— Мне бы хотелось лично представить Его Величеству упомянутые улучшения и, прежде вступления, обсудить кондиции.
— Не вижу препятствий. Великий Государь имеет правило знакомиться с каждым иностранным офицером, желающим служить ему.
Все складывалось как нельзя лучше. В любой из крупных европейских стран желание субалтерн-офицера побеседовать с монархом сочли бы претензией непомерной, русский же посол и бровью не повел. Более того — высочайшая аудиенция, которой я предполагал добиваться чрезвычайными усилиями и с сомнительной надеждой, в России оказалась просто обязательна! А судя по рассказам о царе Петре как враге всяческих церемоний, она не могла быть пустой формальностью, исключающей разговор о военных инвенциях. Единственные сомнения, еще у меня оставшиеся, касались соблюдения правил чести, и я откровенно спросил об этом Матвеева.
— Дуэли, как и везде, запрещены. Что касается остального…
Он что-то сказал по-русски одному из своих слуг, и через минуту передо мной лежал листок, на нескольких языках обещавший европейским офицерам на русской службе достойное жалованье и соблюдение всех прав благородного сословия, как принято в прочих христианских странах.
— Возьмите. Это распубликовано от имени и по прямому указу Его Царского Величества, и может считаться собственными словами Государя.
Дух противоречия подвигнул меня напомнить о тех случаях, когда собственная рука царя нарушала его собственное слово. Если бы Матвеев ответил чистосердечно, как благородный человек частного звания: мол, государь вспыльчив, а варварские обычаи изжить можно и должно, но не единым днем, — я бы, наверно, тут же, не выходя из-за стола, спросил у него подорожную в Москву. Но он показал себя дипломатом, и мне захотелось быть ему достойным соперником в умении блюсти собственные интересы. Витиевато поблагодарив посла за разъяснения и попросив рекомендательные письма, я обсудил с ним также удобства и трудности разных путей в Россию. Он советовал добираться морем через новопостроенный порт в отбитом у шведов устье Невы, куда с прошлого года начали заходить голландские и английские суда.
Примерно через месяц после этого разговора я сошел на берег в Стокгольме.
Беседа с Матвеевым добавила мне достаточно самоуверенности, чтобы отправиться в Гаагу с намерением устроить послам такой же примерно торг, как полугодом раньше — амстердамским ювелирам. Однако саксонские дипломаты, представлявшие заодно Речь Посполитую, не горели желанием покровительствовать безместным офицерам и умели дать отповедь этим "попрошайкам, почитающим себя равными принцу Савойскому", как изволил выразиться надутый беспримерной спесью секретарь посольства. Шведы показали больше любезности, так что появилась возможность выбирать между непримиримыми противниками. Симпатии мои склонялись на сторону России, но более высокая цивилизованность говорила в пользу Швеции. Я имел твердое намерение в столь важном деле не давать воли чувствам, а руководствоваться исключительно расчетом. Желательно было посетить обе страны прежде, чем сделать окончательный выбор.
По прибытии в Швецию обнаружилось, впрочем, что знаменитый генерал Арвид Горн, благосклонностью коего обнадежил меня шведский посол, находится по другую сторону моря, в Польше, с миссией детронизации Августа. Было бы неуместно отправляться туда и отягощать его дополнительными заботами. В Стокгольме же совершенно не ощущалось недостатка в хороших офицерах или оружейниках, так что рассчитывать на особое внимание к себе не приходилось. Самое большее, чего удалось добиться — это обещания, что через неделю меня, может быть, примет вице-канцлер. Я воспользовался вынужденной паузой для посещения места, о котором еще во Франции слышал самые невероятные рассказы от людей честных и не страдающих избытком фантазии.
