— Нет, Светлана Матвеевна, этот обмен неравноценен. Если первая коммуналка в Октябрьском районе, то дом не сегодня завтра пойдет на капремонт. Значит, есть перспектива на отдельную.
— Погоди, Петенька, — робко возражала проводница. — Пойти-то пойдет, но пока ведь не пошел. Жить-то где-то надо…
— Жить надо, — соглашался Петя, — но перспектива должна быть учтена в стоимости обмена.
Анька перевела дыхание и потихонечку попятилась восвояси.
Днем, во время длительных остановок к поезду выходили местные женщины с пирогами, вареным картофелем, соленьями. Ближе к югу стали выносить и молоко, сметану, масло, караваи домашнего хлеба. При этом все закупки вел Петя, сразу решительно пресекший Анькину манеру покупать не торгуясь. В самом деле, если сравнивать с ценами, которые выбивал для себя восьмилетний гений, Анькины покупки выглядели преступным расточительством. Впрочем, ходить в одиночку мальчик полагал небезопасным, поэтому тетя Аня обычно сопровождала его в качестве носильщика и телохранителя — если, конечно, удавалось уговорить Павлика.
То ли ребенок почувствовал Анькино настроение и опасные восторги свободы на безымянных ночных полустанках, то ли просто был напуган незнакомой обстановкой, столь непохожей на привычное домашнее бытие, — так или иначе, но он ни в какую не желал отпускать мать от себя. Поэтому, если Павлик не спал, приходилось брать его с собой; в ином случае Анька и Петя ходили на промысел вдвоем, оставляя Павлика на попечение Эллы. Понятно, что при этом Анька нервничала примерно так же, как если бы бросила ребенка одного.
— Не беспокойтесь, тетя Аня, — сказал Петя, увидев, как она оглядывается на окна вагона. — Если ненадолго, то опасности никакой. Вот если больше получаса, то тут уже не оставишь…
— Как же не беспокоиться, — хмыкнула Аня. — Ему всего-то четыре годика.
— Ах, вы о Павлике, — заулыбался Петя. — А я-то о маме. Что вы, тетя Аня, Павлик в сравнении с мамой такой взрослый…
К концу поездки он доверял Аньке настолько, что отпускал Эллу погулять с нею по платформе, взяв с обеих клятвенное обещание не отходить друг от дружки ни на шаг. На шее у Эллы постоянно висела маленькая кожаная сумочка. Женщина не расставалась с нею ни днем, ни ночью — обычно в дороге так тщательно хранят только деньги и документы. Однажды, прогуливаясь с Эллой вдоль поезда, Анька не удержалась от вопроса, который давно уже не давал ей покоя:
— Эллочка, я одного не понимаю: как Петя доверил тебе эту сумку?
— Какую сумку?
— Да вот эту, которую ты постоянно таскаешь на шее.
— Эту? — Элла удивленно пожала плечами. — А что в ней такого особенного? Даже если и потеряю, ничего страшного.
— Ну да… — усомнилась Анька. — Потерять паспорт и деньги — ничего страшного? Да Петька тебя за это живьем съест.
— Во-первых, не съест, — уверенно возразила Элла, явно основываясь на предыдущем богатом опыте. — А, во-вторых, эта сумочка пуста. Думаешь, он позволил бы мне носить что-либо важное? Да ни за какие коврижки… Нет-нет, все важные вещи он хранит сам.
— Тогда зачем же… — начала Анька и осеклась, пораженная Петькиной предусмотрительностью.
Сумочка на материнской шее представляла собой блестящий отвлекающий маневр: по идее, именно на нее и должен был прежде всего нацелиться потенциальный вор и злоумышленник. Где на самом деле хранились паспорт и деньги, можно было не спрашивать: Элла этого точно не знала, а Петя не рассказал бы даже лучшему другу.
Когда трехдневная жизнь на колесах подошла к концу, Анька пожалела об этом. Впереди ждала неизвестность. Петя не пожелал искать жилье вместе, так что расставание вышло натянутым.
