Убедившись, что никакой опасности нет, Джафер двинулся дальше, ступая как можно тише. Должно быть, грамота с поручением уже в целости и сохранности достигла супруга единственной дочери султана Сулеймана, великого визиря Рустема-паши. Так что призрака в черном не должен был видеть никто. Никто не должен был знать, что в кармане своих шаровар, бездонном, как колодец, он нес в шелковой сумочке пурпурного цвета смерть. В крошечной бутылочке, что лежала там, содержался яд сорока змей, которого было достаточно, чтобы убить целый отряд.
Чья жизнь была целью на этот раз? «Брось ты», – бормотал себе под нос Джафер-ага. Он уже давно узнал и хорошо помнил, что, если живешь во дворце, самое опасное – любопытство. Он дожил до своих дней, потому что ничем не интересовался, точнее, тщательно скрывал свой интерес. «Меньше знаешь – крепче спишь», – говаривал он новичкам из слуг. Джафер-ага знал многое, но все, что знал, предпочитал немедленно забывать.
Через потайную дверь он прошел сквозь стену, окружавшую дворец, и с неожиданной для своего огромного тела ловкостью нырнул в кромешную тьму. Он был уверен в том, что двигается беззвучно, но звук собственных шагов казался ему грохотом барабанов. «Ах, шайтан», – ругнулся он. Нервы его были напряжены.
На небе не было ни одной звезды. Он двинулся к крытой повозке, стоявшей поодаль в рощице. Некоторые извозчики, знавшие, что иногда по ночам кто-то тайком покидает дворец, ожидали здесь клиентов, готовых заплатить полный кошель золотых монет за все превратности судьбы, которые могут встретиться на пути. Тусклый свет свечи под стеклянным колпаком у дверцы повозки то разгорался ярче, то едва не гас от ветра, качавшего ветви деревьев вокруг. Джафер-ага встал за одним из деревьев и несколько минут стоял так, чтобы убедиться, что никто не следит за ним. Убедившись, что никого нет, он протиснулся в повозку, запряженную парой лошадей. На козлах возвышался возница. Джафер бросил ему: «Поезжай прямо. Я скажу, где тебе остановиться».
– Очередной бабник из гарема, – думал возница, подхлестнув коня. Обе лошади зашагали медленными, сонными шагами.
Джафер, усевшись в повозке, еще раз проверил, на месте ли бутылочка с ядом. Смерть была там, куда он ее положил. Повозка, трясясь и раскачиваясь, медленно катилась, а Джафер думал о том, как он боится ядов. Он боялся умереть от яда. Он вытащил из-под плаща свои огромные руки, которые обычно не помещались ни в какие карманы. Джаферу хорошо был знаком звук, с каким ломаются шейные позвонки. Повисшее тело начинает вдруг напоминать пустой мешок. Он уже и забыл, сколько именно человек встретили свой смертный час в его руках.
Джафер выглянул в окно и приказал вознице:
– Остановишься перед развалинами, которые будут справа.
Повозка проехала еще немного. Возница натягивал поводья, понукая лошадей. Наконец усталые животные встали. Возница подумал: «Кто, интересно, этот несчастный, который в ночной час лезет в такую дыру?» Он повернулся, пытаясь разглядеть пассажира. Однако последнее, что он увидел в жизни, был кривой кинжал, сверкнувший жутким блеском во тьме ночи и, словно молния, поразивший его в сердце.
Свидетелей не осталось. Джафер вытер кинжал об одежду убитого и, спрыгнув с повозки, вошел в заброшенный дом. Здесь ему предстояло встретиться с человеком, которому он должен был отдать яд.
II
С тех пор как гаремная процессия отправилась в путь, прошло много времени: солнце было уже высоко.
Хотя стояла середина октября, оно все еще припекало. Дорогу, вившуюся по полям, было не видно в столбе пыли, поднятом лошадьми. Облако пыли разукрасило в серый цвет даже черный лак султанской повозки, обычно слепивший своим сиянием. Повозка на парных рессорах, запряженная шестью лошадьми, в окружении стражников и янычар высоких званий, несмотря на все усилия возницы, подскакивала, то и дело попадая на невидимые в пыли ухабы.
Сколько Хюррем Султан себя помнила, она всегда ненавидела в таких случаях служанку, которая, преданно ловя ее взгляд, обычно обмахивала ее руками, словно веером, пытаясь сделать тесную клетушку повозки не такой душной. Поэтому она велела служанке не ехать с ней и осталась одна. Даже не взяла к себе Мерзуку. Подруга также мучалась в повозке, следовавшей позади. Хюррем было скучно, ей все надоело, она чувствовала, что устала от всего. От долгого сидения у нее болело все тело. Лиловый кафтан, расшитый золотом, бриллиантами и изумрудами, расстегнулся, и одна половинка подола осталась на своем месте, а вторая сползла на шелковый ковер, покрывавший пол. Высокий ворот рубашки из небесно-голубого муслина, которую она надела под кафтан, впивался ей в шею. Свой остроконечный хотоз, инкрустированный бриллиантами размером с горошину, который служанки долго и тщательно закрепляли на ее рыжих волосах, красавица жена султана Сулеймана уже давно сняла с себя и в сердцах кинула на сиденье напротив.
Занавеси на повозке были плотно задернуты. Несмотря на шелковую сетку, свисавшую с золоченой розетки на потолке, пыль проникала внутрь. Даже рыжие волосы Хюррем стали белыми, как снег. Но у вездесущей пыли не хватило сил затенить волшебство глубоких, временами синих, временами зеленых глаз Хюррем.
Хюррем Султан раздвинула занавески. Рядом с повозкой следовал офицер высшего ранга, а за ним – отряд всадников с обнаженными мечами. Брови офицера были сурово сдвинуты. Блестящие пышные усы придавали его лицу, почерневшему от солнца, величественное выражение.
«Очень симпатичный», – подумала Хюррем. Она сразу заметила, что он красит усы маслом фундука. Раньше она никогда не видела этого смуглого юношу. Интересно, ехал ли он с ними из Эдирне или возглавлял отряд стражников, присланный из Стамбула? Офицер почти сразу заметил, что занавески на дверце повозки раздвинулись. Ему стало неловко, он растерялся, и это стало сразу заметно по тому, как он постарался спрятаться от взгляда женщины, легонько подстегнув коня.
Хюррем задумалась. Ей было о чем задуматься. Ее сердце сжималось. Последнее время она часто чувствовала, как сердце начинало колотиться, дыхание становилось прерывистым, а в руках и ногах появлялась слабость. А еще – предательская резь в животе. В это время года в Эдирне по ночам холодно уже сейчас. «Наверное, я простудилась», – подумала она.
Хюррем Султан страдала. Очень страдала. Ведь план, который она плела, словно кружево, несколько лет, тратя на него все свои силы, был близок к краху.
– Зачем ты так поступил, Селим, сынок? – пробормотала она. – Вот видишь: трон султана Сулеймана тебе велик. А трон, который велик, может отобрать жизнь. Почему ты не можешь послушать свою матушку и не пустишь Баязида?
Какое-то время она задумчиво смотрела по сторонам. И помолилась: «Пусть трон, которого я лишила Мустафу, сына Махидевран Гюльбахар, достанется моему льву Баязид Хану».
Одно лишь упоминание имен Махидевран Гюльбахар Султан и Мустафы расстроило ее. Уже много лет, как из одной руки Гюльбахар она вырвала Сулеймана, из другой руки – османский трон, но ненависть Гюльбахар и проклятие Мустафы не прекращали преследовать ее.
Конечно, Хюррем очень любила обоих оставшихся в живых сыновей. Когда она вспоминала рыжие волосы Селима и светившиеся внутренней силой карие Баязида, про которого говорили, будто он похож на Хана Баязида Йылдырыма, нежная улыбка озаряла ее лицо. Когда ее спрашивали, кто из сыновей в кого пошел, она отвечала: «Селим похож на меня, а Баязид – на отца». Все вокруг знали, что единственное , что передалось Селиму от отца, – талант к поэзии. Оба ее сына были плоть от плоти ее, кровь от крови, но государству требовался такой, как Баязид. Селим был хорошим, милым, да только женщин и вино любил больше государственных дел. Если бы такой человек возглавил государство, то правил бы не он, а визири.
– Хм, – пробормотала она. – Если трон достанется Селиму, то тогда этот спустившийся с гор Соколлу, с наставничком своим, Кара Мустафа-пашой, хозяйничать примутся, как им заблагорассудится. Будь на то воля Аллаха, они и трон могут прибрать к рукам, устроив заговор.
Если уж кто и должен хозяйничать, как ему заблагорассудится, то только сама Хюррем. И хозяйничать она будет вместе с Баязидом. Ведь он такой смышленый. И плечи у него такие сильные, что им под силу удержать государство. Он умен настолько, что знает – государство держит на высоте не только его отец-падишах, но и его мать Султан. Он верен настолько, что останется преданным целям матери.
Хюррем тяжело вздохнула. Нужно перейти к действиям, пока план, над которым она трудилась долгие годы, окончательно не разрушится. Нужно найти новых пешек, нужно сделать так, чтобы султан Сулейман не поддерживал никого из своих сыновей, пока не настанет ее очередь сделать ход. Нужно открыть путь Баязиду, но и Селим не должен погибнуть. Именно для этого она сбежала из шумного дворца и удалилась в Эдирне, подальше от ушей визирей с завидущими глазами, от глаз их вездесущих шпионов, от бесконечной грызни гарема. Несколько месяцев она отдыхала там, и в то же время заново строила план, чтобы предотвратить кровавую распрю за трон между братьями.
Она не раскаивалась ни в чем, что делала до этого дня ради того, чтобы ее сыну достался трон отца. Она сражалась долгие годы не покладая рук. На краю гибели. Минуя ловушки. Кто-то погиб, а она осталась. И теперь была совсем близка к своей цели. Дорога к власти обильно полита кровью. Но ни один из ее сыновей не окропит своей кровью ту дорогу. Разве недостаточно того, что Хюррем уже пожертвовала двоих сыновей этому трону? Она больше не хотела терять детей.
Эдирне всегда напоминал Хюррем ее родину, ту маленькую деревню в Рутении, ее детство, завершившееся в мгновение ока. Она вспоминала запах хлеба, который пекла ее мать. Она подумала: «И у нас там зимой ветер дует, как безумный». Ветер заставлял содрогаться заснеженные верхушки холмов, вился по равнинам, стучался в дома. Он развеивал дым печных труб, сминал все, что попадалось на его пути, и уносил прочь. Ветер выл так, что было не слышно даже воя голодных волков.
– Быстро иди в дом. Или ты хочешь, чтобы тебя съели волки?
Хюррем Султан вздрогнула. Ей показалось, что кричал кто-то совсем рядом с ней. Но кричали на другом языке. Не на турецком, не на персидском. Она знала этот язык, понимала его. Это был язык ее грез. Хотя она уже много лет не говорила по-русски, сны продолжала видеть на русском. Так, значит, если годами не слышать родной язык, все равно его не забудешь.
Кто ее звал? Мать? Она не помнила ни лица матери, ни ее голоса. Все давно забыла. У нее защемило сердце. «Полвека», – пробормотала она. Прошло почти пятьдесят лет с того дня, как она в последний раз слышала тот голос. Но сейчас голос был таким знакомым и таким живым. Она слышала этот голос тысячу раз: «Александра, быстро иди в дом…»
В голосе слышался приказ, но гораздо больше – забота.
Хюррем забеспокоилась. Повозка сейчас словно бы плыла по спокойным водам моря. Тряска прекратилась. Или ей только так казалось? Она махнула рукой, будто отгоняла кого-то. Что-то в дальнем уголке сознания не давало ей покоя. Но Хюррем никак не могла понять, что ее беспокоит.
По ночам она пугалась, слушая гул ветра, кутаясь в лоскутное покрывало, которым накрыла ее мать. Оно было таким маленьким, что она не могла понять, от холода ли она дрожит или от страха. Ей все время казалось, что сейчас дверь откроется и в дом войдет оборотень из сказок. Часто мигая, она бормотала: «Матерь Божья, спаси меня».
Перед глазами Хюррем встал образ маленькой девочки, которая, стоя на коленях перед кроватью, молилась маленькой иконе Девы Марии. Волосы были тщательно заплетены в косичку и свисали с обоих плеч у нее по спине. Завязаны были в косах красные и голубые ленты. Ручки были маленькими. Пальчики она держала перед постоянно дрожавшим ртом.