– Осторожно, – сказал он. – Скорпиос опасная рыба.
Я смотрел, как он лопастью весла снимает рыбу с остроги, и, хотя ей, по существу, уже полагалось быть мертвой, она все еще извивалась и билась и норовила вонзить в борт лодки свои острые спинные колючки.
– Гляди, гляди, – сказал Таки. – Понимаешь теперь, почему мы называем ее скорпиос? Если бы ей удалось вонзить в тебя эти колючки, святой Спиридион, какая бы это была боль! Тебе пришлось бы немедленно идти в больницу.
Ловко действуя веслом и острогой, Таки поднял скорпену в воздух и швырнул в пустую банку из-под керосина, где она никому не могла причинить вреда. Я спросил, почему ее считают вкусной, если она такая ядовитая.
– А-а, – произнес Таки, – это только ее колючки. Их срезают, а мясо у нее сладкое как мед. Я тебе ее отдам, когда будешь уходить домой.
Он снова взялся за весла, и лодка, поскрипывая, заскользила вдоль рифа. Через некоторое время Таки опять остановился. Дно в этом месте было песчаное, лишь кое-где зеленели пучки молодых водорослей. Он вновь замедлил ход лодки и взялся за острогу.
– Гляди, – сказал он. – Осьминог.
От волнения у меня захватило дух, потому что до сих пор я видел только мертвых осьминогов, которых продавали в городе, и был уверен, что они совсем не похожи на живых. Но как я ни таращил глаза, песчаное дно казалось совсем безжизненным.
– Вон там, там, – показывал Таки, осторожно опуская острогу в воду. – Не видишь? У тебя что, глаза на затылке? Ну вот, смотри, я почти касаюсь его.
Но я все еще ничего не видел. Таки опустил острогу еще на фут.
– Ну, теперь видишь, дурачок? – засмеялся он. – Как раз под зубьями.
И вдруг я увидел. Я и раньше смотрел туда, но осьминог был такой серый и так сливался с песком, что отличить его от морского дна было почти невозможно. Он лежал на песке, окруженный щупальцами, из-под его лысой куполообразной головы на нас смотрели жутко человеческие, несчастные глаза.
– Большой, – сказал Таки.
Он слегка передвинул пальцы, сжимавшие острогу, но движение было неосторожным. Осьминог мгновенно сменил свою тусклую, песочно-серую окраску на яркую, зеленую, с изумительными переливами, выпустил из сифона струю воды и под ее прикрытием бросился сквозь тучи песка наутек. Он несся по воде с откинутыми назад щупальцами, напоминая летящий аэростат.
– А, гаммото! – воскликнул Таки.
Он бросил острогу, схватился за весла и быстро последовал за осьминогом. Осьминог, по-видимому, трогательно верил в свой камуфляж, так как футов через тридцать снова опустился на дно.
Таки опять подвел к нему лодку и стал опускать острогу в воду. На этот раз он действовал осторожнее. Когда зубья были всего в футе от куполообразной головы осьминога, Таки крепче сжал в руке острогу и направил ее в цель. Закружился облаком серебряный песок, задергались, заколотились щупальца, обвились вокруг остроги. Из тела осьминога вылетела струя чернильной жидкости, заколыхалась черным кружевным занавесом и, как дым, поползла над песком. Таки теперь смеялся от радости. Он быстро вытащил острогу наверх, и, когда переваливал осьминога в лодку, два щупальца присосались к борту. Таки сделал резкий рывок, и щупальца отстали с таким звуком, будто отдирался липкий пластырь, только в тысячу раз громче. Ухватившись за круглое скользкое тело осьминога, Таки ловко снял его с зубьев, а потом, к моему изумлению, подхватил эту корчившуюся голову медузы и приставил к своему лицу. Щупальца обвились вокруг его лба, шеи, щек, и присоски оставляли белые следы на смуглой коже. Старательно выбрав местечко, Таки вдруг впился зубами в самую сердцевину осьминога, мотнул головой и хрустнул зубами, будто терьер, переломивший крысиный позвоночник. Очевидно, он перекусил какой-то жизненно важный нервный узел, потому что щупальца сразу оторвались от его головы и повисли как плети. Только у самых кончиков они еще чуть дергались и извивались. Таки бросил осьминога туда же, где лежала скорпена, сплюнул за борт и, зачерпнув в сложенные ладони морской воды, прополоскал рот.
