— Вы пришли проститься съ нами. У насъ вѣ домѣ страшный безпорядокъ, потому что мы уѣзжаемъ на слѣдующемъ пароходѣ. Впрочемъ, со старыми знакомыми не слѣдуетъ церемониться; прошу...
Она повернулась въ гостиную. Свенъ послѣдовалъ за нею. Старикъ тоже вошелъ за ними, подвинулъ кресла къ дивану и зажегъ свѣчи въ канделабрѣ, стоявшемъ на каминѣ. Корнелія между тѣмъ пригласила Свена садиться и заговорила беззвучно-равнодушнымъ, совсѣмъ чуждымъ ей голосомъ, отъ котораго у Свена сердце облилось кровью:
— Отъѣздъ нашъ рѣшенъ довольно неожиданно. Докторъ желалъ какъ можно скорѣе отправить Эдгара въ болѣе благотворный климатъ Италіи. Кромѣ того, во Флоренціи или въ Генуѣ мы должны встрѣтить сэр-Джорджа Блунта, дѣда моихъ дѣтей съ материнской стороны; на него я возлагаю всѣ надежды для Китти. Вы знаете, что все состояніе принадлежитъ Эдгару. Докторъ ожидаетъ насъ на пароходѣ; онъ такъ добръ, что хочетъ проводить своихъ паціентовъ. Это мнѣ тѣмъ пріятнѣе, что мистеръ Смитъ взялъ на себя трудъ привести въ порядокъ наши дѣла... Благодарю васъ, Смитъ; кажется, этого довольно. Пожалуйста доложите мнѣ, когда дѣти будутъ готовы.
Бросивъ взглядъ подозрительный и враждебный на свою госпожу и ея гостя, Смитъ удалился. Корнелія все время сидѣла спокойно и ни разу не взглянула на него, но когда онъ затворилъ за собою дверь, она встала, торопливо прошлась по комнатѣ, вдругъ остановилась противъ Свена и, сложивъ руки на груди, съ глубокой страстью, рѣзко отличавшеюся отъ ея притворнаго спокойствія, воскликнула:
— Зачѣмъ пришли вы сюда? Развѣ вы не понимаете, что я узница, что ко мнѣ приставленъ сторожъ, который неохотно отсчитываетъ мнѣ минуты свободы? Конечно, конечно, прежде я была обязана отвѣтственностью только моему мужу, теперь отъ меня требуетъ отвѣтственности цѣлый свѣтъ. Я должна бояться своей горничной, потому что она можетъ поставить мнѣ въ вину улыбку, не подходящую къ моимъ траурнымъ одеждамъ.
И Корнелія разразилась смѣхомъ, но въ этотъ же мигъ сама прервала его и сказала презрительнымъ тономъ:
— Такъ и вы тоже были больны, господинъ фон-Тиссовъ? Славное время вы выбрали для своихъ болѣзней! Вы хотите сказать, что не на шутку расхворались, и даже съ опасностью жизни? Тѣмъ хуже! Знаете ли, господинъ фон-Тиссовъ, что бываетъ и такое время, когда человѣкъ не смѣетъ быть больнымъ, знаете ли вы это? И знаете ли вы также, какая тому причина? а та, что онъ можетъ пропустить время, когда умереть ему было прилично и полезно, что вслѣдствіе этой ошибки придется ему влачить жалкую, презрѣнную и постыдную жизнь.
Корнелія поспѣшно ходила по комнатѣ взадъ и впередъ, разговаривая скорѣе съ собою, чѣмъ съ Свеномъ, который сидѣлъ облокотившись на руку, почти въ полузабытьѣ, дѣлая всѣ усилія оправиться и привести въ порядокъ путаницу мыслей.
