Джонатан ощущал, что живет, он слегка дрожал от радостного чувства удовлетворения и гордился тем, что покорил свой страх. Без долгих приготовлений он сложил предкрылья, расправил короткие острые концы крыльев и нырнул вниз, к поверхности моря. К тому моменту, когда была пройдена высота в четыре тысячи футов, он набрал максимальную скорость. Встречный поток превратился в плотную твердую стену звука, прорваться сквозь которую не представлялось никакой возможности. Это был предел, двигаться быстрее Джонатан не мог, он несся вертикально вниз со скоростью в двести четырнадцать миль в час. Он в напряжении сглотнул слюну, зная, что расправь он на такой высоте крылья — и его не станет, но лишь миллион мельчайших клочков разорванной взрывом чайки достигнет поверхности океана. Однако в скорости была Сила, и радость, и чистая красота.
Выходить из пике Джонатан начал с высоты в тысячу футов. Концы крыльев с гудением дрожали в бешеном набегающем потоке, судно и толпа чаек метались перед глазами и росли со скоростью метеора, и они находились прямо на его пути.
Остановится Джонатан не мог, свернуть в сторону — тоже. Он просто не имел ни малейшего понятия о том, как это делается на такой скорости.
Любое же столкновение означало мгновенную смерть. И он закрыл глаза.
И тогда, в то утро, сразу после восхода солнца, вышло так, что Чайка Джонатан Ливингстон ворвался в самую середину принимавшей пищу Стаи. На скорости в двести двенадцать миль в час он со свистом пронесся сквозь Стаю — глаза закрыты — этакий снаряд из перьев и ветра. И только потому, что Чайка Удачи улыбнулась ему в этот раз, никто не погиб.
Когда выход из пике был закончен, и клюв его снова оказался направленным в небо, Джонатан по-прежнему мчался вперед, и скорость его полета составляла сто шестьдесят миль в час. А когда она уменьшилась до двадцати, и он смог, наконец, полностью расправить крылья, судно с высоты четырех тысяч футов опять казалось ему брошенной на воду щепкой.
Это был триумф. Он понимал это. Предел скорости!
Вызов в Круг означал либо всеобщее порицание и величайший позор, либо величайшую честь и всеобщее признание.
— Понятно, — подумал Джонатан, — это по поводу того, что случилось утром во время завтрака. Они видели прорыв! Однако почести мне ни к чему. И в лидеры — тоже не хочу. Мне, пожалуй, только хотелось бы поделиться своими находками, показать всем необозримые возможности, открытые каждому из нас.
И он сделал шаг в Круг.
— Чайка Джонатан Ливингстон! — продолжал Председатель. — Изволь выйти в Круг и подвергнуться порицанию, свидетелями которого надлежит стать всем твоим собратьям по Стае.
Это прозвучало подобно грому среди ясного неба. Джонатан вдруг почувствовал себя так, словно его огрели доской по голове. Колени подкосились, перья враз обвисли, и в ушах возник невообразимый шум. Позор? В Круг — на порицание?! Но это невозможно! Ведь это Прорыв! Они чего-то не поняли! Тут определенно закралась какая-то ошибка! Ну да, они ошибаются, они явно не правы!
— …ибо величайшего позора заслуживают проявленные тобой беспечность и безответственность, равно как и попрание достойных традиций добропорядочного Семейства Чаек…
Порицание на общем собрании. За этим неминуемо следует изгнание из сообщества чаек. Отлучение от Стаи и ссылка в Дальние Скалы, где уделом изгнанника становится полное одиночество.
— …и ты — Чайка Джонатан Ливингстон — однажды поймешь, сколь неблагодарной вещью является безответственность. Нам не дано постигнуть смысл жизни. Очевидно же в ней лишь одно: в этот мир мы приходим для того, чтобы питаться и за счет этого как можно дольше в нем существовать…
Тому, кто вызван в Круг, запрещено вступать в дискуссию с общим собранием Стаи, но Джонатан сдержаться не мог.
— Безответственность?! — воскликнул он. — Да что вы, братья?! Какая же тут безответственность — понять, в чем смысл жизни и открыть пути достижения высшей цели бытия? Скорее, наоборот — посвятивший себя этому как раз и проявляет максимум ответственности. Ведь что мы знали до сих пор — тысячелетия свар из-за рыбьих голов… Теперь у нас появилась возможность понять первопричину — постичь, ради чего мы живем. Открытие, осознание, освобождение! Дайте же мне один-единственный шанс, позвольте показать вам то, что я нашел…
С таким же успехом Джонатан мог взывать к каменной стене.
— Какие мы тебе братья, отступник?! — был ответ, и, словно по команде, все церемонно обратились к нему хвостами, поплотнее зажав предварительно уши.
