И это — жизнь? А что манило: алые паруса, принцессы и небывало восторженная любовь?
Где это всё?
Где девушка в косой юбке? Где смокинг на встрече избранных?
Их «вольво» нюхала зад «копейке» — они до сих пор ещё не перевелись. Девяткин — думал. Что за великий житейский и политический дар у Дины Марковны! Как сделано! Возрази ей — и ты как быради карьеры плюнул на банк.
Пат…
Мат!
Он же не мог сказать ей: не поеду, хочу лично зачесть доклад, пусть все увидят, что я способный, что справлюсь с высокой должностью.
Туман нависал, в нём тонули кровли зданий. Чуть моросило. Зрительной перспективы не было. Не было и перспектив в душе. В Филевском отделении банка он сначала консультировал, а потом весь обед сидел в углу, сморщившись, как от боли. Ловко! Сову понять можно: война за кресло. Обделённая внешностью, она это компенсирует. Знает, что без большого оклада утратит лоск и покажется продавщицей книжного магазина. Но есть надежда…
Нет надежды — признал он, вспомнив, что она ему ещё мстит за Сытина. Пискнул сотовый. На ловца и зверь.
— Выпьем? — Сытин встретился с ним в кафе. — Хочешь?
— Нет.
Он врал. Он — выпить хочет, хочет забвения, чтоб мягче принять то, чтоСытин сейчас скажет, — но чувствует, что дурную весть все равно не запить и что ему будет легче только с Леной. Она его ждёт.
— Доклад сильный, — начал Сытин. — Но она всем внушила, что сама следит за трендом, раскрыла спектр данных для подтверждения. Сказала, что после доклада ещё больше убедилась в правильности своих прогнозов и действий, ею уже спланированных… Ты работал, мол, под её эгидой. Выдвинула на премию…
— Приезжай в субботу, — бросил Девяткин, протягивая другу руку. Голос его был хриплым, он предпочёл бы драться.
В «Форде» он включил радио и после многих петляний пристроился к пробке, ползшей на запад, а около МКАД ответил звонившей Лене:
— Да.
— Милый…
— Еду.
— Что?
— К тебе. Быть вдвоём.
— Петя…
— Лена, куда ты делась, когда утром связь прервалась?
— Я? В обморок. Я смотрела на клоуна и упала… Может, беременна?
— Лена!
— Я сейчас знаешь где? Не дома. Позвонила Дашка, дёрнули на вернисаж, там её друг выставлен. Чуть выпили… и в солярий. Массаж… Расслабилась и забыла тебе позвонить. Приезжай на Парк Культуры, тут есть бассейн… Милый…
— Знаешь, где я? — сказал он. — Уже выехал из Москвы.
И отключился.
Он не был удивлён. Лена врала частенько. Папа ей обещал наследство; она не работала и была независима, поэтому к обязательствам не привыкла. Он чувствовал, что подобная свобода делать только то, что хочется, прельщает и его. Но быть мужем богатой женщины, самому же корпеть на службе, не приносящей прибыли, — сложно. Во-первых, стыдно. Он пользовался чужим, а сам мог разве что снять квартиру где-нибудь на окраине. Во-вторых, неестественно. Дворняга среди породистых. Лена живет в мире, где он — случайный гость. Куда бы он ни шёл с ней — в оперу, на тусовку с участием «звёзд», на праздник к её отцу или в бутик, — везде он чувствовал себя альфонсом. На его оклад не оттянешься. В-третьих, муторно ощущать себя низшим существом, таким, которое выбрано лишь за правильный образ жизни.
Только что произошел облом — он понял что Лена любит его специфически: может сказать, что ждёт, а смыться с Дашкой. При этом не только настаивать на любви, но в каком-то смысле даже любить — как любят кошек, воспоминания или друзей, зная, что все они подождут. А если даже и сгинут — ничего, это лишь внешний мир. Муж для неё тоже был внешним. Вот внутреннему она, действительно, была верна, любила своё: капризы, страсти, мнения. Скажем, сейчас она именно там, где хотела быть, — но не там, куда он ехал по её зову.
Туман густел, пробка уплотнялась. Морось сеялась на стекло. Самая пора была для туманов — август. Но не днем же, ведь августовское солнце ещё греет. Этот же до сих пор стоит… Аномально. Погода спятила, так называемые народные приметы теряют смысл. Сколько ни пытался ими пользоваться — никогда не получалось.
