В таких случаях он шел на
риск, поднимая ставку до предельной и играя сдвоенные или строенные номера. Количество денег возле него сразу уменьшалось, и он снова
переходил к колонкам и дюжинам, ни разу, однако, не опустившись до «чета – нечета» или «красное – черное».
– Семнадцать, черное, – неожиданно громко произнес русский, звякнув по соответствующей клетке таблицы высокой стопкой золотых монет.
– Восемнадцать, красное, – сдавленным голосом тут же выкрикнул Савва и, протискиваясь к бортику стола, неуклюже протянул свои деньги.
– Faites vos jeux.
Засверкала крестовина, в наступившей тишине тягуче запел свою песню костяной шарик. Потом он запрыгал по лункам, теряя скорость и приближая
момент развязки. Наступила тишина. Каратаев стоял у противоположного конца стола и не мог рассмотреть всех нюансов этой скачки. Он
скользнул взглядом по равнодушному лицу Овчинникова, и что-то вдруг привлекло его внимание. Посмотрев чуть ниже, Савва увидел, что возле
высокого борта стола перед русским лежит еще целая кипа монет и ассигнаций.
– Черт! – прошептал Каратаев, уже начиная подозревать неладное.
– Двадцать четыре, черное, – объявил крупье, забирая и ставку Овчинникова, и семь серебряных двадцатиталеровиков Каратаева.
– Черт, – вторично прошептал Савва.
Самое обидное, что на его проигрыш никто даже не обратил внимания, словно играл здесь только один Овчинников.
– Семнадцать, черное, – снова произнес худощавый человек в темно-синем сюртуке и опять поставил на несчастливую клетку.
По всему было видно, что он уже устал и нервничает. В тактике его действий не было совершенно никакой логики. Только упрямство
раздосадованного богатея.
В это время к нему наклонился один из стоявших рядом офицеров и что-то прошептал на ухо. Овчинников поднял голову и посмотрел на большие
часы на стене. Он снова о чем-то пошептался с офицером, сделал рукой знак, привлекая внимание крупье, уже собравшегося объявить об
окончании приема ставок, и начал выкладывать все остававшиеся у него деньги на клетку «17 черное».
– Туда же.
Возникло явное оживление. Повернув голову, Савва заметил, что на некотором удалении позади зрителей замерли официанты с полными подносами в
руках. Они почувствовали приближение развязки и знали, что потребуется от них в следующую минуту – независимо от результата игры.
– Faites vos jeux.
В который раз закрутилась вертушка, запрыгал костяной шарик.
– Восемнадцать, красное, – невозмутимо произнес крупье под вздох толпы.
Надо же, он ошибся всего на одну лунку! Все посмотрели на проигравшего. Тот улыбнулся, встал, подал знак, и официанты с подносами, плотно
уставленными фужерами с шампанским, сделали шаг к столу. Овчинников кивнул им, слегка поклонился публике и вместе с офицером стал
пробираться к выходу. Десятки рук потянулись к дармовой выпивке, отталкивая уже все окончательно осознавшего Каратаева.
Он посторонился и молча наблюдал, как репортер берлинской светской хроники, ухватив бокал, отошел в сторонку. Поставив его на постамент
какой-то статуи, журналист раскрыл свой блокнот и стал в нем что-то записывать. Казалось, этот тип был просто счастлив от всего
произошедшего. «Скотина, – думал, глядя на него, Каратаев, – не мог нормально написать, что русский дважды ставил на семнадцать, черное…»
«Чертов идиот, – ругал он уже себя, возвращаясь домой.
– Фраер, лох, придурок, профершпиливший (или как там у Достоевского) казенные
деньги! Хорошо хоть за жилье вперед уплачено. Ну-у-у, тупица!..»
Уже лежа на диване в своей комнате на Фридрихштрассе, он, несмотря на проигрыш, успокаивал себя: как бы там ни было, а газетная заметка все
же сработала. Будь он сам чуточку повнимательней, и такого прокола не случилось бы. А значит, еще не все потеряно.
«Однако что же теперь делать? – в десятый раз задавал он себе этот вопрос. – Осталось сорок восемь марок и мелочь. Так бездарно продуть все
деньги! Нет, если так пойдет и дальше…»
Он вдруг вспомнил афишу, призывавшую публику на воскресные бега. «А что, – подумал Каратаев, – с моими копейками только это и остается».
Он проверил, заперта ли дверь, выключил свет и достал из кармана висевшего на стуле френча очешник. Через минуту Савва уже поставил перед
поисковой программой компьютера задачу: выудить из декабрьских берлинских газет все, что касается бегов или скачек. Потом он отобрал данные
за ближайшее воскресенье семнадцатого декабря. Скачки, как обычно, были прекращены еще осенью, а вот бега, невзирая на зиму и снег,
продолжались, и в этот день действительно должны были состояться.
Савва выписал на клочок бумаги интересующие его данные, выключил компьютер и снова лег.
Весь следующий день он опять бродил по Берлину, стараясь приобщиться к ритму и стилю жизни последних лет Второй империи. Старательно
запоминая названия улиц, вывески магазинов, расположение остановок общественного транспорта, Каратаев с особым вниманием приглядывался к
людям. Вот группка ортодоксальных евреев в черных шляпах, бородах и пейсах толпится возле синагоги; вот студенты в каких-то чудных
шапочках, звякая пристегнутыми к форменным шинелям короткими рапирами, шумной гурьбой вваливаются в пивную; вот полицейские вытянулись во
фрунт вдоль тротуара и отдают честь проносящейся мимо карете с германским принцем крови, следом за которой, рассыпчато звеня подковами по
каменной мостовой, летит на рысях эскорт черных прусских гусар.
Посещать заведения ему теперь было не по карману. В течение дня он перебивался пирожками и парой бутербродов с колбасой, а возвращаясь
вечером домой, купил булочки и молоко на углу Маркграфен и Краузенштрассе. Лежа потом в своей комнате на тесном диване, он в который уже
раз размышлял о странностях этого мира.
Каратаев понимал, что никто из его современников никогда не узнает, что с ним случилось. Отправка в прошлое агента-исследователя (агиса,
как называли командированных в их институте) и его возвращение осуществлялись через одно и то же окно. Если же окно закрывалось, а агент к
тому времени не возвращался, то он не возвращался уже никогда. Но самое интересное, что сколько ни посылай в то же место и в то же время
других агентов через новые окна, найти пропавшего они не могли. Более того, не могли обнаружить никаких следов его деятельности. На сей
счет существовало множество теорий о всякой там многовариантности возмущенного прошлого.
Он снова вспомнил книжную иллюстрацию так называемого «феномена независимости». На маленький необитаемый остров с единственной кокосовой
пальмой в его центре в понедельник энного года посылается агент «А». Через другое окно хронопортации туда же, но, скажем, днем позже – во
вторник – посылают агента «Б». Спрашивается: что будет на острове в среду? Ответ: никто толком не знает. Ясно одно – они не встретятся.