрат по телефону разговаривал, так он, значит, гебистов представлял. И уже своим басом: – А чего я нахожу? Я ж ни фига не нахожу. Я им про тебя каждую пятницу докладываю, ты же знаешь, и ничего странного, ты же знаешь. Фиг ли они проснулись, гады?.. Я их спросил: чего вы ко мне? Звоните самому, он же живой все-таки, не помер пока. А они смеются: позвоним, конечно, позвоним и придем, куда ж он денется, дурачок наш прикинутый… Слушай, Иван, вспомни-ка, может, ты в морду кому-либо сунул, а? Может, трахнул кого не того. Может, с бабой был и чего-то не то ляпнул? Ты же псих… Хвоста за тобой нет, не заметил?
– Нет, – засмеялся Ильин. – Детективов начитался, Тит, совсем с ума слез, а меня психом называешь. Откуда хвост, ты что? И с бабой я сто лет не был, и не дрался ни с кем, я ж вообще не дерусь, сил нет, какой из меня боец!.. И перестань ты трястись, иди домой, выспись как следует, а я отдежурю и к тебе прирулю, в баню пойдем, в Сандуны, хочешь в баню, Тит? А если гебисты придут, так я вот он, чего с меня взять, пусть спрашивают, о чем надо, я все равно ничего не знаю. Ты не дрейфь, Тит, иди, говорю, домой, иди, вон глаз у тебя красный, как светофор, лопнешь ты от пива, Тит… – уговаривал, как маленького.
И уговорил. Тит встал, расстегнул «молнию» комбинезона – уходить в них домой не полагалось, их оставлять в специальном именном шкафчике полагалось, чтоб носились дольше. Тит вроде успокоился, уболтал его Ильин. Вот и сказал умиротворенно:
– Там, в холодильнике, – пиво и креветки, хорошие креветки, большие, уже чищенные. Ты поешь… – И вдруг вскинулся: – А коли арестуют?..
– За что?
– Они знают – за что.
– Они знают, а я нет. Не бери в голову, Тит, арестуют – принесешь передачку. Встанешь в пикет на Лубянке. С плакатом: «Свободу Ивану Ильину, узнику совести!» Найдешь корреспондентов Би-би-си, «Голоса Америки» и «Радио ЮАР» и наговоришь им про права человека. Схавают на раз… Не те времена, Тит, Гитлер аж в пятьдесят втором помер, на дворе, Тит, развитой национал-социализм, плюрализм и демократия, а в концлагерях сейчас только урки срока тянут, политических давно нет…
– Ага, точно, политические в психушках маются, это, блин, тоже не сахар…
– А все ж не зона…
– То-то ты в зоне бывал, не вылезал прям… – уже опять умиротворенно. – Так ты точно ко мне после смены?
– Точно.
– Ладно, я высплюсь хоть, а то пива пережрал, перекурил тут, перетрухал из-за тебя, полны штаны… Позвони, если что.
– Если что, позвоню.
Смотрел на закрывшуюся за Титом дверь, думал: а ведь прав он, ясновидец, что-то они нарыли, зря интерес проявлять не стали бы.
– Что-то они нарыли, – сказал Ангел.
– Что? – спросил Ильин.
– Знал бы, сказал бы. – Ангел, похоже, не особо волновался – не то, что Тит.
– Ты ж с утра чего-то про околоток плел.
– Не плел, а предвидел, разные совсем вещи. Я вон и авто предвидел.
Ведь предвидел, скажи?
– От твоего предвидения – одни хлопоты. Никогда ничего заранее не объяснишь! Сказал бы: берегись «мерседеса» на мосту, в такое-то время. Я бы и оберегся. Без лишней нервотрепки. А ты – в последнюю секунду… И всегда в последнюю секунду, всегда не по-человечески. Вот, например, что это значит – паром я обварюсь?
– Не знаю, – равнодушно сказал Ангел. – Придет срок, скажу.
– Вот опять!.. А когда он придет? Ты же провидец…
– Я могу вообще заткнуться, – обиделся Ангел. – Сам выбирайся из дерьма. Ты же у нас умный мальчик, ты только прикидываешься психом, тебе так удобнее – ни хрена не хотеть, жить ползком: нас не трогай, и мы не тронем. А все твое липовое сумасшествие – это только я, Ангел, без которого ты и шага бы не шагнул, слова верного не сказал. А когда я возник?
– Не помню, – соврал Ильин. Знал, что Ангел прав, а соглашаться не желал, унизительно было.
– Врешь, помнишь! Когда тебя первый раз на Лубянку приволокли и в камеру сунули – тогда. Помнишь, Ильин, ты на табуретку сел, а там, в камере, кроме табуретки, и не было ничего, табуретка и параша в углу, кровать на день к стене присобачивалась, так ты ручонками головку обхватил, пригорюнился, страшно тебе стало. Конечное дело, раньше, в Той жизни, ты это зданье на красивой «Волге» легко облетывал, раньше ты о нем и не думал, а здесь, в Этой жизни, первый день в столице – и на тебе: камера, параша, следователь, свет в глаза, пытки…
– Не было пыток, не ври.
– Это потом ты узнал, что нынче гебисты по морде уже не лупят, иголки под ногти не загоняют, немодно стало, фу. А когда в камере на той табуретке в штаны накладывал, то о пытках только и думал. Думал, а, Ильин?.. Думал, думал, а головка-то еще слабенькая была, еще только месяц после аварии прошел, ты еще и вправду психом был, по припадку – на день, потому и меня на помощь призвал. А я что? Я как юный пионер, то есть скаут. Меня зовут – я иду. Служба. Но благодарность-то должна быть или нет, должна или нет, спрашиваю?..
Приспела пора выпить пивка. Ильин встал, подошел к холодильнику – это великан Тит прямо от пульта до пивных запасов дотягивался, а Ильин ростом не вышел, потому, кстати, в свой час в авиацию и подался, там низенькими не брезгают, – достал банку «Хейнекена», выстрелил замком. Глотнул, креветкой заел, хорошая уродилась креветка, сочная, не соврал Тит.
Вернулся к пульту, глянул на приборы: все путем.
– Должна, – сказал Ангелу. – Я тебе, кстати, и благодарен, ты что, не знаешь? Только не думай, что облагодетельствовал меня по гроб жизни. Ты мне обязан не меньше, чем я тебе. Есть я – есть ты.
– И наоборот, – не смолчал Ангел, добавил реплику на финал.
– И наоборот, – согласился Ильин. Он тоже не хотел уступать финальной реплики. – Мы взаимозависимы, а посему…
Что посему – не объяснил, поскольку зазвонил телефон. Но не городской, опасный, по которому, не исключено, гебисты Тита и словили, и Ильина могли запросто словить, а зазвонил местный, «российский» – так называл его Тит, аппарат без диска, висящий на стенке рядом с холодильником.
Ильин опять встал, взял трубку.
– Слушаю, – сказал.
– Ангел? – вкрадчиво спросили из трубки. – Дело есть.
– Это не Ангел, – машинально ответил Ильин и только тогда пришел в ужас, чуть трубку не выронил, хотя это и банально до скуки – трубки от страха ронять.
Впрочем, он и не выронил. Растерянно сказал Ангелу:
– Это тебя…
Никто в мире – ни одна собака! – не знал о существовании Ангела, даже Тит не подозревал, поскольку сам Ангел того не хотел, чужд был земной славе, да и Ильин его не афишировал, считал: что, блин, мое, то, блин, мое. А тут… Но Ангел-то, небожитель хренов, даже и не удивился ничуточки, будто только и ждал звонка по местному тайному телефону.