— Именно. Помогите мне туда все же попасть — и разойдемся полюбовно. — Он покосился на барона, с воинственным видом сжимавшего рукоять трости. — Синьор, если вы меня убьете, вы не узнаете ничего. А пыткам вы меня вряд ли подвергнете — хотя бы просто потому, что для этого нужно соответствующее укромное местечко… Оно у вас имеется?
— Наглец… — протянул барон.
— Простите, — с достоинством сказал Руджиери. — Всего-навсего загнанный в угол человек, пытающийся использовать свой последний шанс. Вы бы на моем месте не поставили все на карту?
— Он прав, Алоизиус, — хладнокровно сказал Пушкин. — Он все великолепно рассчитал… Значит, они вас в Праге посетили?
— Да.
— И что же они хотели? Получить ваш секрет?
— Да зачем им мой секрет! — в сердцах сказал Руджиери. — Они и сами владеют чем-то похожим… Им позарез нужны были те бумаги, за которыми собрался Ключарев. На меня насели, требуя, чтобы я от него добился ключа… Он не отдавал, конечно, и я его прекрасно понимаю: они бы его хладнокровнейшим образом уничтожили… или, что еще хуже, взяли бы к себе…
— Да кто они, прах побери, такие? — спросил барон.
— Кто бы они ни были, от них следует держаться подальше, — сказал Руджиери. — Уж можете мне поверить… Боже мой, как прекрасно все складывалось, пока не появились эти твари: жизнь была безоблачной и спокойной, фамильные секреты имели мало общего с черной магией, можно сказать, покой и благоденствие…
— И несколько убийств, — резко бросил Пушкин.
— Синьоры, так уж эта жизнь устроена, что всякий устраивается, как сумеет…
— Дал бы я тебе… — в бессильной ярости сказал барон.
— Между прочим, вам тоже следовало бы побыстрее из этого города убраться, — сказал Руджиери довольно деловито. — Они о вас прекрасно осведомлены, и вы их весьма раздражаете…
— Ну, вам-то лучше знать, — сказал Пушкин. — Это ведь вы послали к нам ваших птичек? Ночью, под Прагой?
Руджиери, не выказывая особого раскаяния, развел руками:
— Ну что мне оставалось делать, синьоры? Тысячу раз простите, но я оказался в положении, когда от меня уже ничего не зависело. Мне приказали, и я исполнил… Рад видеть вас живыми и невредимыми, кстати… — Он повернулся к барону. — Пожалуй, я на вас и не сержусь за моих птичек, я понимаю, что вы рассердились…
— Еще немного — и от умиления заплачу, — мрачно сказал барон. — Александр, можно вас на два слова? А ты, прохвост, стой как вкопанный и не вздумай бежать, тогда уж тебе точно конец придет…
Подхватив Пушкина под руку, он отвел его на пару шагов и жарко зашептал:
— У нас не будет другого шанса! Едем во Флоренцию! Далековато, правда, и по-итальянски ни словечка не знаю… А вы?
— Я тоже, — сказал Пушкин. — Ничего, как-нибудь объяснимся на французском… У меня есть векселя, подлежащие оплате любому предъявителю, можно нынче же переделать их на флорентийский банк…
— У меня тоже. Правда, во Флоренции не найдется наших…
— Вот тут я в лучшем положении, — усмехнулся Пушкин. — В канцелярии нашего посланника при тосканском дворе имеется некий офицер…
— Тем лучше. — Барон смотрел упрямо и дерзко. — В конце концов, мы никаким самовольством не занимаемся, мы скрупулезно выполняем приказ. Нам было поручено догнать Ключарева… но если выяснилось, что у него имеются во Флоренции чертовски важные бумаги, следует выхватить их из-под носа у этих… Этого сукина кота, — он покосился на итальянца, торчавшего на прежнем месте, — придется, увы, пока что помиловать…
— Вот именно. И заботиться о нем до поры до времени, как об отце родном. Что поделать, есть вещи важнее…
— Значит, решено?
— Решено.
— Вот вам моя рука! — воскликнул барон. — Вдвоем мы и в преисподней не пропадем…
Они вернулись к дереву, и Пушкин сказал без особого дружелюбия:
— Вам пока что везет, Руджиери. Мы посовещались и решили принять ваше предложение. Мы все вместе отправляемся во Флоренцию. В пути мы вас бережем и охраняем… а там, на месте, вы нам выдаете название банка. Только предупреждаю: обмана я вам не прощу. Во Флоренции есть наши люди, это не пустая угроза…
— Если что, я всю эту Флоренцию переверну вверх дном, — сказал барон решительно. — И не будет у меня на всю оставшуюся жизнь другой цели, кроме как найти тебя, мошенник, и содрать с тебя шкуру не в переносном, а в самом прямом смысле. Слово прусского гусара. Чем угодно клянусь. Ты понял, прохиндей проклятый?
Пушкин добавил, холодно чеканя слова:
— Я не столь решительно настроен, как мой друг, и кожу с вас драть не намерен — исключительно оттого, что никогда не занимался этой процедурой, а там наверняка есть свои тонкости мастерства, которыми в два счета не овладеешь… Я поступлю проще. Если попытаетесь нас обмануть, наш посланник в Тоскане будет добиваться вашей поимки и ареста как простого вора: я с честнейшим видом буду уверять, что вы у меня мошенническим образом выманили огромный фамильный алмаз… Флоренция, конечно, ваша родина, но вряд ли тамошняя полиция, доведись ей выбирать меж свидетельством нашего посланника и вашими объяснениями, поверит именно вам. Вы, как у нас говорится, отрезанный ломоть. Давненько на родине не бывали, болтались в чужих краях, растеряли все связи и знакомства, да и положение занимаете не особенно завидное… И потом, может вновь всплыть петербургская история… даже две. Уж Петербург придумает, в чем вас обвинить так, чтобы это выглядело убедительно.
— А Берлин ни за что не отстанет, — пообещал барон. — Сочиним отличную историйку про то, как ты, паршивец, в Гогенау зарезал ради столового серебра почтенную семидесятилетнюю трактирщицу да еще и надругался над ней предварительно… Это ты, проходимец, сам по себе, а у нас с моим другом за спиной — державы…
— Не стращайте, я вас умоляю, — поморщился итальянец. — Я и не собираюсь вас обманывать. Мне эти чертовы бумаги совершенно не нужны. У меня одно желание: прожить остаток дней спокойно, чтобы днем не барабанила в дверь полиция, а ночью… — он передернулся, — а ночью чтоб не маячили за окном и не лезли в комнаты эти проклятые создания… Давайте поспешим, господа. Я слышал, вечером еще один дилижанс уходит в Тоскану. Если на наш след нападут… вы знаете кто, никому не поздоровится. Сейчас, правда, светлый день, но кто их знает, я уже каждого куста боюсь, как та ворона из вашей русской пословицы…
Глава XI
В ВИХРЕ ИНТЕРЕСНЫХ ЗНАКОМСТВ
Атмосфера вокруг царила самая благолепная, исполненная покоя и полного отсутствия житейской суеты. Барон возлежал на широком диване, попыхивая трубкой и время от времени протягивая руку к изящному столику, на котором помещалась бутылка вина и стакан. У противоположной стены точно в такой же позе размещался Пушкин, снабженный теми же атрибутами приятного ничегонеделанья.
Приятели отводили душу. Путешествие на почтовом дилижансе из Праги через добрую половину итальянских земель утомило и вымотало до предела. Размышляя над ним, Пушкин не раз уже думал, что барону пришлось гораздо легче: Алоизиус с его простыми, житейскими взглядами, не обремененными романтическими иллюзиями касательно древней страны, куда им предстояло добраться, соответственно, и не чувствовал разочарования. Ему самому пришлось гораздо труднее. Италия, родина великих живописцев, скульпторов, поэтов, мыслителей, земля страстей, интриг, любовных похождений и войн прежде представлялась неким обетованным краем, не знающим грубой житейской прозы, воспарявшим над суетой, неудобствами и неустройством.
Действительность, как и следовало ожидать, оказалась напрочь лишенной иллюзий и романтики. Порой попадались и прекрасные места, где мирно рос виноград, благоухали лавровые деревья, живописные ребятишки, словно сошедшие с полотен мастеров Возрождения, пасли стада свиней, а оливковые рощи выглядели умиротворенным преддверием рая.
Однако попадалось и совершенно другое — унылые болота вокруг Феррары, туманные равнины за Эвганейскими горами, где царила малярийная лихорадка, раскисшие от постоянной сырости берега реки По, мириады мух и комаров, немилосердно кусавших и людей, и почтовых лошадей — так что было не до красот природы даже там, где они ласкали взор. Толпы назойливых нищих, в большинстве своем калек, сгрудившихся у ворот гостиниц и постоялых дворов, чуть ли не лезших к путешественникам в карманы, преследовавших неумолчным хором причитания и просьбой о милостыне; сами эти гостиницы ужасного облика, где яйца большей частью оказывались несвежими, оливковое масло (которым тут сдабривали абсолютно все) — прогорклым, мясо — жестким, а вино больше напоминало тот ядовитый напиток, который по приговору суда должен был выпить великий философ Сократ.
Одним словом, путешествие выдалось столь утомительным и лишенным даже тени удобств, чего ни возьми, что барон не раз, совершенно серьезно, вслух выражал желание, чтобы на почтовый дилижанс напали наконец местные разбойники, схватка с которыми станет великолепной возможностью сорвать на ком-нибудь дурное настроение. Однако пресловутые итальянские разбойники, судя по россказням во множестве кишевшие на больших дорогах, такое впечатление, неким неведомым образом узнали заранее о стремлении барона вдоволь позвенеть клинком и пострелять из пистолетов — а потому за все время пути так и не побеспокоили. Барон громогласно высказывал убеждение, что они попросту сменили ремесло на более прибыльное, понастроили этих убогих придорожных гостиниц и дерут втридорога с путешествующих за неописуемые яства и прокисшее вино, пользуясь своим положением единственного источника провизии на многие мили вокруг. Временами Пушкин начинал верить, что так в действительности и обстоит…