— Не обижайтесь, тетя Аня, — сказал мальчик тем же невозмутимым тоном, каким разговаривал с торговками на платформах. — В этом деле мы конкуренты. Увидимся на пляже.
6
Станция «Петропавловская крепость»
Ну да, «увидимся на пляже»… Право ходить на пляж еще нужно было отвоевать. Биржа «дикого» дачного жилья имела пугающее сходство с невольничьим рынком. На солнцепеке меж бледных северных рабынь и цепляющихся за них чахлых детей вразвалку расхаживали загорелые домовладелицы в ситцевых халатиках, пестрых головных платках и разношенных тапках на босу ногу. Приглядывались вприщур, придирчиво оценивали по известным лишь им, хозяйкам, признакам, хмыкали, сплевывали подсолнечную шелуху, шли дальше, затем возвращались и снова щурились: брать?.. не брать? Иногда, сделав несколько кругов вокруг трепещущей жертвы, хозяйки вступали в разговор, короткий и отрывистый, а потом опять принимались нарезать хищные круги.
Вдоволь налетавшись, они затевали более подробную беседу, которая имела определенные шансы завершиться удачно; в этом случае хозяйка все так же неторопливо направлялась домой, а за нею, как служанка за римской матроной, семенила счастливая дачница, толкая перед собой хозяйскую тележку с багажом. Гений практической сметки Петя и его мать Элла были избраны едва ли не первыми. Сделок заключалось все больше, толпа на площади редела, а Аньку словно не замечали. Мимо нее и Павлика почему-то проходили, почти не задерживаясь. Лишь одна пожилая тетка с коричневым морщинистым лицом удостоила их беглым осмотром, постояла, подумала, цыкая зубом на вампирский манер, да и пошла себе дальше.
После этого Анька совсем пала духом: если уж от них отказываются даже вампиры, значит, дело действительно труба. И в самом деле, вскоре хозяйки кончились. Из мамаш с детьми на бирже жилья осталась одна только Анька. Кроме нее, на площади, обмениваясь враждебными и отчаянными взглядами, томились с десяток молодых женщин.
Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
Тут уже не зевай, иначе затопчут. Анька хватается за поручень и ловко ввинчивается в автобусное нутро. Впереди не так тесно; она осторожно пробирается к стратегически выгодной позиции возле двух кресел, стоящих спина к спине, как два друга-пирата во время абордажной схватки. Если получается прислониться животом к боковинам этой надежной пары и обнять обеими руками торчащую там же вертикальную стойку, то можно считать, что жизнь удалась. Получилось! Анька прижимает лоб к стойке и блаженно закрывает глаза. Вот так, Робертино! Путь к коммунизму далеко не всегда труден. Дай бог, чтобы и дальше день был таким же удачным.
Автобус, играя хребтиной, дует по Светлановскому проспекту. Он похож на зверя — то припадет на передние лапы, то рванется вперед, вытянувшись в длинном и плавном прыжке. А она, Анька, всадница. Коленки привычно отзываются на движения скакуна: вверх — вниз, вверх — вниз… Сначала это терпимо, но в районе Черной речки, где застрелили Пушкина, подступает усталость. Ноги начинают тихонько гудеть и жаловаться.
«Цыц! — мысленно командует им Анька. — А то будет, как с Пушкиным. Загнанных лошадей пристреливают, помните?»
Ноги вспоминают про американское кино с Джейн Фонда в главной роли, а также про отечественного Пушкина и, испытав культурный шок, временно замолкают.
«Ничего-ничего… — успокаивает их Анька. — Назад будет намного легче».
Назад и в самом деле легче легкого, потому что садишься на кольце. Автобус пуст и просторен, как тот лимузин… или «кадиллак»? Чувствуешь себя настоящей Джейн Фонда — не той несчастной, замученной капитализмом девушкой, которую застреливают как какого-нибудь Пушкина, а той, которая, качая бедрами, дефилирует по красному ковру. Если уж на то пошло, автобус намного больше, чем «кадиллак», такого простора даже Джейн Фонда не снилось. Входишь — и на какое-то время это все твое. Садись, куда хочешь, — хоть вперед, хоть назад, хоть посередке. Правда, время это относительно коротко, но разве в жизни бывает что-нибудь вечное? Все кончается, и лимузин тоже не исключение.
