Я хотела бы посвятить этот сборник Джеймсу Френкелю, составителю антологии «Лучшие рассказы года в жанре хоррор и фэнтези», в честь выхода в свет двадцать первого ее выпуска.
А также моим соиздателям Терри Уиндингу, Келли Линк и Гэвину Аж. Гранту
Лэрд Баррон
ЛАГЕРШТЕТТ
Октябрь 2004 г.
Верджил приобрел прелестную маленькую, в тонкую бело-голубую полоску, «сессну» на аукционе — вопреки энергичным возражениям Дэнни. У семьи были финансовые трудности: Верджилу, главе департамента в фирме по разработке программного обеспечения, в ближайшие восемнадцать месяцев прибавка к жалованью не светила, к тому же они как раз только записали своего сына, Кита, в престижную среднюю школу. Тридцать штук в год — серьезный удар по заначке на черный день. А еще Дэнни недолюбливала самолеты, особенно маленькие: по ее словам, жестянка, пластик и бальза, и ничего больше. Она даже избегала путешествовать рейсовыми авиалайнерами, если была возможность добраться до места на машине или на поезде. Но против любви с первого взгляда шансов у нее не было. Верджил только глянул на четырехместный самолет и тут же потерял голову — Дэнни поняла, что проиграла так и не начавшийся спор. Кит умолял отца дать полетать, и Верджил обещал научить его, подзадоривая, что тот может оказаться единственным ребенком, получившим лицензию пилота раньше водительских прав.
Поскольку Дэнни терпеть не могла летать, то, когда тщательно спланированный недельный отпуск был уже на носу, она решила бойкотировать полет и встретиться с мужем и сыном в загородном доме свекра на мысе Код днем позже, как только закончит дела в городе. Дорога на машине занимала всего пару часов — в самый раз, чтобы поспеть к пятничному ужину. Дэнни проводила своих в маленький пригородный аэропорт, посмотрела, как они взлетают, и вернулась домой, чтобы упаковать вещи и внести последние коррективы в вечернюю лекцию, которую читала в музее.
Сколько раз самолет разбивался между ее пробуждением и новым сном? Сосчитать было невозможно. В первые недели катастрофа возвращалась и возвращалась в бесконечных повторах — без звука, на дешевой зернистой пленке, как зацикленная запись с камеры слежения. Из воды достали куски фюзеляжа, пробкой болтавшиеся на волнах, — она успела ухватить пару секунд в новостях, пока кто-то, вероятно свекр, не вырубил телевизор.
Были устроены прекраснейшие двойные похороны (силами родителей Верджила), за ними последовал прием в фамильном загородном доме. Дэнни потом вспоминала невнятный гул голосов, дрожание размытых огней, мужчин в черных костюмах и черных шляпах, прижимавших коктейли к груди, суровых женщин, собравшихся в резком, контрастном свете кухонных ламп, с мрачными, холодными, как фарфор, лицами, в черных платьях, и детей под их присмотром, одетых, словно миниатюрные взрослые. А после — плавный спуск во тьму, будто пуля, изменив траекторию, входит обратно в ствол пистолета.
Позже, в больнице, Дэнни хихикала, читая полицейский отчет. Там утверждалось, что она съела пузырек таблеток, найденных на туалетном столике свекрови, и в ожидании смерти свернулась клубочком в платяном шкафу мужа, в гнезде из его формы Малой лиги и ящиков с трофеями. Вот умора! Любому, кто ее знал, было бы очевидно — от подобного представления сверх всякой меры разит мелодрамой.
Март 2005 г.
Примерно через четыре месяца после утраты мужа и сына Дэнни переехала на Западное побережье, к подруге детства по имени Меррилл Турман, оборвав все связи с родственниками, с прежним кругом друзей и коллег, то есть со всеми, с кем она водила знакомство до катастрофы.
В конце концов она потеряла интерес к скорби так же, как к прежней карьере энтомолога: и то, и другое — упражнения в мучительной скуке, бессмысленные перед лицом совершенно нового, вольного пути. Все годы, отданные колледжу и семье, были внезапно и безвозвратно сведены к теплым воспоминаниям о другой жизни, стали главой из захлопнувшейся книги.
Дэнни вполне устраивало ее нынешнее состояние — лоскутное одеяло памяти, болезненное оцепенение. Не было ни всплесков, ни спадов, только монотонный гул, с которым один день сменял другой. Она пристрастилась к изучению брошюр по самопомощи, трактатов по восточной философии и модных арт-журналов. Груда их росла в ее комнате, пока не перестала открываться дверь. Дэнни изучала тай-ци — восьминедельный курс в задрипанном зале ИМКА на другом конце города. Забавлялась с мольбертом и красками, посещая занятия в общественном колледже. Брала уроки черчения. Они были полезны с технической точки зрения — геометрия пространства и линии, — но по части творчества все оказалась куда сложнее. Возможно, Дэнни нуждалась в погружении в богемную среду — скромная квартирка без горячей воды в Париже, или коммуна художников, или лачуга на побережье Барбадоса.
Но она же никогда не жила одна!
И посреди этой переоценки и переустройства пришло забвение, пришла фуга. Элемент лунатизма, рождающийся из пустоты между унынием и кошмарами. Фуга превращает знакомые места в чужие, стирает дружелюбные лица и заменяет их защитной маской пчеловода, низводит человеческую речь до низкого гудения улья. Это был результат потрясения и травмы, смесь временного помешательства и избирательной амнезии. Фуга присосалась к ней с бездумной цепкостью пиявки.
Дэнни пыталась не думать об истоках этого помрачения, потому что иначе ее относило обратно в сумеречную страну подсознательного: к вечеринке по поводу пятого дня рождения Кита, к свадьбе с тортом за тысячу долларов и медовому месяцу на Ниагаре… К «сессне», которая штопором вращалась на фоне солнца и, мчась к поверхности Атлантики, оставляла за собой полосу в небе… К буйному гниению черно-зеленых джунглей и спрятанным в них пирамидам — грудам гигантских костей, медленно тонущих в вечно голодной земле.
Дворец плача, двери в который открывались скорбью и кровью. Кости слонов — целый лес ребер и бивней, высохшие русла черепов. Колонны рыжих муравьев ползли вдоль чудовищных окаменелых позвонков и прокладывали тропы к черным пещерам пустых глазниц. О, что бы поведали миру затерянные экспедиции!
Со времени похорон она снова и снова грезила о Слоновьем кладбище и не могла понять, почему так болезненно одержима этой легендой. Жуткие мифы интересовали Дэнни со времен юности, когда она была полна жизни и у нее еще не завелись меланомы-близнецы, печаль и мудрость. А теперь столь мрачная картина вызывала первородный страх и не давала ответов. Главная тайна Дэнни была устойчива к обычным методам разгадки. Копаться в ней значило вдыхать запах завершенности и рока.
Она предпочитала стойко переносить фугу, приветствовать ее как надежного противника. Это состояние редко длилось больше нескольких минут, но, по правде говоря, оно пугало и определенно было опасным. Тем не менее Дэнни была не из тех, кто согласен жить в клетке. Во многих отношениях это безумие, его утробный хаос и спутник их — чистый ужас обеспечивали своего рода мазохистский кайф, которого она так жаждала в эти дни: знак храбрости, клеймо мученика. Фуга сокрыла ее в своей тени, словно взяла под заботливое крыло.
6 мая 2006 г.
(Д. Л., сеанс тридцать третий)
Дэнни сидела, уставившись в стол, когда доктор Грин нажал кнопку и пленка в диктофоне начала вращаться. Он подался вперед, и стул под ним скрипнул. Доктор назвал свое имя, имя Дэнни, дату и место.
— Как прошла неделя? — спросил он.
Дэнни положила на стол тонкую металлическую коробочку, надавила на нее левой рукой, и та со щелчком открылась. Она вытащила сигарету и закурила, воспользовавшись спичками: причудливая зажигалка, подаренная ей Меррилл на день рождения, потерялась. Выдохнула и резким взмахом затушила спичку.
— Какое-то время я думала, что мне лучше, — ответила она хриплым голосом.
