– Вот уж этого обвинения мне не предъявляли!
– Да? А это не вы снабжали оружием бунтующих «красных» на Украине и в Польше в двадцать первом? И потом в Средней Азии?
– Это обычная работа, – искренне удивился бывший лейтенант. – Русские тоже посылали винтовки и даже пушки. Сирийцам, патанам, китайцам – многим.
– Это не одно и то же, – не согласился Гумилев.
– Чем же другое? Мы, знаете ли, помогали восставшему против тирании народу, борцам за свободу, – усмехнулся Сидней.
– Народу? – свистящим шепотом перебил его взбешенный подполковник. – В декабре двадцать первого, во время первого бунта, я оказался в Пензе. Вы знаете, что там творилось? Озверевшие от «свободы» толпы грабили дома и лавки, в деревнях жгли имения. И всюду убивали, бессмысленно, беспощадно и безнаказанно. На вокзале убили какого-то капитана за то, что он не снял погоны. А потом, сняв с трупа одежду, с хохотом таскали его по снегу Московской улицы – то вверх, то вниз. Мою знакомую, старуху-помещицу Лунину, заодно с ее дочерью крестьяне на сельском сходе постановили убить и забили кольями. И все это с возгласами: «Теперь наша власть! Народная!» А сколько еще таких зверств по всей России?
Меня самого уже в августе двадцать второго, раненым, взяли в плен «красногвардейцы» вашего друга Троцкого. В Иркутске, когда все уже заканчивалось. Я провел в камере, ожидая расстрела, неделю. К счастью, полк Уборевича ворвался в город внезапно, и расстрелять нас, узников, не успели. Ладно я, пусть! Я действительно был их врагом, служил в контрразведке. Но я такой был там один! Остальные обычные люди: старики, женщины, гимназисты…
– Вы бывали в Северо-Западной провинции? – резко перебил жандарма Рейли. – Это между Афганистаном и Индией, зона племен. Нет? Во время оплаченного русскими деньгами восстания против «инглизи» патаны, вооруженные русскими же винтовками, снимали с попавших в плен англичан кожу. С живых. А когда им как-то раз удалось захватить эвакуирующихся жен и детей британских чиновников… Вам рассказать, что мы увидели после боя? Их не пытали в обычном смысле, просто насиловали. В очередь, пока не умрут. Не разбирая пола и возраста. Мне продолжить?
В тюремном кабинете повисло молчание. Пару минут они расстреливали друг друга взглядами, потом Гумилев встряхнул головой и прервал тишину:
– Давайте ограничимся воспоминаниями о деле. И у вас, и у меня за плечами много лишнего. Того, чего не должно было случиться.
– Согласен, – кивнул Рейли, тоже отошедший от внезапной вспышки. – Давайте действительно о деле.
Закончив допрос, подполковник уходить не спешил. Разговор получился довольно успешным, после первой стычки британец признал в жандарме человека бывалого, общался с Николаем Степановичем как с равным, уважительно и откровенно. Контрразведчик тон беседы поддерживал. Да ему и в самом деле был интересен этот человек – авантюрист, объездивший полсвета, работавший на все ведущие разведки мира и состоявший членом таинственных заграничных разбойничьих обществ. Понять Рейли хотел не только жандарм, но и поэт.
– Мне до сих пор иной раз снится сон, – признался Гумилев в последующем, уже почти дружеском общении. – Август двадцать второго, камера иркутской тюрьмы, лязг двери – там была железная дверь, с таким зарешеченным оконцем, и входящие за мной конвоиры. Они ходили всегда по трое, забирали на расстрел по спискам. И снится, что меня все-таки увели.
– Ну, ко мне еще, наверное, придут, – вздохнул Рейли. – Господин подполковник, не откажете в просьбе?
– Смотря в какой.
– Терять сложившийся психологический контакт с арестантом Гумилеву не хотелось. Мало ли какие еще вопросы возникнут? Да и… он понимал сидящего напротив британца. Нет, не перестал считать его смертельным врагом, но – понимал. И представлял, что тот ощущает в камере. В одиночной, для слишком уж много знающего подследственного.
– Не перешлете мне томик ваших стихов? Лучше последний, я его не читал. Одиночка – это, знаете ли, не подарок. Давят эти стены, корежат.
Сборник Николай Степанович переслал. И, вспомнив разговор, загнул лист, на котором было написанное восемь лет назад, но опубликованное лишь недавно стихотворение. Он не знал, как отнесется к нему Рейли. Но ему почему-то казалось, что британец поймет отраженные в поэзии переживания.
Когда надзиратель передал томик в камеру, Рейли открыл книгу на загнутой странице. И в глаза бросились строчки:
Сон обернулся какой-то бездной,
Падаю, падаю, – и вдруг
Слышу я грохот двери железной,
Самый жестокий в мире звук.
Весть принимая о скорой казни,
Не отворачиваю лица.
Может ли быть что-нибудь прекрасней
Песни летящего свинца?
Славе навстречу, а не позору,
Едкой усмешкой врага клеймя,
Молча шагаю по коридору,
Сопровождаемый тремя.
Что будет дальше, давно известно,
Бешено мчится в жилах кровь.
Выстрел – и в ту же пустую бездну
Я опрокидываюсь вновь…
…
Знаю, все знаю, мой друг Гораций,
Эта история – лишь сон,
Это лишь серия декораций
Да череда ночных персон.
И обретая к утру свободу,
Я говорю себе: «Забудь!»
Движется солнце по небосводу,
Длится пока еще мой путь.
Но отголоском другого мира,
Где совершился страшный суд,
Три безымянных конвоира
Ночью опять за мной придут…
Прочитав стихотворение, арестант надолго задумался.
Но все это было потом. Пока же, выйдя из тюрьмы, Гумилев предпринял кое-какие розыски, потом заехал в Корпус и к вечеру направился к следователю. В кабинете Ежевского подполковник углядел Шатунова, о чем-то, активно жестикулируя, спорящего по телефону, перешептывающегося со Светочкой Сиволапого, и самого следователя, рассеянно листающего дело.
– Честной компании добрый день, – провозгласил Николай Степанович. – В принципе дело проясняется, Рейли дал показания.
– На протокол? – оживился Ежевский. – Расколол британца?
– Обязательно!
– Да какой он британец? – влез с демонстрацией своей осведомленности Сиволапов. – Обычный одесский еврей!
Ротмистр посмотрел на практикантку и похвастался:
– Когда мятеж в двадцатом давили, этих пархатых среди бунтовщиков немерено было. И все, что характерно, кололись! Как это у нас унтер новобранцев учил, до войны еще: «Враг унутренний есть полячишки, жиды и скубенты».