Вот, наконец, и Аптекарский… «Икарус» проскакивает мост через Карповку, сворачивает направо к чахлому скверу и, в последний раз припав на передние лапы, устало оседает всем своим натруженным телом. Конечная. Вздохнув гидравликой, раскрываются двери, толпа выплескивается наружу. Выходит и Анька. Обычно, соскочив с подножки, она отходит в сторонку перевести дух и расправить затекшие ноги, но сегодня не до того. Сегодня надо торопиться: на Большом проспекте отмечаются в очереди на стенку. Не ту стенку, к которой ставят замученную капиталистами Джейн Фонда, а мебельную, югославскую, по имени «Юлия». Если повезет, то она будет прекрасно сочетаться с их новой диван-кроватью «Наташа». Как пошутила подруга Машка, отмечающаяся в той же очереди:
— Будет твой Славик лежать на Наташе, смотреть на Юлию, а думать о тебе.
Анька тогда только фыркнула в ответ. В этой триаде ее не устраивала только последняя составляющая. Пусть себе лежит на ком хочет, смотрит на кого угодно, но зачем думать-то о ней, об Аньке? Будь Машка не Машкой, а кем-нибудь понадежней, можно было бы сказать это и вслух. Но Машка из тех подруг, которые зовутся опасными: скажешь что-то по неосторожности, а она и передаст. И вроде бы не по злобе передаст, будто бы случайно, только вот ударит это тебя в самую сердцевиночку, под дых, да так, что белый свет с копеечку покажется.
Обогнув серое здание Дворца культуры и выбравшись из потока пассажиров метро, который бьет здесь из-под земли подобно грязевому гейзеру, Анька выходит на Большой. Здесь, на Петроградской, та же черная наледь, но поверх нее вместо слякоти странная коричневая каша — то ли снег с соленым песком, то ли соль с песчаным снегом. В этой массе вязнешь по щиколотку, месишь ее сапогами в беломраморных разводах, давишь, как виноделы давят свой виноград. Но вина тут нет и быть не может; коричневая смесь не тает, не испаряется, не проваливается в щели канализационных люков — она так и будет хватать людей за ноги, пока снегоуборочные машины не сгребут ее по весне своими загребущими клешнями.
У мебельного магазина два-три десятка людей топчутся вокруг дородной женщины в темном пальто с цигейковым воротником. Она держит в руках тетрадку, где отмечаются очередники. Режим пока щадящий — всего два раза в сутки, с восьми до полдевятого утра и вечером, с шести до семи. А вот за день до начала продажи система сменится на вовсе бесчеловечную: каждые четыре часа, и ночью тоже.
— Соболева? — переспрашивает женщина и перелистывает тетрадку на букву «С». — Рискуете, дамочка. Еще шесть минут, и опоздали бы.
— Печать, пусть печать покажет… — мрачно гудит рядом чей-то бас.
Вообще говоря, для того, чтобы отметить, хватает одной женщины с тетрадкой, но есть достаточно много недоверчивых очередников, которым кровь из носу нужно удостовериться, нет ли где мухлежа. На их хмурых, красных от непогоды лицах крупными буквами значится: «Знаем мы вас, сволочей…»
— Да я ее помню, — говорит женщина, ставя галочку напротив Анькиной фамилии. — Дубленка, вязаная шапочка, глаза блестят.
— Пусть покажет, — упрямо повторяет высокий худой дядька в кроличьей ушанке. — Дубленку можно и передать, а глаза у любого с полстакана заблестят.
— Ладно, покажите ему…
Анька засучивает рукав, чтобы продемонстрировать след печати на правом запястье. Так здесь метят клиентов, чтоб не присылали вместо себя всевозможных друзей и родственников. Чтобы не досталась ценная стенка нытикам и слабакам. Женщина смотрит и озабоченно качает головой: