46
Как поклонника кошек меня больно уязвляло, что собственные кошки шарахаются от одного моего вида. Жулька и Олли были теперь членами нашей семьи. Мы их преданно любили, и, когда уезжали на день, Хелен, едва вернувшись, бежала к задней двери, чтобы покормить их. Они прекрасно это знали и либо уже сидели на стенке, либо сразу являлись на ее зов из дровяного сарая, где прочно обосновались.
Вот и на этот раз, когда мы приехали из Бротона и Хелен вынесла миски с кормом и молоком, они встретили ее на стенке.
— Олли, Жулька, — приговаривала она, поглаживая пушистые спины. Давно прошли те дни, когда они не позволяли дотронуться до себя. Теперь они радостно терлись о ее ладонь, выгибали спины и мурлыкали, а когда принялись за еду, она продолжала их ласкать. В сущности это были очень кроткие создания, и их дикость выражалась только в пугливости, а Хелен они больше не боялись. Мои дети и кое-кто в деревне тоже сумели завоевать их доверие, и они позволяли погладить себя. Но Хэрриоту — ни за что!
Вот как теперь, когда я тихонько вышел следом за Хелен и направился к стенке, они тут же отпрянули от мисок и отступили на безопасное расстояние, все еще выгибая спины, но недостижимые. На меня они вроде бы смотрели вполне мирно, но стоило шевельнуть рукой, как они снова попятились.
— Ты только посмотри! Эти дурашки не желают иметь со мной ничего общего! — сказал я.
Было тем более обидно, что все годы ветеринарной практики кошки меня всегда особенно интересовали и, казалось, чувствовали это, а потому моя задача упрощалась. Я считал, что мне легче справляться с ними, чем большинству людей, оттого, что они мне нравятся и откликаются на мою симпатию. Я немножко гордился своим умением находить к ним подход и не сомневался, что между мной и всем кошачьим племенем существует особое взаимопонимание, что все они платят мне такой же симпатией. Короче говоря, я, если быть откровенным, воображал себя эдаким кошачьим фаворитом. А эти двое меня чурались — по иронии судьбы именно те, к кому я особенно привязался.
Довольно-таки бессердечно с их стороны, думал я, раз они лечились у меня и, возможно, обязаны мне жизнью. Как-никак кошачий грипп — штука опасная. Наверное, позабыли. А если и помнят, то не считают, что это дает мне право прикоснуться к ним хоть пальцем. Нет, конечно, в первую очередь они помнят, как я накрыл их сачком и засунул в клетку перед операцией. У меня возникло ощущение, что, глядя на меня, они видят именно сачок и клетку.
Оставалось лишь надеяться, что время все загладит, но, как выяснилось, судьба продолжала подстраивать каверзы. Ну, например, шерсть Олли. В отличие от сестры шерсть у него была очень длинной и постоянно спутывалась, образуя колтуны. Будь он нормальным домашним котом, я бы регулярно его расчесывал, но при таком отношении ко мне об этом и речи быть не могло. Года через два Хелен однажды позвала меня, на кухню.
— Ты только взгляни на него! — воскликнула она. — Смотреть жутко. Я осторожно подошел к окну. Да, Олли, бесспорно, выглядел весьма не элегантно — взлохмаченный, весь в колтунах, он являл разительный и жалкий контраст со своей гладенькой красивой сестрицей.
— Знаю, знаю, но что я могу поделать? — Я уже хотел отвернуться от окна и вдруг застыл на месте. — У него на шее болтаются просто чудовищные комки шерсти. Возьми-ка ножницы. Чик-чик, и все в порядке.
Хелен страдальчески вздохнула.
— Но ведь мы это уже пробовали! Я же не ветеринар, да и он мне этого не позволит. Гладить — пожалуйста, а тут вдруг ножницы!
— Знаю, и все-таки попытайся. Это же сущий пустяк. — Я вложил ей в руку кривые ножницы и принялся давать инструкции из окна. — Сначала заведи пальцы за самый большой колтун. Вот так, отлично! А теперь раскрой ножницы и…
Но едва сверкнула сталь, как Олли умчался вверх по склону. Хелен в отчаянии обернулась ко мне.
— Безнадежно, Джим! Он даже один колтун выстричь не дает, а их десятки!
Я посмотрел на всклокоченного беглеца, отделенного от нас недостижимым расстоянием, и сказал:
— Да, ты права. Надо придумать что-нибудь еще.