Июньские северные ночи коротки и светлы, но мой возница все равно ухитрился сбиться с пути в вечернем тумане неподалеку от цели нашего путешествия. Сделав вид, что не понимает настойчивых требований на всех известных мне языках (среди которых, к сожалению, не было шведского), упрямый мужик пустил коней пастись, а сам завалился спать в повозку. Искренне пожелав, чтобы ему черт приснился, и не заплатив лентяю ни единого эре, я подхватил дорожную суму (хорошо путешествовать налегке) и отправился искать дорогу. Постучавшись на рассвете в окно крайнего дома в какой-то деревне, долго допытывался у сонного крестьянина, где находится имение Штернзунд.
— А, Стьернсунд? — наконец-то догадался он — это здесь…
Вздремнув пару часов по-походному на сеновале и ощутив себя достаточно бодрым, я отыскал хозяина имения, коему представился как итальянец, путешествующий с целью образования и желающий осмотреть его замечательные мастерские. На грубовытесанном крестьянском лице Христофора Полхаммара не отразилось ни тени удивления — похоже, зеваки из дальних стран были ему не в диковину. Зато для меня настала пора удивляться. Я не был дилетантом в механике, но таких немыслимых машин просто не мог вообразить, пока не увидел. Приводимые в движение обыкновенным мельничным колесом, они гнули, сверлили и резали металл, — всё без участия человека! Работникам требовалось только снабжать их заготовками и убирать готовые детали, да еще исправлять поломки по мере надобности. Одна группа машин изготавливала части часовых механизмов, другая — детали замков (дверных, а не ружейных), и все это с удивительной точностью, при сборке требовалась лишь очень небольшая подгонка. Хозяин охотно давал объяснения (на немецком языке: к моему величайшему удивлению, он почти не знал латыни) и рассказывал, какие усовершенствования планирует дальше сделать для еще большей замены рабочих рук машинами. Потрясающий природный дар Полхаммара позволял ему находить простые и остроумные решения самых головоломных механических задач. Под стать таланту было нравственное величие этого человека: все свои изобретения он предназначал на общую пользу, принципиально не брал патенты и разрешал осматривать и даже зарисовывать все, что угодно. После знакомства с ним собственные мечты вдруг показались мне убогими и мелко корыстными.
По возвращении в Стокгольм я немедленно отправил письмо вице-канцлеру, извинившись за то, что занимал драгоценное внимание его превосходительства слишком незначительными делами, и отплыл первым же кораблем в Данциг. А там с огромным трудом, отдав почти последние деньги, получил место палубного пассажира на голландском судне, идущем в Россию.
НА БАЛТИЙСКИХ БЕРЕГАХ
Модные философы, кумиры парижских салонов, уверяют нас, что цивилизованный человек во всем руководствуется рассудком, в то время как неразумные скоты и уподобляющиеся им дикие народы покоряются лишь собственным страстям.
Посторонитесь, дикари и животные! Позвольте занять место в вашем строю.
Отправляясь в Россию, я искренне полагал, что следую исключительно трезвому расчету и доводам разума. Взирая ретроспективно на главные решения моей жизни, должен признаться, однако, что разум принимал в них участие разве что в роли лукавого слуги, льстивого царедворца, высказывающего только те суждения, кои угодны царствующему чувству. Вел ли меня голос крови, или банальное желание сделать карьеру — остерегусь утверждать уверенно. Людям свойственно скрывать истинные мотивы даже от самих себя, полагая их более благородными, нежели в действительности.
