— На той стороне глядел, Алеша? Может, медведь ее задрал?
Внимательно осматривая прелый, клочьями свисавший с деревьев мох, Василий пытался определить, не терся ли здесь хозяин тайги — бурый великан, в летнее время зверь незлобливого сердца, но таких могучих лап, что полстада телок увалит и не замается.
— Прогнать бы зверя. Не коза ведь…
— Осторожнее, отец! Он, может, нас меж стволов видит, а мы его — нет. Давай лучше сядем на коней.
Пастух, который целых двенадцать лет был фронтовиком, знал: коли боишься, то несчастье непременно найдет, потому смело двинул коня в хмурую гущину.
— А если медведь за колодиной? — вскрикнул сын. — Тогда лошадь шарахнется, и ты наземь до смерти?
Василия до слез трогала забота этого почти незнакомого, однако не по его вине, мальчишки, поэтому он немного искажал ситуацию, рисовал ее более легкой и незначительной.
— Ну, это ерунда, Алеша! Мы с тобой крепкие! Даже сам не знаешь, какие крепкие…
У заболоченной низинки слез с Вольного Василий, нарвал мужского таежного лакомства — черемши, достал из кармана сверток с хлебом, протянул сыну.
— И чего это мы ищем эту телку, как скаженные? — размышлял вслух Алеша. — Надоело каждому кусту кланяться, Думаю, сойдет. Пошли дальше без нее. Как-никак мать сама в начальницах. Завфермой! Она и спишет по акту на лохматого браконьера Мишку.
— Что ты, сынок, что ты, родной? — в тот же миг ужаснулся отец. — В тайге тогда пятый угол искать надо. Мать списать может, а совесть?..
Про себя же с радостью подумал, вон, мол, сколько городов теперь строится, народу в область привалило, харчей с собой на пять лет не напасешься, вот и ходи все лето, пастух, среди комарья да гнуса, расти скотину, целых двести семьдесят телок симментальской породы, бурых, мышастых, краснопятых… А для чего? Чтоб экскаваторщик, выворачивающий скалу около сибирской реки, не затягивал на брюках потуже поясок, а цвел бы на этой скале, как алый багульничек на таежной лужайке. Вот для такой простой работы, для такой элементарной включенности в жизнь среди родных людей и вернулся он, Василий Веревкин, домой аж с Фолклендов, где не хотелось ему сживаться с чужими морями, с другим языком и чужими занавесками на окнах.
Вспомнил пастух свою Ольгуню, и до войны во всем торопливую, работящую, с коня слезет, да на огород тут же полоть, вот и помягчел, буркнул:
— Приметь лужок, Алеша! Сено для своей буренки накосить надобно. Мать будет довольна.
Уже два часа отец и сын ищут телку. Под огромными, едва ли не до неба, соснами, парко. Кроны, вросшие друг друга зелеными петлями, не пропускали ни одного ковшика со свежим воздухом, оттого рубашки у пастухов влажные, по рукам назойливо ползут непрерывные капли пота.
— Скорее бы грибы пошли, — молвил Алеша, — заготовить бы груздей…
— Как гриб пойдет, скот держать в тайге нельзя, — возразил Веревкин сыну и напомнил, что в такую пору телки только чайный гриб ищут. Голову наклонят и пошли ракетой вперед, прямо из-под землю выкапывают его и едят. Остальное ничего не трогают, худают в это время здорово. Мать будет сердиться, когда приедет скот взвешивать.
Есть еще одна опасность. Длинное таежное озеро, хоть и очень боялись его люди, вода в нем черная, две жерди связывали местные пастухи и дна не доставали, с болотистыми подходами озерцо, махнешь если мимо кочки — мгновенно уйдешь в бездонье. Но телки соображают ли?
— Пить хочется, родничок бы крошечный, — вздохнул Алеша, раздвинул кусты и увидел поодаль на полянке рыжий хребет. — Вот она, гулена, а мы думали, медведь что натворил…
И замахнулся бичом.
— Ну и вертячка! Даже медведя не испугалась.
Пастухи радостно поругивали лесного бродягу, который в летнюю пору не трогает животное, но до тех пор, пока не захочется ему с телками поиграть, побаловать. Вот и взмахнет лапой, навалится, будто на медвежонка. Где лесному разбойнику понять, что телка она и есть телка, глядь, спустя минуту лежит у его ног безвольная, бездыханная, сломленная по хребту и ребрам, как хрупкая игрушка?
— Ну, все в порядке, — воскликнул Василий, обрадовавшись, что не придется жене в правлении лукавить, чтобы выручить своих мужиков. И начал рассказывать сыну, что торопиться из тайги не надо, ведь главная трава для коров — это витамин лесовый. Там, на Западе, трава одна — сеяная, а тут разная, вольная, как лоза у реки, в общем, разнотравье. Скот от нее очень прибавляет.
У Полозовой избушки, около врытой в землю печурки, сказал отец сыну:
— Неси-ко ведро с карасями!
Алеша кинул в бульон соль, лаврушку и вспомнил стихи:
Будем мы помнить, ребята,
Таежную юность свою,
И остров с названьем «Лосята»,
И смелую нашу мечту!
— Да и мы с тобой, сынок, не трусливого десятка. Наш мужик… знаешь, какой?
Поднял глаза пастух, и… сердце его провалилось от ужаса.
— Неужто за мной пришли? Опять на пересыльный пункт? Мало ли было их в моей жизни? — едва не вскричал Василий, когда увидел около озера Михаила Трофимовича, бывшего своего одноклассника, а нынче председателя колхоза «Рассвет». Рядом же с ним приметил и какого-то мужика с бичом.
Ловким сильным дельфином мелькнуло над водой в заводи свежее тело сына. Как не позавидовать свежести его, бодрости, незамазанности, как, в свою очередь, не завоешь от тоски и не затянешь долгую унылую песню про рябину, которая давно, жадно, неистово хотела к дубу своему перебраться, а ей, несчастной, опять маяться на тропке… одной.
— Собирайся в райцентр, Иваныч! — спокойно произнес председатель. — Фотография нужна. Паспорт тебе должны дать…
— А это не?..
— Не арест, не волнуйся. Военком был потрясен, как узнал. Он тоже воевал. Понимает, что такое фронт… И навел справки. Те бандеровцы, что вас сдали, давно сидят…
Мужики уже сгрудились около котелка с ухой, втягивая в себя ее аромат, черпали ложкой юшку, спорили, какой рыбицы в ней много, какой — маловато.
— Вот, нового пастуха на подмену тебе привез. Петра… Нельзя же Алексея одного оставлять. Молод еще, — сказал председатель и попросил Веревкина: — Надеюсь, вернешься быстро. Люди в районе нужны. Одна нога туда, и сразу же в тайгу.
Василий почему-то еще крепко держался за деревце, гладкое, ладное, с листочками зубчатыми, с едва алевшими уже гроздьями. Выходит, он опять может начать с того, с чего так хорошо когда-то и начал свою жизнь!
За эти недели на свежем воздухе лицо у Веревкина чуть округлилось, меньше он стал крутить козью ножку, расправил плечи. Главное же — взгляд… Из потаенно страдальческого, даже затравленного, выражение лица его стало спокойнее, будто распластавшаяся над его жизнью тень ушла куда-то в сторону, и вот уже из-за краешка ее выглянул теплый луч и начал бегать по волосам его, плечам, рукам.
— Вот я, Василий, тоже был в Европе. Тогда ее проутюжили танками, нечего перенять, нечему научиться, — подняв стакан водки за ухой, вымолвил председатель. — Ты забрался дальше. Скажи, что тебя там больше всего удивило?
Вспомнил Веревкин в этот момент огромные кактусы, которые встретились на его пути, моря и заливы, даже по роще из секвойи прошелся, видел дороги платные, дескать, дальше без тугрика не смей ступить…
— У нас земли много… — вымолвил восхищенно он. — От озера до гор, от моря теплого до моря холодного… Иди и иди… Ну, молодцы, наши деды. Сколько хочешь земли… Лови рыбу, собирай грибы, купайся в реке. Поля… иной раз как целое государство. Где еще такое?
— Это у нас, да… — согласился Михаил Трофимович и напомнил суть вопроса: — А там что?
Недолго думал в ответ Василий, видно, изболелась душа в тех государствах, где ему не захотелось остаться.
— Там?.. Много пустой работы. Каждая конфета в бумажку завернута, как будто нет более важных дел на земле, — возмущенно говорил он. — Мы до войны Днепрогэс, заводы строили, а у них… будто кто-то там придумывает, что бы еще изобрести, чтоб занять человека. И поля у них мелкие. С псом пробежишься, и уже проволока. Эсюозьми, мол, не туда, Вася, попал… Дальше, мол, чужое. В общем, жизнь там горячего копчения. Всякий лишь в своей рогатине сидит. Притом один.
— Ты что, Иваныч, жеребятину несешь? — сердито прервал его новый помощник пастуха и даже кружку с водкой на траву поставил. — Все мы слушаем подпольное радио, по которому рассказывают, какая там жизнь хорошая.
— Ты протопай с мое по земному шару… Поживи-ка там без любви, матери и сына, походи-ка у чужих народов в приймаках… И подумаешь, захочется ли на них учиться? Я там — чужой. Все вокруг — не мое. Мне все эти годы внутри себя было плохо. Свое хотел иметь! Наше… Родину, поля наши, язык свой русский, землю хотел свою знать от… Урала до Саян, от северного океана до Байкала! Нет у нас никаких границ! Знаешь, как это здорово! И между людьми — нет границ. Знаешь, что это такое, когда граница в одной семье? Притом очень зоркая. У жены свой счет в банке и мужа свой счет. Тайком.
— Ну, это… — удивленно протянул Петр. — Незаметно это у нас, как воздух. Что в том особенного?
— А там заметно. В той жизни каждый лишь за себя… Жена, к примеру, не знает, сколько денег у мужа в банке, муж не знает то же самое про жену. И разглашение этой тайны, как на фронте, карается законом. Вот где границы. Батрак не имеет права одеваться лучше хозяина фермы. Куда ни кинь, везде границы между людьми. Моральные… Из денег выстроенные. Чуть ли не до неба.
— Ты это… про машины расскажи, про яхты… у каждого, — настаивал на своем Петр.
— Не жадничай… Наживем еще. На автобусе пока еще покатаешься. Да может ли быть у каждого машина, подумай? Жадность людскую закармливать к чему, будто хряка в сарае?.. Останется ли тогда земля для тайги, поля, луга? Сколько людей на планете, столько, выходит, и авто… Чушь! До луны, что ли, гаражей строить? А где зверью пребывать?
Михаил Трофимович, который все это время молчал, но кивком головы показывал, что согласен со своим бывшим одноклассником, а не с Петром, поднялся, показал на часы:
— Надо к ночи вернуться, работы дома много, — сказал он, повернулся к Василию и добавил полушутливо. — Это тебе не Бразилия. У нас холод скоро. Мы только зимой отдыхаем. И то едва-едва…
— В Бразилии я и этого «едва-едва» не имел, — ответил сердито Веревкин и объяснил: — Батрак что имеет? Я же под акведуком спал. Там простой народ по помойкам роется. А вы про машины, яхты… Каждый человек, в жизнь встроенный, будто медведюга в собственной берлоге, такое лишь у нас…
Отодвинул пастух ветку, которая слишком уж дергала его за плечо, вдруг спохватился:
— Значит, и отпуск у меня будет?.. — удивился он и протянул негромко, как бы в напоминание себе одному: — Я же один адресок помню… В Белоруссии это… Как получу отпуск, так и поеду.
Как же шумно в этих белорусских Боярках! Все вокруг сыпали зерном, чтоб предстоящая жизнь молодых была в полном достатке. Катали свекровь и тещу в корыте, дабы были покладистыми, терпеливыми да заранее отказались бы от мысли ездить на шее зятя или невестки.