Вместе с тремя мужчинами: Биллом Доэрром, Мартином Фэрроу и юным Кентом Шостейном — он решил перебраться через горы и привести помощь. Индейцы, Чарли и Джозеф, должны были сопровождать их и помочь им добраться до Калифорнии. Это был отчаянный план, очень опасный, с мизерными шансами на успех, но, когда о нем рассказали на собрании, все проголосовали «за», потому что больше надеяться было не на что. Но честно скажу — я была против; я плакала и умоляла Джона остаться с нами и не рисковать жизнью в поспешной и необдуманной авантюре. Однако он не послушал меня, похоже, он видел в этом безрассудном плане шанс на спасение не только для нашей злосчастной партии, но и для себя самого — как будто этим он мог оправдать себя в моих глазах, хотя на самом деле он всегда оставался для меня героем и моей единственной настоящей любовью.
Они выступили на второй неделе декабря, а вскоре после этого Хайдрик обратился ко всем со своим чудовищным предложением.
Мне приходится собирать в кулак все свое мужество, чтобы унять дрожь и писать дальше. Хайдрик сказал, что люди, отправившиеся за помощью, обречены, и, без сомнения, погибнут в горах, и что надеяться на них нечего. Мне хотелось его ударить — как он посмел сомневаться в моем муже и его храбрых товарищах, когда у него самого хватало духа лишь на то, чтобы дрожать в своей хижине! Но я должна писать о главном и не отвлекаться.
Хайдрик сказал, что все мы не доживем до весны, если только не воспользуемся единственной возможностью. Он сказал, что вокруг нас полно свежего мяса, но нам не хватает мозгов, чтобы это понять, и решимости, чтобы этим воспользоваться. Он сказал, что работал мясником и покажет нам, что имеет в виду. Даже через пятьдесят лет я не забуду того, что он сделал после этого. Он подошел к двери большой хижины и распахнул ее. Вокруг все было завалено снегом, и только тонкая тропинка вилась между хижинами. Рядом с тропой были могилы наших спутников, погибших от голода и холоду наверное, девять или десять. Мы не смогли выкопать ямы в земле, потому что она промерзла и стала твердой, как железо. Вместо этого мы заворачивали трупы в одеяла и хоронили в снегу, где они пролежали бы, нетронутые, до весны.
Хайдрик указал на могилу маленькой Мисси Шостейн.
— Вот ваше мясо, — произнес он своим низким гортанным голосом. — Нравится вам это или нет, но это единственная еда, которую вы сможете найти до того, как потеплеет.
Поднялся шум. Старик Шостейн ударил Хайдрика по лицу и пообещал взять пистолет и вышибить ему мозги, если он только попробует осквернить могилу его внучки Хайдрик стер кровь со щеки, облизал ладонь с таким видом, что меня затошнило, и ответил:
— Вот видите. Нужно все правильно распределить, чтобы никому не пришлось есть своих родственников.
Но мистер Шостейн сам слег в могилу еще до наступления Рождества, и еще двое были похоронены в тот же день. На следующий день снова умерли двое, а на следующий — еще три человека, и сразу после этого нашлась первая семейная пара, согласившаяся есть трупы.
Хайдрик разделывал тела и разносил куски мяса. Словно наводящий ужас чернобородый демон, ходил он от хижины к хижине, каждый раз не забывая постучать и в нашу дверь, и каждый раз я отказывалась ему открывать. Иногда этот упырь, усмехаясь, заглядывал к нам в окно, и я прижимала Мэри-Кэт к груди и молилась о нашем спасении. Пять из семи семей согласились есть мертвечину, но, клянусь, ни Бьюэллы, ни Шостейны не осквернили себя поеданием человеческой плоти. Не мне судить тех людей — мама часто говорила, что ради спасения своей жизни человек готов пойти почти на все. Но есть мясо своих же друзей-христиан? Ни за что!
Я расставляла силки, и моей добычи хватало, по крайней мере, для Мэри-Кэт: дома, в Вермонте, когда я была маленькой, мама показывала мне много способов охоты на мелких животных, живущих в горных лесах. Но мы все равно голодали, и Мэри-Кэт стала ужасно худенькой и бледной, но даже крохотный кусочек человечины не коснулся наших губ. Что до остальных, то кто-то ел, кто-то воздерживался, вспоминая о совести, но те, которые решились питаться мертвечиной, не слишком-то раздобрели на этой еде, ведь на костях у покойников почти не оставалось мяса. Если кто-то и смог ненадолго отсрочить собственную смерть, то какой же ценой, Господи? Какой ценой?
Эта нечестивая еда не пошла никому впрок, и в январе люди начали умирать снова. Где-то в это же время с гор спустились Кент Шостейн и индеец Джозеф и принесли с собой тело моего мужа Джона Бьюэлла.
Мы похоронили Джона в снегу за хижиной. Кент Шостейн рассказал, как тяжело пришлось им в горах, как они заблудились, разыскивая перевал, который бы еще не был занесен снегом, и уже через неделю оказались на грани голодной смерти. Доэрр и Фэрроу предложили убить индейцев и съесть их мясо, но Чарли бросился на Мартина Фэрроу с ножом и зарезал его, а Билл Доэрр застрелил Чарли на месте. Джозеф хотел отомстить Доэрру за смерть сородича, но Джон и юный Кент не позволили. Возможно, они это сделали зря, потому что, проснувшись на следующее утро, обнаружили, что Доэрр сидит у костра и ест печень Чарли. Кент и мой дорогой Джон отказались присоединиться к этой страшной трапезе и попросили Джозефа отвести их обратно, к лагерю у озера. Когда они видели Билла Доэрра в последний раз, тот бредил и что-то пел под соснами, размахивая куском мяса на кости.
Несчастный Кент Шостейн рассказал мне все это, лежа на смертном одре; его мучила страшная лихорадка, и уже через два дня его безутешные сестры забрали у меня тело, чтобы похоронить. Вскоре и они ушли вслед за ним, и тогда начался самый мрачный период моих испытаний.
После гибели Джона и смерти семьи Шостейнов из всех людей, которые отказывались есть трупы, остались лишь мы двое: я и Мэри-Кэт. Хайдрик стал в нашем лагере главным; он ходил от хижины к хижине, словно вождь дикарей, украсив себя — у меня рука не поднимается описывать такой ужас! — украсив себя чудовищным ожерельем из костяшек пальцев и позвонков на кожаном ремешке. Он утверждал, что это кости мулов и волов, но все мы знали, что он лжет. И кто решился бы его упрекнуть? Он кормил всех, и все от него зависели. На плечах он носил плащ из волчьей шкуры — вокруг лагеря бродили волки, но не подходили близко, потому что я расставила капканы, как научила меня мама, и у нас все еще оставались патроны.
У нас в лагере вошло в обычай устанавливать над могилами деревянные колышки с табличками, чтобы людям не пришлось есть плоть своих родственников. И поначалу упырь Хайдрик боялся даже подойти к могилам Шостейнов и моего мужа. Но представьте себе мое горе и ужас, когда я, придя помолиться на могилу к Джону, обнаружила, что Хайдрик выкопал тела Адольфа и Беллы Шостейнов и оттащил их к своей хижине, куда я не решалась приблизиться. Что я могла сделать?
В присутствии всех, кто остался в живых (Господи, как же их было мало! Но и они могли бы противостоять Хайдрику, если б осмелились), я обвинила Хайдрика в этом злодейском поступке. Но он лишь рассмеялся в ответ:
— Так откуда еще мне брать мясо? Они — такая же еда, как и все.
Никто не поддержал меня; все поджали хвосты, как шакалы, вылизывающие окровавленную руку, что их кормит. Я вернулась в нашу хижину с Мэри-Кэт на руках и прорыдала всю ночь. Я поклялась себе: она — мой ангел, и я пойду на все, лишь бы ее защитить. Пусть остальные следуют за упырем, сказала я, но мы еще посмотрим, чем все это закончится.
Закончилось все стыдом, голодом и смертью. Люди не смели взглянуть друг другу в глаза, ложились в постели и умирали во сне, и только Хайдрику пошла на пользу эта ужасная пища. Он чувствовал себя хозяином и толстел на мясе своих бывших подданных.
Джозеф мог бы встать на мою сторону, потому что он (и пусть его имя останется в числе достойных!) никогда не ел проклятого мяса; но он ушел. После того как тело Джона было доставлено в лагерь, Джозеф провел здесь ночь и следующий день, сидя в снегу под самыми высокими деревьями и бормоча какую-то языческую молитву. Волки подходили совсем близко, но не трогали его, а он даже не пытался от них спрятаться. На закате он постучал в мою дверь и сказал, что уходит. Не хочу ли я пойти с ним, спросил он. Я ответила, что не могу, и указала на Мэри-Кэт, спящую в колыбельке. Он кивнул и произнес странные слова: «Наверное, ты сможешь позаботиться о ней лучше, чем кто бы то ни было. Мы еще встретимся». Он смотрел на меня так долго, что я смутилась и опустила глаза под его острым и пытливым взглядом, и лишь тогда он повернулся и исчез. В ту ночь (и я уверена, что это сделал он) у дверей моей хижины оказалась освежеванная туша оленя. Больше его мы не видели.
Уже закончился февраль, начался март, но оттепелью и не пахнет, и нет надежды на спасение. Снег все идет и идет, и по утрам мои ловушки оказываются пусты. Когда спутники Джона принесли в лагерь его тело, здесь оставалось больше дюжины живых душ. Сейчас нас только трое: я, Мэри-Кэт и Хайдрик.
Что за немыслимый кошмар! Как это вообще возможно? Опустевший лагерь похож на чудовищную, засыпанную снегом, скотобойню. На сугробах длинные потеки крови. Везде разбросаны ужасные остатки дьявольской трапезы: то длинная обглоданная кость, то раздробленный череп, — и мы с Мэри-Кэт, запертые в хижине, слышим бред разгуливающего по лагерю безумца.
Сегодня днем… нет, мне страшно об этом писать. Я должна собраться с силами. Сегодня днем он подошел к нашей двери и колотил в нее, пока я не открыла. В первое мгновение мне показалось, что он обнажен до пояса, но затем, не увидев его сальных черных волос и всклокоченной бороды, я решила, что на нем что-то вроде кожаного капюшона. А на самом деле…
Он надел на себя кожу моего любимого супруга Джона Бьюэлла, накинув ее на голову и плечи, словно плащ. Он хохотал, как сумасшедший, и кричал своим хриплым, пронзительным голосом:
— Теперь-то я тебе нравлюсь, а? Нравлюсь? Теперь я хорош для тебя?
Я подняла пистолет Джона, прицелилась и… я не знаю, как мне удалось это сказать, но я сказала:
— Убирайся!
Вряд ли он услышал меня в своем безумии. Но я не колебалась ни мгновения. Я спустила курок. Пуля пролетела у его головы — даже ближе, чем мне хотелось бы, — и лишь тогда он опомнился. Он уставился на меня, но все, что я могла видеть, это искаженные черты моего дорогого, любимого Джона. Какой кошмар… кошмар…
— Вон отсюда, — повторила я.
— Я еще приду за тобой, — сказал он, и клянусь, в его голосе не осталось ничего человеческого. — Теперь я твой муж, как ты не понимаешь? И я приду за тобой. Ты же хочешь меня. И у меня есть мясо, хорошее мясо.
Он поднял руку и показал мне жуткий кусок плоти… Господи, умоляю тебя, только бы это была не плоть Джона! Хайдрик размахивал этим куском, словно военным трофеем.
Я выстрелила снова, и на этот раз пуля оторвала часть его уха. Он выронил вонючий кусок падали и завопил от боли и испуга; я видела, как его подлая кровь брызнула на чистый, белый снег. Словно последний трус, он бросился к своей хижине, визжа и чертыхаясь. Сейчас здесь тихо, но у меня нет ни малейшего сомнения, что он придет за нами, может быть, с наступлением темноты, когда взойдет луна. Я только ранила его, и его рана не опасна. Но переживем ли мы, Мэри-Кэт и я, эту ночь?