Рассуждая беспристрастно, можно было найти на каждый довод в пользу русской службы соответствующее возражение, однако мы редко держим в поле зрения обе стороны дела. Я в первую очередь думал об острой нужде царя в образованных офицерах, механиках и пиротехниках, а стало быть, о лучших, нежели в иных странах, перспективах продвижения, беспокойство же по поводу недостатка цивилизованности победил аргументом величайшего софиста всех времен и народов: "Не здоровому, но больному нужен врач". Вообще, Россия в то время уже начала приобретать репутацию государства, где можно всего быстрее получать высокие чины. Через некоторое время у немецких офицеров сложилась выразительная поговорка. "Он не мог бы выслужиться даже в России" — так стали говорить о человеке, совсем уже никчемном. Большинство полковников русской армии составляли тогда типичные "старые капитаны" из немцев, живо напоминавшие мне покойного Огюста Ришара. У себя дома они не могли бы претендовать на столь высокий чин. Природные русские порой втайне роптали на предпочтение, оказываемое царем иноземцам, но открыто спорить с ним смельчаков не находилось. Кратчайшим путем к успеху была учеба за границей, и на корабле со мной оказались несколько таких учеников, возвращавшихся из Лондона и Амстердама.
Я постарался с наибольшей пользой употребить время путешествия, изрядно затянувшегося вследствие противных ветров, всячески пытая своих спутников относительно законов, нравов и обычаев родины, а главное — изучая с их помощью русский язык. За три недели целая записная книга наполнилась словами и фразами, позволяющими, с некоторым трудом, говорить о нужных мне предметах. Вначале попутчики охотно помогали: сии занятия развеивали дорожную скуку, — потом утомились и начали избегать назойливого иноземца, однако несчастные не получили пощады. Знание языка имело слишком большую важность, чтобы считаться с подобными капризами, а прятаться на кораблике пятнадцати сажен в длину, не имеющем отдельных кают для пассажиров, некуда. Армия научила меня быть бесцеремонным, когда требуется.
Наконец, морской залив, длинной кишкой вдавшийся глубоко в сушу меж плоских унылых берегов, привел нас в самый дальний угол побережья, где на болотистых островах в устье реки с крайней поспешностью строились порт и крепость. Матвеев в Амстердаме снабдил меня письмами к губернатору генерал-майору Меншикову и коменданту крепости полковнику Ренне, но оба были с царем в Ливонии. Новый, недавно назначенный обер-комендант — полковник Роман Вилимович Брюс — в пограничной крепости во время войны, естественно, имел право требовать объяснений, кто я такой и зачем прибыл. Недолго размышляя, я предъявил ему все рекомендации и изложил планы, решив быть вполне откровенным: меня подкупило умение коменданта свободно говорить по-латыни, столь редкое в этой части света.
Вероятно, полковник тоже, благодаря этому обстоятельству, почувствовал во мне родственную душу и пригласил к ужину. Обстоятельный разговор о боевых приемах французской и русской пехоты еще углубил взаимное доверие, и я согласился на просьбу любезного хозяина продемонстрировать новоманерное ружье ему, прежде государя. Смутное беспокойство о том, как оружие и припасы к нему пережили путешествие, подталкивало устроить такую предварительную проверку. Она оказалась не напрасной: приготовленные еще в Голландии затравочные капсулы давали осечку за осечкой. Пришлось пожаловаться на порох, отсыревший в море, и попросить у гостеприимного хозяина свежего.
В моем багаже было несколько фунтов "очищенной селитры", не смешанной, ради безопасности, с серой. Я успокоился не прежде, чем убедился, что свежеприготовленная смесь воспламеняется по-прежнему надежно. Неспособность затравочного состава долго храниться добавила еще одну проблему на будущее, однако стоило возблагодарить всех богов за то, что конфуз случился не при царе.
Со второй попытки удалось отстреляться успешно и произвести на Романа Вилимовича столь благоприятное впечатление, что он озаботился моей немедленной отправкой в Ливонию к государю, находившемуся с осадной армией под Дерптом, и написал обстоятельное письмо своему брату, исполнявшему должность главного начальника артиллерии (в ту пору еще без чина генерал-фельдцейхмейстера). Поспешность была в высшей степени уместна, ибо средства мои почти истощились, а прославленные всеми прежними путешественниками по России изобилие и дешевизна съестных припасов вовсе не имели места. Впрочем, провинция, четвертый год служащая ареной военных действий, вряд ли могла быть образцом процветания.