Какъ онъ сдѣлаетъ это открытіе Корнеліи? Теперь, при прежней обстановкѣ, въ той самой комнатѣ, гдѣ нѣкогда глаза его съ упоительнымъ восторгомъ были прикованы къ ея лицу, здѣсь открыть ей эту тайну — это казалось ему невозможнымъ, чудовищнымъ. Когда его взоры въ какомъ-то оцѣпенѣніи стремились къ стройной фигурѣ въ черной одеждѣ, онъ видѣлъ то Фанни, героиню только что прочитанной повѣсти, какъ она блуждала по улицамъ Лондона, убѣгая отъ позора, то опять Корнелію Дургамъ, жену высокоуважаемаго мистера Фрэнка Дугласа Дургама, при одномъ имени котораго душа его наполнялась трепетомъ; то онъ видѣлъ въ любимыхъ чертахъ прекраснаго, блѣднаго, чернымъ флеромъ обрамленнаго лица отраженіе лица того стройнаго, красиваго человѣка, котораго онъ никогда не любилъ, хотя этотъ человѣкъ былъ его отцомъ. И его ухо уловляло въ миломъ голосѣ звуки, которые уносили его далеко, далеко въ воспоминанія его перваго дѣтства, и не могъ онъ понять, почему эти звуки онъ теперь только уловилъ, почему же прежде, почему съ первой минуты онъ не умѣлъ ихъ уловить? За тѣмъ мракъ спускался на него все гуще и гуще; онъ почти ничего не видалъ и не слыхалъ, что вокругъ него происходило, и вдругъ, очнулся, увидавъ Корнелію предъ собою на колѣняхъ, которая, схвативъ его руки, въ страхѣ смотрѣла на него и говорила:
— Милый, любимый! не сердись на меня; я совсѣмъ помѣшалась, и сама не знаю, что говорю. Ты ни въ чемъ тутъ не виноватъ; вѣдь ты только желалъ мнѣ добра; ты виноватъ только въ томъ, что не повѣрилъ мнѣ, когда я тебѣ говорила, что мнѣ помочь нельзя. Ты самъ теперь это видишь. Онъ дорого поплатился за то, что хотѣлъ помочь мнѣ; онъ не хотѣлъ допустить, чтобъ я утопилась въ рѣкѣ, и вотъ теперь его самого волны носили два дня и двѣ ночи, пока не выкинули на берегъ...
Она закрыла лицо обѣими руками; ея стройное, прекрасное тѣло тряслось какъ въ лихорадкѣ подъ вліяніемъ сильной страсти. Вдругъ она опять схватила руки Свена, прижимая ихъ то ко лбу, то къ глазамъ и губамъ, и говорила:
— Вѣдь и ты тоже едва не утонулъ; я знаю все, какъ-будто сама тамъ была. Я никогда не вѣрила, чтобъ онъ не могъ безъ меня жить, чтобъ изъ-за меня онъ могъ жертвовать своею жизнью и жизнью другого — твоею жизнью, Свенъ! Твоею жизнью! и только потому, что ты меня любилъ! Не слѣдовало бы ему такъ поступать. Не великодушно съ его стороны. Это такъ жестоко, какъ всегда въ глубинѣ его сердца была жестокость. Твою жизнь! Твою дорогую жизнь!
Голова пылала у Свена, виски страшно колотились и холодная дрожь разливалась по его жиламъ. Эти прекрасныя, бѣлыя руки съ любовью гладили его руки, эти прекрасныя губы произносили слова сердечной любви, эти черные глаза сверкали молніями страсти въ таинственной глубинѣ — какъ онъ могъ все это выносить, когда онъ зналъ то, что зналъ? Онъ вырвалъ свои руки изъ ея рукъ; усиливался поднять ее, указывая дрожащею рукой на шкатулку чернаго дерева, поставленную имъ при входѣ въ комнату на столъ, у котораго онъ теперь сидѣлъ. Его взглядъ, его движеніе вынудили Корнелію обратить глаза по тому же направлению; шкатулку она тотчасъ узнала и съ восклицаніемъ удивленія протянула къ ней руку, сама же вопросительно смотрѣла на Свена. Видя, что развязка близится къ концу съ ужасающей быстротою, Свенъ могъ только знакомъ объяснить ей, что шкатулка имъ принесена.
