— Ты думаешь, что говоришь?
Находясь рядом с Одрис, Хью перестал думать о ней как о хрупком создании, но теперь, когда она небрежно заговорила о подъеме на скалу по канату, он сразу заметил, как просвечиваются ее косточки через тонкую нежную кожу на скулах и какие маленькие с длинными пальцами у нее руки, которые казались такими же хрупкими и нежными, как крылья певчей птицы.
— Но дядя Оливер говорил тебе, — начала было Одрис и рассмеялась, поняв все. Она вспомнила, что дядя ничего не сказал Хью о гнездах соколов, а только предложил сопровождать его племянницу. Теперь она знала, почему сэр Оливер был так сердечен и так уступчив — он боялся, что Хью испугается и откажется ехать с ней.
Ее веселый смех всколыхнул, казалось, забытые воспоминания. Хью вспомнил выражение лица Бруно, когда он ругал себя за то, что научил Одрис взбираться на деревья и скалы. Это было более года тому назад. Тогда она смеялась, дразнила своего единокровного брата, называя его дорогушей и отвлекала его внимание… А эта жадная свинья Люзорс прервал их, и вопрос о подъеме так и остался нерешенным и был похоронен под более важными и неотложными делами. Сейчас Одрис качала головой.
— Я попала в собственную ловушку, — весело сказала она. — Посчитала себя очень умной, уговорив дядю согласиться со мной и разрешить подняться на скалы, и он, вроде, не возражал против этого. Я ведь сказала, что ты будешь страховать меня и не позволишь упасть. А он, наоборот, подсунул тебя в качестве сторожа, да еще ничего не сказал о моих намерениях.
Она опять рассмеялась и затем, все еще улыбаясь, пожала плечами.
— А, ладно, ну и пусть. Я только проверю гнезда в нижнем лесу.
— И как ты это сделаешь? — спросил Хью. Глаза Одрис зло сверкнули.
— Я стану залезать на деревья. Дядя считает это неприличным, но безопасным. Поэтому… — внезапно она замолчала и остановила свою лошадь, тем самым приглашая Хью остановиться. — Посмотри, какая волшебная красота!
Они подъехали к вершине невысокого горного хребта, который к востоку ниспадал отлогим склоном, напоминавшим подъем, который они только что преодолели. К северу гребень поднимался круто вверх, пока не упирался в отвесную, с неровной поверхностью скалу. Если смотреть на восток, не обращая внимания на это грозное нагромождение гор на севере, то любой залюбовался бы красотой небольшой долины, образованной притоком реки. Туман почти уже рассеялся, и можно было увидеть сверкающую речушку, скудные деревца, растущие по ее берегам, и одинокого оленя, пившего у берега воду. Тем не менее казалось, что все это было окутано великолепной пеленой и создавало невообразимый и загадочно-прекрасный пейзаж. Хью старался не говорить, чтобы его низкий, грубый голос не был услышан внизу и не выдал их присутствия, но вскоре его конь начал бить копытами и фыркать. Олень поднял свою увенчанную большими рогами голову: серебряные струйки воды текли по его морде. Он постоял некоторое время, затем повернулся и убежал.
Одрис слегка вздохнула и взглянула на Хью, но он все еще смотрел на долину, окутанную туманом. Глаза его сияли, наполненные любовью. Лицо отражало мир и покой его души. Вскоре он очнулся, глубоко вздохнул, и Одрис увидела другого Хью. Сейчас он рассматривал долину с практической точки зрения, и она заметила эту перемену в нем.
— Ты завтра будешь на него охотиться? — спросила она неопределенно.
Хью повернул голову и взволнованно посмотрел на нее.
— Боже упаси! Он доставил мне столько удовольствия… Мне бы хотелось его как-нибудь пометить, чтобы уберечь. Если твой дядя пригласит меня поохотиться, я поеду куда угодно, только не сюда. Я не мог бы пролить кровь здесь. — Затем он прошептал: — Боюсь, ты принимаешь меня за глупца. Уверен, что в этой долине охотились уже много раз.
— Я не могу твердо сказать, считают ли другие тебя глупцом, — тихо проговорила Одрис, — потому что не всегда думаю так же, как остальные. По-моему, ты не глупец. Я не считаю глупостью благодарность за дар, которым человек восхищен, или желание сохранить надежду, что все когда-нибудь повторится.
— Она улыбнулась ему. — А в этой долине никто не охотится, кроме соколов. Много лет назад я упросила дядю не трогать ее, и он исполнил мою просьбу.
Хью кивнул, не отвечая ей. Он думал о доброте сэра Оливера, оставившего долину Одрис нетронутой. Но он также знал, что это была небольшая жертва, так как долина была совсем маленькая, и олень мог легко преодолеть заросшие лесом склоны, из-за которых езда верхом становилась неприятной и неудобной. Одрис слегка подтолкнула свою лошадь вперед. Хью последовал за ней, но она отъехала недалеко. В каких-то пятидесяти ярдах от вершины склон образовывал полукруг. Противоположная сторона склона была ровной, кроме огромного валуна, который не стерся так быстро, как остальные горы. Годами почва у подножия горы уплотнилась, и сейчас изгиб полукруга образовывал крутой откос, который был не выше пятнадцати-двадцати футов, но, если бы они сидели или лежали в нескольких футах от края, то их не было бы видно снизу, и, тем не менее, сидя, они могли бы сверху смотреть на всю долину. Раздавшийся звук заставил Хью обернуться. Он выхватил меч, но это шла Фрита, неся в руках скрученные одеяла. Она развязала бечевки (хотя ее об этом не просили) и разостлала одеяла. Хью быстро спешился, но, прежде чем он успел подойти к Фрите, Одрис быстро соскользнула с лошади и отдала поводья служанке.
— Руфус пойдет с Фритой? — спросила она. — Я хочу привязать лошадей на другой стороне гребня. Там их не напугает зверь, случайно забредший на равнину.
— Я, пожалуй, сделаю это сам, — ответил Хью.
Сейчас Руфус был спокоен. Его смиренность не нарушали ни звуки битвы, ни запах крови, но жеребец всегда отличался своим крутым нравом, и Хью не хотел, чтобы с Фритой что-нибудь случилось.
— Не забудь взять с собой пергамент Тарстена, — напомнила ему Одрис. — А если ты голоден, возьми у Фриты корзину с сыром и вином.
Он вернулся один, неся корзину в одной руке и какой-то смятый сверток в другой. Одрис удивилась, что Фрита не пришла с ним: она не приказывала своей служанке держаться в стороне от них. Девушка смущенно покраснела, решив, что это Хью велел ей остаться с животными. Она гадала: заботился ли Хью о своем великолепном жеребце, отведя его в сторону, или же это был только предлог, чтобы остаться с ней. Оба предположения мучили ее, каждое по-разному, но больше всего ее волновало то, что она не знала, как бы ей самой хотелось оправдать его поведение.
— Я уверена, в этом пергаменте ты сможешь найти для себя отгадку, — быстро, и почти на одном дыхании сказала она.
Хью улыбнулся ей, поставил корзину и развернул пергамент, держа его так, чтобы Одрис могла его читать. Некоторое время она сидела неподвижно, но вскоре ее захватил рассказ, записанный Тарстеном, и она, сама того не замечая, прислонилась к Хью.
— Как грустно, очень грустно, — прошептала Одрис. — Интересно, почему она ушла от монахинь? Ясно, что о ней хорошо позаботились. Смотри, здесь Тарстен пишет о том, как была обставлена ее комната. У нее были простыни, пусть несколько, но своих, сшитых из прекрасной материи, одежда и великолепные пеленки для младенца, — она замолчала и посмотрела на Хью. — Ты был этим младенцем. Не могу представить тебя ребенком. Ты такой большой.
— Возможно, это и убило ее, — произнес он, нахмурив брови.
В юности Хью старался как можно меньше думать о своем происхождении, и даже тогда, когда Тарстен поведал ему эту историю, не ощутил почти ничего. Он был только немного доволен и горд тем, что был дорог своей матери, и ей пришлось отчаянно бороться, чтобы спасти его. Сейчас он чувствовал вину и острые угрызения совести. И, взглянув на хрупкое тело Одрис, он вздрогнул.
— Я так не думаю, — задумчиво ответила Одрис.