Остаток своих дней Чайка Джонатан Ливингстон провел в одиночестве, однако отнюдь не в Дальних Скалах, ибо он улетел гораздо дальше. И единственным, что несколько угнетало его, было не одиночество, но отказ остальных чаек поверить в славу полета, их ожидавшую. Они отказались открыть глаза и увидеть!
С каждым днем знание, которым обладал Джонатан, росло. Он обнаружил, что благодаря скоростному пике может добывать редкую и очень вкусную рыбу, ходившую стаями на глубине десяти футов. Теперь он не был больше привязан к таким, казалось бы, жизненно необходимым вещам, как рыболовецкие суда и размокшие корки заплесневелого хлеба. Он также научился спать на лету, не сбиваясь с курса. Это позволило ему использовать дующий с берега ночной бриз, от заката до восхода преодолевая расстояние в сотню миль. Тот же принцип внутреннего контроля Джонатан применял и для полетов сквозь густой морской туман, постепенно поднимаясь над которым он достигал сияющего неба… в то самое время, когда все без исключения остальные чайки сидели на земле, и уделом их были только дождь и промозглая мгла. А на высотных ветрах Джонатан залетал глубоко вглубь материка, где обитали сухопутные насекомые — подлинное лакомство.
В одиночестве наслаждался он плодами того, что некогда намеревался подарить всей Стае. Он научился летать и не сожалел о той цене, которую ему пришлось заплатить.
Серая скука, и страх, и злоба — вот причины того, что жизнь столь коротка. Осознав это, Джонатан избавил свои мысли от скуки, страха и злобы, и жил очень долго, и был по-настоящему счастлив.
И они пришли — вечером — и нашли его. Он парил один в покое столь любимого им неба. Две чайки появились рядом с ним, и летели крыло к крылу по обе стороны от него. Чистотой своей подобные свету звезды, они мягко сияли во тьме ночного неба, и добротой было исполнено их сияние. Но изумительнее всего было мастерство их полета — расстояние между концами их крыльев и концами крыльев Джонатана при любом движении неизменно оставалось ровно один дюйм.
Не говоря ни слова, Джонатан подверг их проверке — испытанию, которого не смогла бы выдержать ни одна чайка. Он спирально изогнул крылья, сбросив скорость до величины, всего на единственную милю в час превышающей порог срыва. Две сияющие птицы сделали то же самое, положение их по отношению к Джонатану не изменилось при этом ни на йоту, Искусством медленного полета они явно владели в совершенстве.
Джонатан сложил крылья, перевернулся и упал в пике, развив скорость в сто девяносто миль в час. Они спикировали вместе с ним, и форма их устремленных вниз тел была абсолютно безупречна.
И наконец, не сбавляя скорости, он вертикально зашел на широкую мертвую петлю. С улыбкой они проделали маневр вместе с ним.
Тогда он вернулся в режим горизонтального полета. Некоторое время помолчав, он произнес:
— Прекрасно. И кто же вы такие?
— Мы — из Твоей Стаи, Джонатан. Мы — Твои братья, и мы пришли за Тобой. Пора подниматься выше. Пора возвращаться домой.
— Но у меня нет дома. И Стаи — тоже нет. Ведь я — Изгнанник. И, кроме того, сейчас мы парим на самом верхнем уровне Великого Ветра Гор. И я не думаю, что смогу заставить свое старое тело подняться выше, чем на две-три сотни футов.
— Сможешь, Ибо Ты обрел знание. Одна школа закончена, пришла пора начинать следующую.
И осознание, в течение всей жизни бывшее для Чайки Джонатана далекой путеводной звездой, ярко вспыхнуло в тот же миг. Они были правы. Он может подняться гораздо выше, и время возвращаться домой действительно пришло.
Он в последний раз окинул взглядом земное небо и саму землю — дивный серебристый мир, — на которой столь многому научился, А потом сказал:
— Я готов.
И они втроем — Чайка Джонатан Ливингстон и две сияющие подобно звездам птицы — устремились ввысь, чтобы раствориться в совершенстве небесной темноты.
Часть вторая
— Так вот они какие, Небеса, — подумал он и не смог сдержать усмешку в свой адрес. Не слишком-то прилично для только что прибывшего новичка рассматривать Небо оценивающим взглядом.
Джонатан видел: по мере того, как они втроем компактным звеном поднимались все выше и выше над облаками, тело его начинало светиться, постепенно приобретая такую же лучистость, как и у тел сопровождавших его чаек. Конечно, внутри он оставался самим собой — все тем же молодым Джонатаном, который всегда жил за зрачками его искрившихся золотом глаз, однако форма внешнего тела изменилась.