Корнелія вынула книгу изъ шкатулки и опять взглянула на Свена. Что-то въ его крѣпко сжатыхъ губахъ и подвижныхъ глазахъ переполняло ея душу мрачнымъ предчувствіемъ. И ея глаза принимали ту же неподвижность. Она вынула изъ шкатулки золотыя вещицы и въ это время медальонъ выскользнулъ промежъ ея пальцевъ и, упавъ на столъ, открылся.
— Чей это портретъ? спросилъ Свенъ, и слова его съ трудомъ вырывались изъ его груди.
— Моего отца! вскричала Корнелія съ побѣлѣвшими губами.
— И моего тоже! прошепталъ Свенъ.
При этихъ роковыхъ словахъ, кинжаломъ вонзившихся въ сердце Корнеліи, она отшатнулась. Вотъ она стоитъ предъ нимъ, задыхаясь, прижавъ руку ко лбу, стараясь сообразить то ужасное, что она услышала. Свенъ во время ихъ знакомства разсказывалъ ей иногда исторію своей жизни и своего семейства. Для Корнеліи потребовалось нѣсколько минутъ соображенія, пока она наконецъ поняла, что человѣкъ, который сдѣлалъ ея мать такъ невыразимо несчастною, былъ отецъ человѣка, ею любимаго.
Вдругъ по комнатѣ пронеслись звуки не то смѣха, не то вопль души, которая отъ страданія не могла уже безмолвствовать. Корнелія прижала руку ко лбу и сверкающими глазами смотрѣла на Свена, который, поднявшись съ кресла, съ трудомъ держался за столъ.
— Такъ вотъ зачѣмъ ты пришелъ? закричала она: — вотъ зачѣмъ! Почему же ты не могъ этого унести съ собою въ могилу? Потому ли, что твоя добродѣтельная честность въ ужасъ приходила при мысли, что ты за гробомъ будешь любимъ такой любовью, которую воспрещаютъ природа и законы? Природа! что тутъ природа понимаетъ? Она ничего мнѣ не говорила, и тебѣ ничего не говорила; и не въ моихъ чертахъ ты это узналъ, а только прочиталъ на бумагѣ. Но будь спокоенъ! Я не люблю тебя, да и никогда не любила, потому что всегда содрогалась при взглядѣ на тебя. Твой отецъ отравилъ жизнь моей матери, а тутъ является сынъ, чтобъ отравить мою жизнь! Да падетъ проклятіе на васъ, которые какъ вампиры высасываете кровь изъ своихъ жертвъ! Одного желаю — чтобы намъ никогда не встрѣчаться въ этой жизни!
Она схватила шкатулку и со всѣмъ что въ ней было бросила въ каминъ, въ которомъ горѣлъ яркій огонь, и мгновенно скрылась за дверью. Минуты чрезъ двѣ Свенъ услыхалъ стукъ экипажей, отъѣзжавшихъ на пристань.
Онъ не старался удержать Корнелію, да и не могъ, еслибъ и хотѣлъ. Силы его оставили, въ головѣ было такъ пусто, на сердцѣ такъ тяжело, такая тоска!
— Развѣ ты не могъ унести этого въ могилу? прошепталъ онъ..
Въ каминѣ раздался трескъ; пламя, охватившее сухое дерево шкатулки, ярко озарило комнату. Свѣтъ прямо падалъ на портретъ, остававшійся еще на стѣнѣ, тотъ портретъ, который онъ въ первый разъ увидѣлъ при разсвѣтѣ дня: то же упорно-мрачное, то же благородно-гордое лицо, съ цѣлымъ міромъ страсти въ глубоко-скорбныхъ глазахъ. Теперь онъ узналъ, что означала эта глубокая, безнадежная печаль, которая такъ упорно лежала на приподнятыхъ углахъ рта, такъ упорно, такъ мрачно, что хотѣлось плакать, засматриваясь на нее...
Но Свенъ не могъ плакать, хотя сердце его было переполнено страданіемъ. Еще разъ посмотрѣлъ онъ на портретъ, изрѣдка озаряемый свѣтомъ вспыхивавшаго пламени.
— Это не ея портретъ, прошепталъ онъ: — это образъ сфинкса, древняго сфинкса, и проклятіе, которое она бросила въ меня — это проклятіе, которымъ лроклятъ весь человѣческій родъ. Проклятіе за вину, за первородный грѣхъ, съ которымъ жизнь дается въ наказаніе зa грѣхъ и падаетъ на насъ, какъ возмездіе; но самая тяжелая доля вины падаетъ на тѣхъ, которые безъ нашей воли намъ даютъ жизнь.
Пламя въ каминѣ погасло. Свенъ собрался съ силами, шатаясь вышелъ изъ комнаты и ушелъ изъ дома.
—
Съ-тѣхъ-поръ прошло семь лѣтъ. Бенно ординарный профессоръ и на дорогѣ къ знаменитости. У него такъ много дѣла, что, по словамъ его, ему некогда и думать о женитьбѣ. Онъ сталъ немного серіознѣе, чѣмъ былъ за семь лѣтъ, когда между студентами повторялись остроумныя выходки и анекдоты молодого адъюнкт-профессора; однако меланхоликомъ его никто не видалъ. Но и на него грусть иногда находитъ, а именно въ то время, когда ему случается проходить мимо дачи на большой рѣкѣ, гдѣ теперь постоянно живетъ англійское семейство, переселившееся въ этотъ городокъ. Тогда подъ надвинутою шляпой лобъ его покрывается глубокими морщинами, глаза опускаются и мысли отрываются отъ научной проблемы или опаснаго случая болѣзни, которыми онъ былъ только что занятъ, и несутся за много миль, къ далекому берегу Балтійскаго моря, въ уединенное помѣстье, гдѣ живетъ одинокій человѣкъ.
Одинокій и несчастный человѣкъ!
Между его сосѣдями ходили толки на счетъ того, какъ и почему фонъ-Тиссовъ сдѣлался такимъ, но эти исторіи были очень разнорѣчивы, и такъ-какъ герой ихъ очень рѣдко выѣзжалъ изъ своего замка, и то только по самымъ нужнымъ дѣламъ, и такъ-какъ вслѣдствіе того въ нему тоже рѣдко кто заглядывалъ, и тоже тольво по дѣламъ, то и кончилось тѣмъ, что поговорили, поговорили да и перестали добиваться настоящихъ причинъ. Одно только вѣрно: въ его кабинетѣ виситъ портретъ молодой и удивительно красивой женщины, только съ мрачнымъ видомъ, и этого портрета прежде тамъ не было. Одинъ изъ его сосѣдей, господинъ фон-Адель, воторый, противъ обычаевъ своихъ собратій, очень много путешествовалъ, увѣряетъ, что эта картина портретъ женщины, которая, семь лѣтъ назадъ катаясь на парусномъ суднѣ, упала въ море и утонула, что случилось чрезъ нѣсколько недѣль послѣ смерти ея единственнаго сына, который умеръ отъ чахотки въ очень молодыхъ лѣтахъ. Дочь этой дамы живетъ у родственниковъ въ Англіи; ей четырнадцать лѣтъ; красоты она необычайной и притомъ считается богатѣйшей наслѣдницей, и этотъ господинъ недавно былъ въ Англіи, видѣлъ ее своими глазами. Онъ утверждаетъ, что былъ врайне пораженъ необыкновеннымъ сходствомъ молоденькой мисъ съ отшельником замка Тиссовъ.