Но все другое требовало усыпить Олли, чтобы я мог поработать над ним, и, естественно, на ум пришли мои верные капсулы нембутала. Они выручали меня в неисчислимых случаях, когда к пациенту по той или иной причине нельзя было приблизиться, но при иных обстоятельствах. Те мои пациенты находились в четырех стенах за закрытой дверью, а Олли, перед тем как заснуть, мог забрести куда угодно. Что, если к нему тогда подберется лисица или другой хищник? Нет, он должен все время находиться под наблюдением. Однако надо было на что-то решиться, и я расправил плечи.
— Займусь им в воскресенье, — объявил я Хелен. — День обычно спокойный, а на случай чего-нибудь непредвиденного попрошу, чтобы меня подменил Зигфрид.
В воскресенье Хелен поставила на стенке две миски с рыбным фаршем. Одна была обильно сдобрена содержимым нембуталовой капсулы. Я скорчился над подоконником и, затаив дыхание, следил, как Хелен подтолкнула Олли к нужной миске, а он вдруг начал подозрительно обнюхивать фарш. Впрочем, голод взял верх над опаской, и вскоре он уже вылизывал пустую миску с очень довольным видом.
Теперь начиналось самое сложное. Если он отправится бродить по лугам, как бывало часто, надо будет следовать за ним по пятам. Когда он неторопливо поднялся к сараю, я, крадучись, вышел из дому, но, к моему великому облегчению, он расположился в своем личном углублении среди соломы и начал умываться.
Притаившись за кустами, я с радостью заметил, что с мордочкой у него никак не задается: оближет заднюю лапу, потянется к щеке и перекувыркивается.
Я про себя хихикнул. Чудесно! Еще две-три минуты — и он готов!
Так оно и вышло. Олли как будто надоело валиться через голову, и он решил, что не худо бы вздремнуть. Пьяно посмотрел вокруг и свернулся на соломе.
Немного выждав, я подобрался к сараю с бесшумностью индейского воина на тропе войны. Олли вырубился не до конца: дать полную дозу снотворного я все же не рискнул — а вдруг бы он успел от меня улизнуть? Однако он был достаточно обездвижен, и я мог делать с ним, что хотел.
Когда я опустился на колени и принялся орудовать ножницами, кот приоткрыл глаза и начал слабо вырываться. Но у него ничего не вышло, и я продолжил свои парикмахерские подвиги. Стрижка получалась не очень фасонной, так как он все время чуть-чуть изворачивался, но я состриг все безобразные колтуны, которые зацеплялись за ветки, вероятно причиняя ему сильную боль. И вскоре у меня под рукой уже выросла порядочная горка черной шерсти.
Я заметил, что Олли не только дергается, но и следит за мной. Даже в сонной одури он меня узнал, и его взгляд сказал все: «Опять ты! Я мог бы и догадаться!».
Закончив, я положил его в кошачью клетку, а клетку поставил на солому.
— Ты уж извини, старина, — сказал я, — но пока ты окончательно не очнулся, выпускать тебя на свободу никак нельзя.
Олли посмотрел на меня сонно, но выразительно: «Еще раз засадил меня сюда? Другого от тебя и не жди!».
Часам к пяти снотворное перестало действовать, и я освободил Олли. Без колтунов он выглядел много лучше, но это оставило его равнодушным.
Когда я открыл клетку, он бросил на меня полный отвращения взгляд и молнией скрылся в траве.
Хелен пришла в восторг от моей работы. На следующее утро она не спускала глаз с кошек и восклицала:
— Каким красавчиком он стал, правда? Я так рада, что ты сумел его подстричь! Меня это очень мучило. И он, конечно, чувствует себя гораздо лучше!
Я не без самодовольства разглядывал Олли через окно. Вчерашнее лохматое пугало действительно неузнаваемо преобразилось, и, бесспорно, я заметно облегчил ему жизнь, избавив от больших неудобств. Однако мыльный пузырь восхищения собой разлетелся едкими брызгами, едва я высунул голову из задней двери. Олли только что с аппетитом приступил к завтраку, но при виде меня унесся прочь даже стремительнее, чем когда-либо прежде, и скрылся вдали. Я грустно поплелся назад на кухню. Во мнении Олли я упал еще ниже, если это было возможно. Печально я налил себе чаю. Жизнь полна разочарований!
47
Песик смотрел прямо перед собой в полной неподвижности, словно приклеенный к столу. Он дрожал и, видимо, опасался пошевелить хотя бы головой, а в глазах у него застыл ужас.
В первый раз я увидел его несколько месяцев назад, когда Молли Мини-кан, моя соседка в Ханнерли, вернулась с ним из собачьего приюта сестры Розы, и веселая дружелюбность этой мохнатой дворняжки совершенно меня покорила. И вот теперь — такое!
— Когда у Робби это началось, Молли? — спросил я. Старушка протянула руку к песику и тут же ее отдернула.
— С утра это с ним сделалось. А вечером прыгал, что твой мячик. — Она посмотрела на меня с тревогой. — Так и кажется, он боится, что до него дотронутся.
— Так оно и есть, — ответил я. — Он весь словно окостенел. Похоже на острый приступ ревматизма. Он не взвизгивал от боли?
Старушка покачала головой.
— Ни разу.
— Странно! — Я провел ладонью по напряженным мышцам и легонько нажал на шею. — Будь это ревматизм, он бы как-нибудь показал, что ему больно. Посмотрим, что покажет термометр.
У меня возникло ощущение, что я измеряю температуру чучелу, но, взглянув на термометр, я даже присвистнул: 40,5 градуса.
— Ну, про ревматизм можно забыть, — сказал я. — В подобных случаях температура почти не повышается.
Я осмотрел песика со всем тщанием — пальпировал брюшную полость, прослушал сердце и легкие. Сердце билось учащенно — но причиной почти несомненно был страх. Практически никаких отклонений от нормы мне обнаружить не удалось.
— Наверное, подхватил какую-нибудь инфекцию, Молли, — сказал я, — а такая высокая температура указывает на поражение почек. Но, слава Богу, у нас теперь есть антибиотики. Они в таких случаях незаменимы.
Делая Робби инъекцию, я далеко не в первый раз подумал, что высокая температура по-своему стала ободряющим признаком. Показание для применения наших новых медикаментов. Непонятное заболевание при нормальной температуре вызывало у меня ощущение беспомощности, но в эту минуту я чувствовал себя уверенно, хотя и не знал, насколько точен мой диагноз.
— Вот таблетки. Одну дайте ему днем, вторую — перед сном, а третью — прямо с утра. Я загляну завтра пораньше.
Ну конечно же, антибиотик снимет температуру, и через сутки Робби будет много лучше!
Молли как будто разделяла мое убеждение.
— Мы его скоро вылечим! — Она наклонила к песику седую голову и улыбнулась:
— Дурачок! Так нас напугал.
Семидесятилетняя старая дева, она всегда казалась мне истинным воплощением йоркширской женщины: умелая, спокойная, с большим запасом тихого юмора. Познакомился я с ней, когда ее предыдущая собака попала под трактор. Я прибежал, когда собака уже умирала. Для одинокой старушки потеря единственного друга не могла не. быть тяжким ударом, но Молли не плакала и только поглаживала остывающее тельце, сурово хмурясь. Она была сильной натурой.
По моему совету она поехала в приют сестры Розы и вернулась оттуда с Робби.
Я снял песика со стола и поставил в корзинку, но он даже не попытался лечь, а стоял все так же неподвижно. На меня вновь нахлынуло недоумение.
Я отошел к раковине в углу, наклонился вымыть руки и увидел за крохотным оконцем сад и кролика, который нежился на солнце под корявой яблоней. Различив за стеклом мою физиономию, кролик вспрыгнул и убежал через пролом в старой каменной ограде.
Все в домике и вокруг него было старым — низкий потолок из неоштукатуренных балок, изъеденные временем каменные стены, увитые плющом и ломоносом, некогда красная черепичная крыша, край которой опасно навис над двумя подслеповатыми окошками спальни.
Выходя в дверь, я привычно нагнул голову, чтобы не задеть притолоку, и оглянулся на Робби. Он стоял в той же застывшей позе. Точно вырезанный из дерева.
Утром я застал Молли в саду.
— Ну как Робби? — спросил я с бодростью, какой отнюдь не ощущал. Старушка замялась, явно подыскивая слова, и у меня упало сердце.
— Да получше, пожалуй, но не так чтобы очень.
Но лучше ему не стало ни на йоту. Как и накануне, он стоял у корзинки застывший, дрожащий, и только страх у него в глазах сменился вялой апатией. Я Нагнулся и погладил его.
— Он вообще не может лечь?
— Может, только трудно ему. Полежал в корзинке часа три, а потом вылез и встал вот так.
Я измерил температуру. 40,5 градуса. Антибиотик и таблетки не снизили ее и на десятую. В глубоком недоумении я повторил инъекцию и обернулся к Молли.
— Нужно сделать анализ мочи. Когда вынесете его в сад и он задерет ножку, постарайтесь поймать хоть что-нибудь в глубокую тарелку, а потом слейте вот в этот пузырек.
Молли засмеялась. Она осталась верна себе.
— Попробую, да вот получится ли!
— Да, — ответил я, — задачка не из простых. Но, думаю, вы справитесь. И ведь достаточно нескольких капель.
На следующий день ничего не изменилось. Робби стоял неподвижно, температура упорно держалась на сорока с половиной. Моча оказалась нормальной — ни следов белка, ни иных признаков почечного заболевания.
Я сделал инъекцию другого антибиотика и взял кровь, которую послал в лабораторию на анализ. Оттуда мне позвонили — все в полной норме. Но и после еще пяти утренних визитов и рентгена, также не выявившею никаких отклонений, состояние песика оставалось прежним.
Я стоял посреди кухни и смотрел на моего непостижимого пациента. Выглядел он удручающе: уныло поникший, окостенелый, дрожащий. Оставалось взглянуть в глаза мрачной правде — если я ничего не измыслю, Робби погибнет.
— Попробуем еще кое-что, Молли, — сказал я, вводя песику один кубик дексаметазона, новейшего стероидного препарата, который предусмотрительно захватил с собой. — Вам, наверное, опротивело меня видеть, но я зайду утром поглядеть, не даст ли результатов хоть это лекарство.
Но Молли не дождалась утра. Наши дома разделяла лишь сотня-другая домов, и она постучалась к нам еще до обеда, совсем запыхавшись.
— Ему лучше, мистер Хэрриот! — еле выговорила старушка. — Просто чудо какое-то! Его как подменили. Вы не сходите посмотреть, а?
Меня не надо было просить — я поспешил туда чуть не бегом. Робби выглядел почти как до болезни. Мышечное напряжение еще не совсем исчезло, но он осторожно ходил по кухне, а при моем появлении медленно вильнул хвостом. Ни дрожи, ни угнетенности в глазах. Я даже ахнул.
— Он ел?
— Да. Припал к миске часа через два, как вы ушли.
— Превосходно! — Я измерил температуру. Она снизилась почти до тридцати восьми с половиной. Наконец-то!
— Завтра я все-таки зайду. Думаю, после еще одной инъекции он окончательно поправится.
И действительно, через неделю просто на сердце теплело смотреть, как песик носится по саду и играет с палкой. К нему вернулась вся былая жизнерадостность. Меня, правда, немножко грызла мысль, что я так и не выяснил, чем он страдал, но я со спокойной душой радовался счастливому завершению тягостного эпизода.
И напрасно. Месяц спустя Молли постучалась ко мне совсем расстроенная.
— У него опять началось, мистер Хэрриот.
— О чем вы?
— Совсем как в тот раз. Дрожит и шевельнуться не может.
Вновь инъекция стероидного препарата принесла быстрое выздоровление, но это был не конец, а лишь пролог долгой истории…
Следующие два года я вел нескончаемую битву с загадочным недугом. Неделю за неделей Робби выглядел нормальным и здоровым, затем внезапно возникали грозные симптомы, Молли бежала ко мне, и, едва я открывал дверь, она, наклонив голову набок, говорила со смущенной полуулыбкой: «СОС, мистер Хэрриот, СОС!». Какая бы тревога ее ни терзала, она старалась внести в ситуацию спасительный юмор.
Я бросался в ее домик со стероидным препаратом, и порой состояние Робби оказывалось даже хуже, чем обычно, — к остальным симптомам добавлялись затруднения с дыханием, и у меня возникало ощущение, что я спасаю песика от верной смерти. В процессе этого лечения вслепую я разработал несколько методик. Наилучшие результаты дало сочетание инъекции с курсом стероидных таблеток. В первые дни Робби получал их регулярно, потом — все реже. По заключении курса мы с тоской начинали ждать следующего рецидива.