Тут раздался боевой клич Гюмера Троппауэра:
— Солдаты, ко мне!
Поэт дрался с пятьюдесятью жандармами.
Глава пятнадцатая
1
Самый свирепый из жандармов Бенид Тонгут обходил грязную кучу отдыхающих арестантов, которые пребывали в еще более ужасном, чем легионеры, состоянии. С дюжину человек к тому моменту уже похоронили в пустыне. При выступлении так и рассчитывали, что до места из каторжников доберется процентов на тридцать меньше.
Грязные, с вызывающей ухмылкой, циничные, лохматые, с дико сверкающими африканскими глазами и усталые, грустные, вполне цивилизованного вида — все они со скучающей, безразличной гримасой сносили свист жандармской нагайки, полностью смирившись с мыслью о неминуемой смерти.
Коренастый, бронзовый от загара корсиканец Барбизон пользовался среди арестантов непререкаемым авторитетом. Во время отдыха он затянул какую-то итальянскую песню про любовь да про закат, а когда закончил, к нему подошел заросший щетиной громила с обезьяньей челюстью и телячьими глазами.
— Разрешите за ваше поистине королевское пение преподнести вам полплитки жевательного табаку. Я поэт.
— Спасибо. Меня зовут Барбизон. Я был бандитом на Корсике.
— Рад это слышать, — ответил поэт, — ибо многие говорят, что я похож на Наполеона. — И он пригладил на лбу свои жидкие, длинные сивые волосы.
— В самом деле похожи… Особенно голос… Знаете, тут одному вору плохо, наверное, солнечный удар, а у меня не осталось воды, может, дадите немного?
— Сколько угодно… — И добросердечный Троппауэр протянул Барбизону свою фляжку.
Тот быстро принялся поить несчастного, но неожиданно получил такой удар нагайкой, что выронил фляжку, и вода пролилась.
— Грязный бандит! Стоит мне отвернуться, как ты уже нахальничаешь… да я тебя… — И рассвирепевший Бенид Тонгут ударил его еще дважды.
Он ударил бы и третий раз, но тут кто-то схватил его за руку. Это был Троппаузр. Кротким задушевным голосом он произнес:
— Господин жандарм… В Библии говорится: «Солнце да не зайдет во гневе вашем…»
— Что?… Подите вон! И отпустите мою руку… — Он выдернул запястье, но поэт уцепился за рукав.
— «Возлюби ближнего твоего, как самого себя…» Будьте милосердны, господин жандарм… ведь и вы все-таки человек…
Разразившись бранью, жандарм толкнул Троппауэра в грудь…
Когда он через некоторое время очнулся, два приятеля держали его над лоханью и терли ему нос. Вода в лохани была красной, и Бенид Тонгут так никогда и не поверил коллегам, что поэт дал ему всего-навсего одну пощечину.
Эта пощечина внесла некоторое оживление в унылую атмосферу лагеря. Во-первых, Голубь, завидев своего друга-поэта в непосредственной близости от жандармских кулаков, чтобы помочь ему еще до прибытия на место драки, швырнул в самую гущу стражнкков десятилитровый бидон. Сразу же повеяло свежим воздухом, поскольку двое жандармов шлепнулись на землю, а остальные отскочили в сторону.
…Началась обыкновенная драка. У одного араба загорелась одежда, и он с криком бросился на землю, другой только хотел взвести курок, как ему заехали по физиономии постромками, и теперь его никто уже не мог узнать.
Прибежал фельдфебель Латуре, за ним усиленный патруль со штыками наперевес.
— Fixe!… En joue! [ Смирно!… На прицел! (фр.) ]
Драка в секунду прекратилась.
В пустыне при таких делах не шутят. Пришли врач с рыжим санитаром. Унесли раненых. Остальные замерли на месте…
Дознание было коротким. Приговор тоже. Барбизона отвели к столбу. Троппауэра и Голубя на неделю лишили полпорции воды, а остальные солдаты и жандармы, принимавшие участие в драке, получили двойное задание — пошли в наряд до полуночи.
— Ты что, спятил?! — накинулся на Троппауэра Голубь, когда они в казарме отрабатывали метелками наказание. — Зачем ты бьешь жандармов? Читай стихи легионерам, их ты уже воспитал.
— Я не собирался читать ему стихи. Он обидел одного доброго бандита, а ты знаешь, какой я чувствительный… Я этому скоту Библию цитировал… Что оставалось делать поэту в такой ситуации?
— Да, но зачем было так бить, что он отлетел в другой конец оазиса?
Троппауэр в смущении теребил свои рукава.
— Господи… Я ведь поэт. Что я могу?
2
— Вы уверены, что мы доберемся до Ат-Тарира? — спросил Гардон лейтенанта Финли перед выступлением.
— Экипированы мы как надо. Рота получила все необходимое. К сожалению, людские ресурсы никуда не
годятся.
Гардон ужасно страдал. Его обожженное солнцем лицо под загаром приобрело какой-то желтый, нездоровый оттенок. Он тяжело дышал, пот лил с него ручьями… А ведь он всю дорогу проделал верхом.
— Кроме того, — продолжал лейтенант Финли, — я боюсь, сюда затесалась пара-тройка сомнительных личностей, облеченных особыми полномочиями. Не одна великая держава с радостью воспрепятствует этой безумной затее — построить в тропиках железную дорогу, до британских владений в Гвинее. Происходят какие-то загадочные, подозрительные события… Например, эти два таинственных выстрела… Единственная надежда, что представители французской секретной службы здесь тоже есть.
Веки Гардона смыкались от усталости.
— Что?… Секретной службы?… Да ну! Где?
— Откуда же мне знать. Может, среди арестантов, а может, в легионе или кто-то из водителей транспорта…
— Детские сказки! Французский офицер не станет вступать рядовым в легион и не позволит измываться над собой жандармам… Такого быть не может.
Лейтенант улыбнулся.
— Еще как может. Вспомните дело капитана Пуассона, который еще в прошлом году был командиром в Айн-Сефре. Майор Ив целый год служил рядовым, чтобы выяснить истинные причины бунта. После его донесения Пуассона отправили на пенсию, а двух лейтенантов, которые целыми днями охотились, свалив свою работу на фельдфебеля, заслали в Судан.
— Я бы так не смог…
Гардон тяжело вздохнул и накрыл лицо мокрым платком.
Беспокойная суета в лагере свидетельствовала о том, что до выступления остались считанные часы. Все готовились к походу, о котором никто не мог сказать, сколько он продлится. Те, кому предстояло довольствоваться урезанной порцией воды, старались напоследок влить в себя побольше. К ним принадлежал и Голубь. Он вновь обрел веселое расположение духа. Его хорошего настроения не мог испортить даже запах опрокинутой на него водки, от которого подкашивались ноги.
Вдруг Голубь увидел седоусого шоколадного араба, который гадал ему в Мурзуке. Ба! А этот как сюда попал?!
— Эй! Почтенный колдун! Вы приехали на автобусе?!
— Я еду с конным отрядом, белый господин, — ответил заклинатель змей. — Повсюду следую за вами.
— Очень любезно с твоей стороны, по крайней мере не будем скучать. А где ты оставил свою изворотливую подружку?
— Не поверите, белый господин, ее украли. Слыханное ли дело?
— Отчего же нет? На диком западе крадут лошадей, а в Сахаре гадюк. Вполне симпатичный зверек.
— Тревожно мне, — покачал головой араб, — много недобрых дел совершилось при помощи змей. Владелец рогатой гадюки может убить, кого хочет. Надо только достать рубашку…
Голубь разинул рот:
— Что?… Опять это… Рубашку, говоришь?
— Если здесь кого-то захотят убить, надо засунуть ношеную рубашку этого человека в мешок с гадюкой. Змее не давать есть, бить по мешку палкой, словом, мучить животное. А потом ночью выпустить змею недалеко от хозяина рубашки. Гадюка из сотни человек отыщет того, чья рубашка была в мешке, и укусит его.