В Юбилейной какой-то длинный сухой дед лет семидесяти долго разглядывал Алину заявку, жевал губами и что-то сам себе шептал. Потом зачем-то попросил удостоверение — хорошо, что она его не оставила в столе, — можно подумать, в департамент мог попасть кто-то с улицы. Наконец, старик махнул рукой в сторону кабинета с табличкой «Подотдел нанесения текста».
В кабинете сидел усатый гравер и, как показалось Але, скучающе разглядывал автобусную остановку за окном. Взяв принесенные ручки, он скептически повертел их в руках.
— С чем теперь приходится работать, — покачал головой, — хреновейший пошел материал.
— Чем вам материал не нравится? — обиженно поинтересовалась Аля. — Это, между прочим, для категории «В» ручки.
— Что «В», что «Б» — сплошное «г», — усмехнулся гравер и подмигнул Але. — Небось, никогда паркер настоящий не видела? Да конечно, не видела. Это еще при старой Федерации было. Вот то, я тебе скажу, был материал, не стыдно в руки брать.
— Не знаю, — сказала Аля, — какой такой паркер, но это вполне нормальные ручки. И давайте вы с ними начнете уже работать, а то обед скоро.
В Таре и упаковке, последнем на сегодня месте посещения, работала Юляша — Алина двоюродная сестра. Красивая девочка с курчавыми черными волосами и восточным разрезом глаз. Живая и неусидчивая, привыкшая по-детски радоваться и огорчаться по поводу всяких милых пустяков. Как ей удалось сохранить это качество к своим двадцати пяти — она была младше Али на два года — кто его знает. Но удалось, и Аля это знала наверняка. Поэтому она не особо удивилась, застав Юляшу рыдающей в очередной одноразовый платочек. Десятка два использованных бумажек были уже валялись на столе.
— Опять? — спросила Аля, садясь около сестры и протягивая к ней руки. Юляша всхлипнула и почти повисла на Але. Она замотала головой так сильно, что даже боднула сестру в челюсть. Та молчала, просто гладила Юляшу по волосам. Они сидели, обнявшись, минут пять, пока Юляша не прекратила вздрагивать и не полезла в ящик стола за зеркальцем.
— Скажешь, что случилось? — спросила Аля, признаться, не особо желая втягиваться в разговор о свинском поведении Коли или кто там сейчас на повестке. Да кто бы ни был. — Я вот сегодня весь день ношусь по этажам, собираю пакеты в Пароходство, — она постаралась предупредить Юляшину попытку снова заплакать. — Ничего не успеваю. Марта говорит, в этот раз квартальной премии, скорее всего, не будет, план не выполняем. У вас-то, поди, с этим все путем?
Юляша кивнула и, взглянув на себя в зеркало, обреченно махнула рукой.
— Меня вообще выгонят, — сообщила она, опустив голову на стол. — А я все равно думаю, что нельзя медведей выкидывать. Я так им в Мягком презенте и сказала. А потом всех в сумку спортивную собрала…
— Каких медведей? — удивилась Аля. — Из Мягкого выбрасывают медведей?
Вместо ответа Юляша встала и прошла к дальнему столу. На нем, брошенные друг на друга, лежали три располневшие красные сумки, с какими обычно спортсмены ездят на сборы.
Юляша потянула молнию на одной из них, и из сумки тут же показалась медвежья башка. Всклокоченная, песочная, с фальшивой мини-заплаткой вместо носа. Аля знала такие игрушки (в каталоге Мягкого презента они шли сразу после чебурашек), это были очень смешные ушастые медведики с большими голубыми глазами и короткими увесистыми лапками. Их дарили морякам, пилотам дирижаблей и тем, кому вручался орден «За заслуги». Где-то в газете даже печатали фотографию с гагаринцами, держащими на ладонях такие вот игрушки.
Расстегнув сумку до конца, Юляша выгребла оттуда целую охапку маленьких медвежат, высыпала их на стол и снова отчаянно замотала головой.
— Вот видишь, — прошептала срывающимся голосом.
Аля, конечно, видела и не могла понять, что не так с этими игрушками. Вроде бы такие милые. И уже столько лет… да и зачем выбрасывать-то?!
— А что они сказали? — спросила она, продолжая разглядывать лежащего на боку и будто подмигивающего ей медведя. — Срок годности вышел?
— Да какой срок годности, — Юляшу опять одолели слезы. — Мне эта дура, которая выдает, заявила, мол, медведь теперь вражеский символ. И что она всегда это знала. «Это гадко — пичкать героев такими поделками, — передразнила Юляша, — хорошо, что в Старостате это вовремя поняли».
— И что, ты их всех стащила?
— Они их скидали в коробку на выброс. Я и забрала.
Вот ведь дурочка, подумала Аля, обняв сестру и положив голову ей на плечо. Кому еще придет в голову тащить черт знает откуда три сумки песочных медведей? Только этой идиоточке, только ей.
— Алечка! — причитала Юляша, — но мы же их все равно отсюда не унесем. Нас же не выпустя-а-ат.
Аля закрыла глаза.
— Не реви, Юляшечка, — приговаривала она, — спасем мы твоих медведей. Правда-правда. Разложим по подаркам… по вот этим, которые я несу, по другим — завтра и послезавтра. Не реви, кому говорю.
Открыв глаза, взглянула на свои наручные часики.
— Юляша! — почти взвизгнула она. — Уже десять минут обед! Быстро давай упаковывать! Бегом!
Герман
На самом деле один раз он уже пробовал уходить — в четырнадцать лет. Конечно, это была, скорее, детсадовская вылазка, чем что-то осмысленное. И тем не менее.
Тогда они вместе с Левкой Шурвиным пытались угнать катер береговой охраны. Долго ползли по горячему асфальту порта, прятались за грудами гнутой арматуры, с полчаса возились с замочным тросом, который до этого намеревались перекусить за минуту. Левка порвал куртку и протер штаны на коленях. Герман разодрал локоть и влез кроссовкой в гудрон. Страшно напекло затылок и шею, хотелось есть, но еда была только для второго дня плавания. Они рассчитывали на два дня.
Катер взяли, когда Левка с Германом все же завели двигатель. Даже по прошествии восемнадцати лет Герман отчетливо помнил смешанный запах бензина, моря и какой-то сгнившей в лодке дряни. Помнил дикие Левкины глаза и крик: «Давай! Сильнее рви!» Помнил, как пограничник без фуражки пальнул в воздух и стал неспешно спускаться с пригорка, держа короткоствольный автомат наперевес. Помнил тряску в милицейском «бобике» и гнусавый голос сержанта, заполнявшего протокол. И сырой воздух камеры, и растрепанную мать, и разбор на школьном совете.
Это было глупо, но интересно. Никуда в то время уплыть на самом деле не получилось бы — они даже не представляли, что находится в ста метрах от охраняемого периметра.
Впрочем, сейчас тоже непонятно, что может быть через пять километров в сторону Трансформаторных полей. Наверное, Китай. Не могло его совсем размазать, вранье это. И то, что из порта идет, — явно китайская кустарщина. В любом случае Вагель должен такие вещи знать.
Герман названивал Шурику Вагелю до самого вечера. Это был его детский еще приятель, неожиданно для всех ушедший из института в армию и дослужившийся до полковника Восточной бригады войск. Два месяца назад стал начальником погранзаставы в районе вахтенного поселка Фрунзенский. Герман еще тогда отметил, что вот он — вполне реальный коридор.
Вагель взял трубку, когда на часах был уже одиннадцатый час.
— Привет, — сказал Герман, — это Герман Еканов. Надеюсь, помнишь еще?
Говорить по телефону подробно не стали, сразу решили встретиться.
— У меня нельзя, — предупредил Вагель, — слишком все прозрачно. Ты где работаешь?
— На ЦРУ.
— Где-е?
— На Центральном радиоузле.
— А-а, это еще хуже. Давай что ли, в спортзале. Ты на Мусоргского знаешь зал. В бывшей школе?
— Найду.
— Тогда завтра часиков в семь. Сможешь?
— У меня завтра выходной. Но лучше в два.
— Ну ладно, в два.