— То есть сейчас вы так не думаете? — произнес доктор Грин.
— Иногда я просыпаюсь, и мне кажется, что все нереально. Что я на съемочной площадке какого-то блеклого ремейка «Твоей жизни». Я лежу, уставившись в потолок, и не могу стряхнуть чувство, что я самозванка.
— У всех такое бывает, — ответил доктор.
Его темные руки лежали на планшете с бумагой. Прожитые годы оставили свои зарубки, покрыв кисти рук морщинами. Манжеты накрахмаленного халата пожелтели на швах. Он был женат — носил простое кольцо и никогда не пялился на ее грудь. Счастлив в браке или законченный профессионал — а может, это в ней не было ничего особенного. Морозное окно за его плечом было длинным и узким, как витраж в монастыре. Бледный свет сиял на гранях угловатых очков доктора, блестящих краях планшета, кусочке голого пластикового стола, вдавленных плитках пола. Плитки были покрыты царапинами, буграми и вмятинами. Тонкие трещины разбегались по ним, как усики какого-то растения. Вдоль стен стояли стеллажи, шкафы и несколько шатких кроватей с тонкими поручнями и большими черными колесами.
Больница была очень старой, запах болезни и плесени пробивался даже сквозь хлорку, которую санитары щедрой рукой рассыпали здесь каждый вечер. Здесь размещался санаторий. Больные туберкулезом приходили сюда, чтобы умирать в длинных обшарпанных палатах. Рабочие сгружали тела в печи и сжигали их. На всех верхних этажах были желоба для трупов. Они закрывались дверцами из тусклого серого металла, с большими ручками, напоминавшими ей ручки на дверце кладовки, в которой мать хранила муку и сахар.
Дэнни закурила и уставилась на керамическую пепельницу, стоявшую строго посередине между ними, в нескольких дюймах от коробочки с салфетками. Пепельница была черной. Пепел тлел в ее нутре. Курить в больнице было запрещено, но во время их еженедельных разговоров этот вопрос не всплывал. Пепельница появилась после первого же сеанса: Грин тогда наблюдал, как Дэнни стряхивает пепел в карман пиджака. Время от времени Дэнни постукивала сигаретой о край и смотрела, как дым закручивается все плотнее и плотнее, пока не обрушивается — подобно тому, как оседает от взрыва здание, складываясь внутрь себя.
Доктор Грин спросил:
— Вы приехали на автобусе или пришли пешком?
— Сегодня? Пешком.
Доктор что-то записал на планшете тяжелой золотой ручкой.
— Хорошо. Я вижу, вы перестали встречаться со своей подругой на рынке.
Дэнни взглянула на сигарету, дымящуюся между ее указательным и средним пальцами:
— Я упоминала об этом? О моих пятничных прогулках?
— Да. При нашей первой встрече. — Он постучал по толстой папке из манильского картона, скрепленной прочной резинкой.
В папке хранились сведения о Дэнни и документы из института на Восточном побережье, куда она попала сначала. Кроме того, там были собраны фотографии, на которых она, почти неузнаваемая, была в больничном халате или пижаме. На нескольких снимках неизвестный санитар толкал ее инвалидное кресло на фоне расплывчатого задника — группы деревьев и бетонных стен.
— Вот как.
— Вы упоминали, что собираетесь восстановиться на работе. Как у вас с этим?
— Никак. Это Меррилл хочет, чтобы я вернулась. Она думает, что мне нужно вернуться в профессию, что это поможет решить мои проблемы, — ответила Дэнни и слегка улыбнулась, вспомнив воодушевленные речи подруги.
Меррилл говорила быстро, с интонацией коренной бостонки: бостонцы всегда верны себе, где бы ни жили.
Спец по литературе, она, будучи аспиранткой, также прошла через стадию своего рода арт-наркомании, что разрушило ее первый брак и ввело в круг персонажей с сомнительной репутацией из тех, что обычно обитают в первоклассных галереях и музеях. Один из упомянутых персонажей стал ее бывшим мужем номер два, породив океан проблем и коренное разочарование в мире искусства в целом. В настоящее время она работала бильд-редактором в весьма солидном ежемесячном журнале.