Его светлость находился в комнате девятнадцатого века: он, раскрасневшись и запыхавшись, выносил из нее разные безделушки.
— А вот, стало быть, и вы! — приветствовал он Споуда. — Как видите, готовлюсь к прибытию великого человека. Ну а теперь рассказывайте о нем, да поподробнее.
— Он оказался старше, чем я предполагал, — отозвался Споуд. — В этом году ему стукнет девяносто семь. Просто уму непостижимо! Впрочем, я начал не с того конца.
— Начинайте, откуда хотите, — улыбнулся лорд Баджери.
— Не стану перечислять детали моей охоты. Если бы вы знали, чего мне стоили эти поиски. Пришлось сделаться Шерлоком Холмсом — признаться, не ожидал я от себя такой прыти. Когда-нибудь обязательно напишу про это книгу. Но все это пустяки: главное, что все-таки я его обнаружил.
— Где же?
— В Холлоуэе. Есть там квартал, где живут обнищавшие интеллигенты. Он старше, бедней, несчастней, чем можно было предположить. Мне, кстати сказать, удалось выяснить, почему он оказался в полной безвестности, почему все забыли о его существовании. Дело в том, что в шестидесятые годы ему вдруг взбрело в голову поехать в Палестину. Он тогда писал на религиозные темы и ему недоставало «местного колорита» — разных там козлов отпущения и всего такого прочего. Он отправился в Иерусалим, побывал на горе Ливанской, а затем двинулся дальше. В общем, он так и застрял где-то в самом сердце Малой Азии — застрял лет на сорок.
— Но чем же он там все это время занимался?
— Писал картины, основал миссию, обратил в христианство трех турок, преподавал тамошним пашам английский и латынь, а также учил их законам перспективы. Потом, где-то в году тысяча девятьсот четвертом, он вдруг понял, что стареет и что слишком давно не был на родине. Он вернулся в Англию, но выяснилось, что все те, кого он знал, умерли, торговцы картинами о нем понятия не имеют, работы его их не интересуют и вообще для всех он просто смешной старый чудак и не более того. С грехом пополам устроился он преподавать рисование в женской школе Холлоуэя — там он и работал, а сам между тем старел, слабел, слепнул, глохнул и вообще потихоньку впадал в маразм, пока наконец его из школы не уволили. Когда я обнаружил его, он начал тратить последние десять фунтов. Живет он в какой-то жуткой дыре, в подвале, где полно тараканов. Когда кончатся его сбережения, ему ничего не останется, кроме как тихо умереть.
Баджери поднял белую руку:
— Довольно, прошу вас! У нас очень мрачная литература. Хотелось бы, чтобы хоть действительность была повеселей. Вы не сказали ему, что я хотел бы поручить ему написать фрески?
— Но он не в состоянии писать. Он еле ноги волочит и к тому же почти ничего не видит.
— Не в состоянии писать? — ужаснулся Баджери. — Но тогда какой же от него прок?
— Ну, если исходить из такой точки зрения… — начал было Споуд.
— Стало быть, пропали мои фрески! Будьте так любезны, позвоните в звонок.
Споуд выполнил его просьбу.
— Какое право имеет Тиллотсон продолжать занимать место под солнцем? — продолжал тем временем брюзжать лорд Баджери. — Ведь только это и было главным оправданием его существования.
В дверях появился лакей.
— Пусть кто-нибудь все снова расставит по местам, — распорядился лорд Баджери, взмахом руки указав на опустошенные шкафы, на груду стекла и фарфора на полу, на снятые с крюков картины. — Пройдемте-ка в библиотеку, Споуд. Там нам будет удобнее.
Они двинулись по длинной галерее, затем стали спускаться по лестнице. Впереди шествовал лорд Баджери.
— Какая жалость, что старик Тиллотсон нас так подвел, — извиняющимся тоном пробормотал Споуд.
— Давайте поговорим о чем-нибудь другом. У меня пропал к нему интерес.
— Но все-таки, не кажется ли вам, что имело бы смысл ему помочь? Между ним и богадельней всего-навсего десять фунтов. Если бы вы видели, сколько в его подвале тараканов.
— Довольно, довольно! Я сделаю все, что вы сочтете необходимым.
— А что, если организовать подписку среди истинных ценителей искусства?
— Где вы таких найдете? — фыркнул лорд Баджери.
— Вы, разумеется, правы, но очень многие примут в ней участие из одного снобизма.
— Снобы раскошеливаются, только когда им это выгодно.
— Вы совершенно правы. Я, признаться, об этом не подумал. — На мгновение Споуд замолчал. — Кстати, почему бы нам не устроить обед в его честь. Грандиозный банкет в честь Тиллотсона. «Старейшина английской живописи». «Живой классик». Вы представляете, какие будут заголовки в газетах. Я и сам напишу о нем. Снобы сбегутся толпой.
— Надо будет пригласить побольше художников и критиков, и прежде всего таких, что терпеть не могут друг друга. То-то будет потеха, когда они перегрызутся, — подхватил лорд Баджери и расхохотался. Затем он снова помрачнел. — Все равно, — добавил он, — это будет слабая замена моим фрескам. Разумеется, сегодня вы обедаете у меня.
— Раз вы так любезны… Чрезвычайно вам признателен.
III
Банкет в честь Тиллотсона должен был состояться через три недели. Споуд, взявший на себя все хлопоты по его подготовке, оказался великолепным организатором. Он арендовал большой банкетный зал кафе «Бомба» и, сочетая непреклонность с лаской, довел хозяина «Бомбы» до того, что тот капитулировал под его напором и согласился приготовить банкет на пятьдесят персон из расчета двенадцать шиллингов с человека, включая вино. Споуд разослал приглашения и занялся сбором средств по подписке. Газета «В нашем мире» опубликовала его статью о Тиллотсоне. Она была написана легко, не без изящества, хотя и чутьчуть свысока, с оттенком небрежной покровительственности, с которой было принято говорить о знаменитостях былых времен. Не забыл Споуд и самого Тиллотсона. Чуть ли не ежедневно приезжал он к нему в Холлоуэй [31] и часами внимал бесконечным стариковским историям про Малую Азию, про знаменитую выставку 1851 года [32] и про Бенджамина Хейдона. Этот осколок далекого прошлого вызывал у него самое искреннее сочувствие.
Комната Тиллотсона была на десять футов ниже уровня мостовой. Серый свет пробивался через решетку и с трудом проникал сквозь тусклое от пыли и грязи окно, а затем, попав в этот подземный каземат, бесследно растворялся — как капля молока, угодившая в чернильницу. В каморке стоял кислый запах мокрой штукатурки и гниющего дерева. Скудная мебель — кровать, умывальник, комод, стол, пара стульев — пряталась по углам и закоулкам этой темницы, лишь изредка попадаясь на глаза. Сюдато и приходил каждый день Споуд, сообщая старику, как идет подготовка к банкету. Он неизменно заставал его в одной и той же позе у окна — старик как бы купался в той крошечной лужице света, что проникала в комнату. «Старее старцев седовласых мир не знал» [33] , — говорил про себя Споуд, глядя на художника, которого, строго говоря, нельзя было назвать седовласым — на его неровной лысине уцелело всего несколько волосков. Заслышав стук в дверь, мистер Тиллотсон обычно поворачивался на стуле и смотрел на посетителя моргающими невидящими глазами. Он всегда долго извинялся за то, что не сразу понимал, кто к нему пришел.
— Не сочтите это неучтивостью с моей стороны, — обычно прибавлял он, спросив, кто там. — Дело не в том, что я вас забыл. Просто здесь так темно, а зрение у меня уже не то…
После этого он издал неизменный смешок и, тыча пальцем в направлении решетки, говорил:
— Замечательное место для человека со зрением. Отсюда так хорошо смотреть на лодыжки. Отменный наблюдательный пункт.