– Ты принес мне удачу, – сказал он с улыбкой и вытер губы. – Не каждую ночь мне попадается и осьминог, и скорпиос.
Но, видно, удача Таки на этом и оборвалась. Сколько мы потом ни объезжали вокруг рифа, нам больше ничего не удалось поймать. В одном месте мы видели голову мурены, высунувшуюся из отверстия в рифе, – злющая на вид голова размером с голову небольшой собаки. Но когда Таки опустил в воду острогу, мурена спокойно, с большим достоинством и мягкой грацией скрылась в глубинах рифа. Больше мы ее не видели. Лично меня это только обрадовало, так как мурена была, вероятно, не меньше шести футов в длину, а схватиться в едва освещенной лодке с шестифутовой муреной было таким испытанием, что даже я, страстный натуралист, мог вполне без него обойтись.
– Ну что ж, – философски заметил Таки. – Поедем теперь за твоей добычей.
Он подвез меня к самому большому рифу и со всем снаряжением высадил на его плоскую верхушку. Вооружившись сачком, я бродил вдоль краев рифа, а Таки вел лодку футах в шести позади и освещал эту затаенную красоту. Там было столько разнообразных животных, что я не надеялся поймать их всех.
Были там хрупкие, золотисто-алые морские собачки и какие-то крохотные, размером с половину спички, ярко-красные рыбки с большими черными глазами и еще одни такого же размера – серо-голубые вперемежку с лазурью. Кроваво-красные и ломкие офиуры, или змеехвостки, с их тонкими, длинными, колючими лучами, которые беспрерывно то скручивались, то раскручивались. Захватывать их сачком надо очень осторожно, малейший толчок – и они с отчаянной щедростью расшвыривают все свои лучи.
Были там улитки-туфельки; если их перевернуть, то с обратной стороны на одной половине увидишь отчетливый выступ, так что вся раковина действительно похожа на разношенную домашнюю туфлю для подагрической ноги. Были там еще раковины ципреи, одни белоснежные, слегка ребристые, другие бледно-кремовые, густо усеянные багряно-черными точками. По расщелинам скал, как огромные мокрицы, торчали раковины хитонов длиной около двух с половиной дюймов. В одном месте я заметил маленькую каракатицу размером со спичечный коробок и чуть не свалился с рифа, пытаясь поймать ее. К моему величайшему огорчению, ей удалось удрать. Уже через полчаса я обнаружил, что все мои банки, склянки и коробки набиты до отказа, и мне волей-неволей пришлось сворачиваться.
Таки в очень веселом расположении духа доставил меня к моей любимой бухте и стал с интересом наблюдать, как я осторожно вынимаю свои образцы и пересаживаю их в заводь. Потом мы поехали к пристани у Менелаоса. Когда я вышел из лодки, Таки взял веревочку, продел ее сквозь жабры теперь уж мертвой скорпены и вручил мне.
– Передай своей маме, – сказал он, – что ее надо готовить с красным перцем и оливковым маслом и есть с картошкой и молодыми кабачками. Это очень вкусно.
Я поблагодарил его за рыбу и за то, что он так долго возился со мной.
– Порыбачим еще разок, – сказал он. – Я буду здесь через неделю. В среду или четверг. Дам тебе знать, когда приеду.
Я поблагодарил и сказал, что буду ждать с нетерпением. Таки оттолкнул лодку от берега и с шестом в руках повел ее через мелкие места, направляясь к Беницесу.
Вслед ему я крикнул: «Будь счастлив!»
Я повернулся и устало побрел вверх по холму. К моему ужасу, оказалось, что уже половина третьего ночи. У мамы теперь, конечно, нет никаких сомнений, что я утонул, попал в пасть акулы или со мной случилось что-нибудь не менее страшное. Однако я надеялся задобрить ее скорпеной.
Глава четвертая. Миртовые чащи
Примерно в полумиле от нашего дома, с северной стороны, оливковые рощи редеют, и их сменяет плоская котловина площадью акров в пятьдесят-шестьдесят. Оливковых деревьев здесь нет, кругом раскинулись только заросли миртов с сухими, каменистыми прогалинами, где красуются необыкновенные канделябры чертополоха, сияющие яркими голубыми огнями, и большие чешуйчатые луковицы морского лука.
Это было мое любимое место охоты, так как здесь обитало множество замечательных животных. Мы с Роджером устраивались в пахучей тени миртовых кустов и наблюдали, как мимо нас проносится масса разнообразных насекомых. В определенное время дня среди миртовых ветвей царило такое же оживление, как на главной улице города.
В миртовых чащах было полно богомолов, крупных, дюйма в три, с ярко-зелеными крыльями. Они раскачивались среди ветвей на своих тонких ногах, подняв в притворной молитве переднюю пару ног, оснащенных страшными коготками. Их заостренные личики с выпуклыми, соломенного цвета глазами вертелись то в одну, то в другую сторону, ничего не пропуская. Если белая капустница или перламутровка опускалась на глянцевый листок мирта, богомол приближался к ней с большой осторожностью, двигаясь почти незаметно. Он то и дело останавливался, чтобы покачаться на ногах и тем самым заставить бабочку поверить, будто это всего лишь взъерошенный ветром листок.
Однажды я видел, как богомол подкрался и напал на большого махаона, который, пошевеливая крыльями, грелся на солнышке и в задумчивости о чем-то мечтал. Однако в последнюю минуту богомол оступился и вместо того, чтобы схватить махаона за тело, как он собирался сделать, вцепился ему в крыло. Вздрогнув, махаон вышел из транса и взмахнул крыльями с такой силой, что передняя часть богомола приподнялась над листвой. Еще несколько сильных взмахов, и, к досаде богомола, махаон, припадая на один бок, улетел с оборванным крылом. С философским спокойствием богомол уселся на лист и стал уничтожать кусок крыла, оставшийся у него в коготках.
Под камнями среди чертополоха ютилось поразительное множество всевозможных тварей, хотя земля в этом месте, выжженная солнцем, была сама как камень и такая горячая, что на ней можно было зажарить яичницу. Здесь водились зверюги, от которых меня всегда пробирала дрожь. Это были плоские многоножки около двух дюймов в длину, с густой бахромой очень длинных тонких ног с обеих сторон. Многоножки были такие плоские, что сумели бы проникнуть в самую незначительную щель, и двигались с огромной скоростью, скорее скользили по земле, чем бежали, – так катится плоский камешек по льду. По-латыни они называются Scutergeridae ‹Scutergeridae (лат.) – многоножки плоские.›, и я не представляю себе более подходящего названия для этих созданий, которые так противно передвигаются.
В разных местах среди камней можно было увидеть пробуравленные в твердой земле отверстия, каждое размером с монету в полкроны или побольше. Внутри они обтянуты шелковой паутиной, а над входом паутина расстилается кольцом в три дюйма. Это норы тарантулов, огромных жирных пауков шоколадного цвета в рыжих крапинках. С раскинутыми ногами они занимают пространство, равное, пожалуй, величине кофейного блюдечка, а тело у них – с половинку небольшого грецкого ореха. Это очень сильные, быстрые и безжалостные охотники, удивительные по своей злой смышлености. Охотятся тарантулы в основном ночью, но иногда и в дневное время можно увидеть, как они торопливо шагают среди чертополоха на своих длинных ногах и выискивают жертву. Обычно при виде человека они удирают и скрываются среди миртов, но однажды я видел паука, который так увлекся охотой, что подпустил меня совсем близко.