Д. Т-ва обвинили... в ложности его фамилии. (И хотя была она самая доподлинная, а врезали ему по ОСО 58-10,
3 года.) Не зная, к чему бы придраться, следователь спрашивал: "Кем работали?" "Плановиком" - "Пишите объяснительную записку: "Планирование на
заводе и как оно осуществляется". Потом узнаете, за что арестовали". (Он в записке найдет какой-нибудь конец.)
Это как с Ковенской крепостью в 1912 году: решено было упразднить ее за ненадобностью - она перестала выполнять боевую задачу. Тогда
встревоженное командование подстроило "ночную стрельбу" по крепости - чтобы только доказать свою пользу и остаться на местах!..
Впрочем и теоретический взгляд на ВИНУ подследственного был с самого начала очень свободный. В инструкции по красному террору чекист М. Я.
Лацис писал: "...не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал словом или делом против советской власти.
Первый вопрос: к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, образования (вот он, Сапропелиевый комитет! - А. С.), воспитания. Эти
вопросы и должны определить судьбу обвиняемого". - 13 ноября 1920 года Дзержинский в письме в ВЧК упоминает, что в ЧК "часто дается ход
клеветническим заявлениям".
Да не приучили ли нас за столько десятилетий, что ОТТУДА не возвращаются? Кроме короткого сознательного попятного движения 1939 года, лишь
редчайшие одиночные рассказы можно услышать об освобождении человека в результате следствия. Да и то: либо этого человека вскоре посадили снова,
либо выпускали для слежки. Так создалась традиция, что у Органов нет брака в работе. А как же тогда с невинными?..
В "Толковом словаре" Даля проводится такое различие: "дознание разнится от следствия тем, что делается для предварительного удостоверения,
есть ли основание приступить к следствию".
О, святая простота! Вот уж Органы никогда не знали никакого дознания! Присланные сверху списки, или первое подозрение, донос сексота или
даже анонимный донос <Статья 93-я Уголовно-Процессуального кодекса так и говорила: "анонимное заявление может служить поводом для возбуждения
уголовного дела" (!) (слову "уголовный "удивляться не надо, ведь все политические и считались уголовными).> влекли за собой арест и затем
неминуемое обвинение. Отпущенное же для следствия время шло не на распутывание преступления, а в девяносто пяти случаях на то, чтобы утомить,
изнурить, обессилить подследственного и хотелось бы ему хоть топором отрубить, только бы поскорее конец.
Уже в девятнадцатом году главный следовательский прием был: наган на стол.
Так шло не только политическое, так шло и "бытовое" следствие. На процессе Главтопа (1921) подсудимая Махровская пожаловалась, что ее на
следствии подпаивали кокаином. Обвинитель <Н. В. Крыленко. - "За пять лет". - ГИЗ, М-П, 1923, стр. 401> парирует: "если б она заявила, что с ней
грубо обращались, грозили расстрелом, всему этому с грехом пополам еще можно было бы поверить". Наган пугающе лежит, иногда наставляется на
тебя, и следователь не утомляет себя придумыванием, в чем ты виноват, но: "рассказывай, сам знаешь!" Так и в 1927 году следователь Хайкин
требовал от Скрипниковой, так в 1929 году требовали от Витковского. Ничего не изменилось и через четверть столетия. В 1952 году все той же Анне
Скрипниковой, уже в ее пятую посадку, начальник следственного отдела орджоникидзевского МГБ Сиваков говорит: "Тюремный врач дает нам сводки, что
у тебя давление 240/120.
Этого мало, сволочь (ей шестой десяток лет), мы доведем тебя до трехсот сорока, чтобы ты сдохла, гадина, без всяких
синяков, без побоев, без переломов. Нам только спать тебе не давать!" И если Скрипникова после ночи допроса закрывала днем в камере глаза,
врывался надзиратель и орал: "Открой глаза, а то стащу за ноги с койки, прикручу к стенке стоймя!"
И ночные допросы были главными в 1921 г. И тогда же наставлялись автомобильные фары в лицо (рязанское ЧК, Стельмах). И на Лубянке в 1926 г.
(свидетельство Берты Гандаль) использовалось амосовское отопление для подачи в камеру то холодного, то вонючего воздуха. И была пробковая
камера, где и так нет воздуха и еще поджаривают. Кажется, поэт Клюев побывал в такой, сидела и Берта Гандаль. Участник Ярославского восстания
1918 г. Василий Александрович Касьянов рассказывал, что такую камеру раскаляли, пока из пор тела не выступала кровь; увидев это в глазок, клали
арестанта на носилки и несли подписывать протокол. Известны "жаркие" (и "соленые") приемы "золотого" периода. А в Грузии в 1926 г.
подследственным прижигали руки папиросами; в Метехской тюрьме сталкивали их в темноте в бассейн с нечистотами.
Такая простая здесь связь: раз надо обвинить во что бы то ни стало - значит неизбежны угрозы, насилия, и пытки, и чем фантастичнее
обвинение, тем жесточе должно быть следствие, чтобы вынудить признание. И раз дутые дела были всегда - то насилия и пытки тоже были всегда, это
не принадлежность 1937 года, это длительный признак общего характера. Вот почему странно сейчас в воспоминаниях бывших зеков иногда прочесть,
что "пытки были разрешены с весны 1938 года" <Е. Гинзбург пишет, что разрешение на "физическое воздействие" было дано в апреле 38 года. В.
Шаламов считает: пытки разрешены с середины 38-го года. Старый арестант М-ч уверен, что был "приказ об упрощенном допросе и смене психических
методов на физические". Иванов-Разумник выделяет "самое жестокое время допросов - середина 38-го года".>. Духовно-нравственных преград, которые
могли бы удержать Органы от пыток не было никогда. В первые послереволюционные годы в "Еженедельнике ВЧК", "Красном мече" и "Красном терроре"
открыто дискутировалась применимость пыток с точки зрения марксизма. И, судя по последствиям, ответ был извлечен положительный, хотя и не
всеобщий.
Вернее сказать о 1938 годе так: если до этого года для применения пыток требовалось какое-то оформление, разрешение для каждого
следственного дела (пусть и получалось оно легко), - то в 1937-38-м в виду чрезвычайной ситуации (заданные миллионные поступления на Архипелаг
требовалось в заданный сжатый срок прокрутить через аппарат индивидуального следствия, чего не знали массовые потоки, "кулаческий" и
национальные) насилия и пытки были разрешены следователям неограниченно, на их усмотрение, как требовала их работа и заданный срок. Не
регламентировались при этом и виды пыток, допускалась любая изобретательность.
В 1939-м году такое всеобщее широкое разрешение было снято, снова требовалось бумажное оформление на пытку и может быть не такое легкое
(впрочем, простые угрозы, шантаж, обман, выматывание бессонницей и карцером не запрещались никогда). Но уже с конца войны и в послевоенные годы
были декретированы определенные категории арестантов, по отношению к которым заранее разрешался широкий диапазон пыток. Сюда попали
националисты, особенно - украинцы и литовцы, и особенно в тех случаях, где была или мнилась подпольная цепочка и надо было ее всю вымотать, все
фамилии добыть из уже арестованных.