Главное, что туман сгустился не вчера и не завтра, а именно в этот решающий день. Прожитое окуталось дымом сомнений и показалось жалким, призрачным и пустым… И туман же принёс клоуна…
Но вот вопрос: что прежде, курица или яйцо? Может, туман как раз — из-за клоуна? Не было бы клоуна — не было бы и тумана? Девяткин хмыкнул. Он даже рад был глупостям. В глупости верят, устав от умностей. Он думал: если б он жил неправильно, вдруг был бы счастливей?
Автомобилей навстречу шло мало. Все ехали из Москвы на дачи. Сверху Москва — монстр, пускающий в стороны щупальца. Всё рутина. Пробка тоже рутина. Жизнь сводится к присутствию на рабочих местах и в пробках. Редкие люди видят жизнь как череду новых событий. Победи он сегодня — ехал бы тоже с новыми надеждами, и обыденность не казалась бы невыносимой… Но он совершенно разбит. Кто-то изрёк, что не скандал, а рутина — предел падения.
«Форд» тихо полз, останавливаясь и трогаясь; скоро встал вообще. Цепь габаритных огней вела в туман. Видимо, впереди авария, и пройдёт минут двадцать, прежде чем вновь поедут. Он включил радио, поискал нужную волну.
«С Рублёвки передают о столкновении джипов. Владелец заднего — боксёр Гаров. У боксеров, как все знают, взрывной характер, выдержка проявляется лишь на ринге. Но мордобоя не случилось, потому что водитель первого джипа — отпрыск министра. Как говорится, велика Россия, но лучшим в ней места мало. Туман не уходит. Шутят, что застарелый российский правительственный недуг, а именно: непубличность и кулуарность, — материализован. Туман окутывает все сферы деятельности. Мы сталкиваемся с решениями, не зная ни о их причинах, ни о продуманности последствий. В качестве развлечения застрявшим в пробке сообщаем новость: утром на территории резиденции вице-премьера, курирующего ВПК, обнаружена надувная кукла. Охранники, окружив, её уничтожили. Браво!»
Девяткин стал объезжать аварию. Джипы перегораживали проезд, он сполз на обочину, трясясь на щебне и на корнях сосен, выбрался на асфальт, дал газ, но «Форд» повлекло вбок. Съехав к обочине, он вылез.
Тоже обыденность: кто-то всегда стоит на обочине из-за прокола. Теперь этот кто-то — он. Иначе и не могло быть. Он помнит, ему нагадали: он неудачник. Нагадали давным-давно. Девяткин, хмыкнув, надел перчатки. Морось усеяла туфли, лицо, костюм, который теперь наверняка испачкается. Включил аварийку и взял домкрат. Подымая бок «Форда», что было не просто, поскольку колонна ползла впритык, чуть ли его не касаясь, — он не сразу заметил подошедшую фигуру.
— Помочь? а вы меня к Жуковке подбросите, — раздалось вдруг.
В плаще, на каблуках, руки в карманах, ноги длинные и красивые.
— Чем? — бросил он.
— Тем! — сказала она и пошла вперёд, голосуя.
— Стойте! — Девяткин выпрямился. — Я хотел сказать, вы не сможете мне помочь. Не женский труд.
— Я? — Она, вернувшись, стала откручивать гайку.
Он отнял у неё ключ.
— Убедили. Откуда вы?
Она кивнула на аварийный джип.
— Бой думал в отсутствие папы с мамой повеселиться, снял меня, поехали, а как влип — сразу выставил. Благоразумный! Не засветился. Как папа его учил.
— Вы… шлюха?
— Заметно? — произнесла она. — Ну да, приличная заголяться бы не стала, да и сидела бы в машине. А вы приличной тоже не стали бы рычать в ответ. Подняли бы вместе с машиной и гордились, что такой сильный.
— Может быть.
— Ладно… Я, дура, пру внаглую. А надо как? Здравствуйте, извините, не будете ли добры меня подвезти… знаете, как по правилам.
— Знаю, но не хочу знать, — он снял скат.
Девушка рядом курила тонкие сигареты. Он мог коснуться её ног. Он впервые оказывался у ног женщины и чувствовал, как рождается тяга к ней, хотя в душе и был разлад.