Зал был маленький и вонючий, да и вся школа имела не лучший вид. На входе вахтерша с торчащими из носа длинными черными волосами долго допытывалась у Германа, куда тот идет да кто разрешил. Потом он не смог открыть в раздевалке ни один ящичек. Плюнул и прошел в зал прямо в одежде, только ботинки снял.
Вагель сидел на груде грязных матов, каждый из которых был усыпан омерзительными пятнами. На Шурике был синий спортивный костюм с белой полосой. Вагель пил минеральную воду «Надежда» из пластиковой бутылки и ехидно поглядывал на приятеля детства.
Герман пожал Шурику руку и без слов присел рядом. Сначала сидели молча, потом прошли обязательную процедуру: родители, братья-сестры, кто женился, у кого сколько детей.
— У тебя-то с Викой как? — спросил Вагель.
— Не знаю. Я ее уже полгода не видел.
— Срань господня! — поразился тот. — Вы все офонарели, что ли? Вы же лет шесть…
— Семь.
— Да-а-а, — вздохнул Вагель, — ублюдство какое-то сплошное.
Они еще помолчали. Шурик задумчиво возил вверх-вниз застежку своей спортивной кофты, Герман разглядывал неработающие электронные часы: их унылый прямоугольник с будто бы выколотыми контурами нулей висел на разделяющей окна перегородке.
— Ладно, — сказал Вагель, — выкладывай, чего хотел.
Герман эту речь даже репетировал: несколько раз проигрывал свои слова, возможные реакции Шурика, возможные ответы на его вопросы. Но теперь он вдруг смешался и забормотал что-то сбивчивое и крайне нелепое. Про режим и самовыражение, про изоляцию, про внешние горизонты… Горизонты, твою мать!
Шурик тем не менее суть схватил моментально.
— Блядь, — снова вздохнул Вагель, — вот я, Гера, чего-то такого от тебя и ждал. — Он протянул руку и достал из-за матов фляжку. — На вот, раздави со мной.
Во фляжке был спирт. Герман глотнул и с непривычки закашлялся. Вагель понимающе похлопал его по спине.
— Говно придумал, — сказал он, когда Герман перестал кашлять и аккуратно сделал второй маленький глоток. — Там некуда уходить. Вообще ни шиша, только мертвые камни да нечисть шаробродит.
— Ты ее что, видел?
— Не, сам не видел. Но восьмая застава два месяца назад долго отстреливалась от каких-то упырей снаружи. Шестерых наших положили, так их СБ упаковала потом в черные мешочки и увезла. Семьям только по открытке выдали.
Герман вернул фляжку.
— Это могли быть и китайцы, — сказал он. — До войны в той стороне были сплошь их деревни. Может, и сейчас живут.
— Хрен знает. Может, и китайцы. Только парни говорят, они прямо по полям шли. Это я не знаю, каким китайцем надо быть…
Вагель сделал большой глоток и отставил фляжку обратно за маты:
— Если пробовать уходить, то только морем, в сторону Японии. Что с Китаем — неизвестно, а Япония-то точно есть.
— Не доказано, — заспорил Герман, — ни об одном доплывшем слышать не приходилось. А партизанщина вся местная.
— Да нет там уже никакой партизанщины, — Вагель встал и прошел к турнику. Ловко подпрыгнул, уцепился за перекладину и начал резво подтягиваться. — Ладно. Хрен тебя свернешь, я понял. От меня-то чего надо?..
Как и договорились, в полдевятого вечера Герман стоял во дворе дома на перекрестке Промысловой и Советской Армии. Сквер отделял этот район от дороги, и вокруг стояла такая тишина, что казалось, будто попал на кладбище. Впечатление усиливали мрачные полуразвалившиеся фигуры гипсовых пионеров, понатыканные в сквере и на входе во двор. Рядом с тем местом, где под козырьком подъезда от мелкого дождя прятался Герман, к груди прижимала коньки двухметровая девочка: от одной из ее рук остался только каркас, а на невысоком постаменте стояли рядком пивные бутылки. Девочка этого не замечала, она осуждающе смотрела в серое небо.