— Вы из этих? — Девушка повела рукой. — Наворовали, теперь им подавай этикет. Один держит уборщиц-консерваторок. Другой — гувернантку, чтоб дети воспитывались, а сам — хам… Ты охранник? Едешь на смену?
— Сядьте… пожалуйста, — бросил Девяткин. Закончив, он сел за руль, вытер руки платком.
— Не обслуга, — сказала девушка. — У тебя хоть не «мерс», но «Форд» блеск, я разбираюсь. Если он, конечно, твой.
Они вползли в пробку.
— Я не обслуга.
— Живёшь здесь? За сто километров?
— За двадцать, — сказал он.
— Значит, крутой? Женат?
— Есть дочь, — сказал он.
— Кто?
— Что?
— Ты.
— Из банка.
Она курила, стряхивая пепел в пепельницу и глядя вбок. Он видел: она вся красива, не только ноги. Но оттого, что ноги её были как у той девушки в косой юбке, он не выдержал, положил на них руку. Она не двинулась. Профессиональный навык? Но присутствовало здесь и какое-то человеческое родство, будто все женщины для него были одной Евой, назначенной в жёны, в спутницы. С его стороны это была не похоть, а жест прикосновения к чему-то тёплому и живому. Чтобы именно в этот мрачный день понять, что он не одинок на свете. Может, все проститутки, думал он, — это женщины, которые чувствуют такую потребность мужчин. Но и самим им нужно ощущать рядом живое, тёплое, подтверждать резким, чувственным образом, что ты — есть. Он убрал руку, чтоб сдвинуть щётки на лобовом стекле.
— Что ж ты, — мягко спросила она, — по правилам не хочешь?
— А ты? — подхватил он.
— Я-то? Сама не знаю… Нетерпеливая, может. Хочется жизни, каждый день нового, а для этого нужны деньги. Я зарабатываю — и в бутик могу, и в театр, и вещь купить, и в рулетку, и квартиру снять. Я — дорогая. Зачем муж? Детей рожать? в четырёх стенках киснуть? Рожают звери, а я — человек, что-то во мне есть и кроме матки. Может, потом когда… Пока — нет, увольте. Но, может, и что иное… Бываю в церкви, там как начнут, я верю, что это — тажизнь, моя.
— Ты ищешь жизни, а видишь члены.
— Всегда остаётся большее.
— Большее… — повторил он.
Она так и не объяснила, почему она против правил. «Жизни хочется»? Это слишком расплывчато. Какой жизни: той, что покупается? Вещевой? У неё запросто мог быть муж богач. Были б тогда вещи, много вещей. Много возможностей. Но ей нужно иное: неповторимость каждого мига и ощущения. Нужен ежедневно новый вид на дисплее. Нужно живое. За этими отвлечёнными формулами стоит что-то конкретное. Например, жизнь рутинного человека всегда ограничена кругом лиц, выполняющих вместе определенную функцию. А эта шлюха, не связанная семьёй, не служащая какой-нибудь секретаршей, — плывет в вольном потоке событий, пусть даже гадких… И он, Девяткин, тоже мог бы стать событием в её судьбе. Она оказалась в среде, где больше жизненности, чем в его. Она — смогла. А он — не может. Он — функция, а быть функцией мёртвой, выдуманной схемы — жутко. Его охватил порыв почти истерический, несмотря на подавленность. С ним рядом был человек свободы, и он мог делиться чувствами, рвавшимися на свободу.
— Маетный, — начал он, — день… — Но вышло плоско и глупо, тогда он добавил: — Ты в Жуковку для чего?
— Кого-нибудь снять. Здесь клиент денежный.
— Класс… — он следил за «Ауди» впереди. — Вру., хорошего нет, считаю, чтоб в тебя впихивали… Мужское, конечно, мнение. Тебе — естественно. А скажи ты мне вот что. Жизнь ищешь? Ну, а таксист, массажист, банщик? Врач? Политик? Учитель? Тоже толкаются в гуще жизни.
— Нет…
Девяткин прервал её, чтоб сказать про своютягу к жизни, — с того момента, как он сидел у куста роз под клоуном, она будто внедрилась в его мозг. Хотя, твердя о «жизни», он вкладывал в термин иное понятие, — может быть, превосходящее жизнь вообще. Сказал, скорее, для себя: