Из кабинета высшие офицерские чины и штатские выходили с озабоченными лицами, и покидали приёмную всё так же, не обращая внимания на вытянувшегося в струнку солдата.
А потом из кабинета вышел сам товарищ Калинин, а за ним сам товарищ Берия. Их Булатов неоднократно видел в кинохронике, но чтобы встретить вот так! Он не мог даже помыслить и до сих пор не мог поверить, что всё это происходит наяву.
Товарищ Калинин прошёл мимо, не повернув головы. А вот товарищ Берия остановился напротив Булатова, замершего по стойке «смирно», боящегося шелохнуться.
На круглых стёклах очков всесильного Генерального комиссара госбезопасности отражались блики света ламп, поэтому рассмотреть его глаза Булатову не удавалось.
Лаврентий Павлович ничего не сказал и ушёл. А у Гришки в душе поселился холодок. Что-то было не так…
Наконец, очередь дошла и до него.
Дежурный офицер поманил Григория пальцем и сказал:
– Представляться не нужно. Товарищ Сталин знает, кто ты. Первым разговор не начинай. Отвечай только на вопросы. Ни о чём не спрашивай. Ближе трёх метров к товарищу Сталину не подходи. Всё понял?
– Так точно, товарищ полковник! – отчеканил Булатов.
Дежурный офицер поморщился:
– И не ори так. Контуженный, что ли?
– Есть такое дело, – сконфузился Григорий. – Но сейчас я в порядке.
Полковник удовлетворённо кивнул и приоткрыл одну створку массивной высокой двери.
Булатов ступил в просторный кабинет. Окинув его одним быстрым взглядом – так, как привык делать это в бою, Гришка увидел товарища Сталина. Тот в военном френче и сапогах стоял у огромного стола, где разместилась какая-то карта. Сам стол окружали точно такие же стулья, что и в приёмной. И здесь лежали красные дорожки.
Пахло хорошим табаком, а тишина просто оглушала. У Григория едва не зазвенело в ушах от такой тишины – так он разволновался. У него отнялись ноги, он не мог сделать и шага. Но когда товарищ Сталин сам сделал шаг навстречу, Григорий опомнился, неумелым строевым шагом пошёл к вождю по мягкой, заглушающей шаги дорожке, и замер в нескольких метрах, вытянувшись в струнку.
– Подойди ближе, Григорий, – произнёс Сталин с мягким плавающим акцентом, вынув изо рта дымящуюся трубку.
Булатов сделал ещё пару шагов и опять замер.
– Так вот ты каков, Григорий Булатов, – едва усмехнувшись в усы, сказал Иосиф Виссарионович.
Его небольшие глаза на рябоватом лице ничего не выражали.
– Нам известно о вашем подвиге, товарищ Булатов, – продолжил Сталин, в такт словам покачивая полусогнутой рукой с трубкой. – Вы совершили героический поступок и достойны звания Героя Советского Союза и «Золотой Звезды». Но сейчас обстановка такова, что от вас требуется совершить ещё один подвиг: вы должны забыть, что первым установили знамя на Рейхстаге. Забыть на время. На двадцать лет. А потом вас наградят. Вы станете Героем Советского Союза.
Булатов слышал всё, но как будто издалека. У него и впрямь зазвенело в ушах. Он стоял перед самим товарищем Сталиным! Разве ж он мог себе представить такое совсем недавно?!
Гришка даже не понял, что Иосиф Виссарионович уже отвернулся от него. Опомнился Булатов лишь, когда кто-то потянул его за рукав. Это оказался дежурный полковник.
Они оба покинули кабинет.
Офицер потормошил слегка Гришку.
– Эй, Булатов! Что ты как неживой?
– Никак нет, живой я, товарищ полковник, – сумел, наконец, вымолвить Григорий.
– Садись. Жди. Сейчас тебя отвезут.
Только присев, Булатов осознал, что именно ему сказал товарищ Сталин.
Забыть на двадцать лет. А потом наградят.
Ради товарища Сталина он готов на всё. Но почему надо молчать?! Почему?!
Булатова на машине провезли почти через всю Москву – пустынную, ещё живущую войной. За окном автомобиля проносились дома с заклеенными крест-накрест стёклами. Мелькали редкие прохожие – всё больше военные. На дорогах машин почти нет. Или его везли по таким дорогам, где ни людей, ни машин? Гришка не знал. Он всё так же сидел на заднем сиденье между теми же двумя крепкими молчаливыми мужчинами в штатском. Их вёз всё тот же молчаливый водитель.
Вскоре за окном замелькали частные дома и домишки, дорога стала ухабистой, запылила. Но вот кончились и дома, начался лес. Колея запетляла между деревьями, плотно обступающими её с обеих сторон.
Когда машина замерла у полосатого шлагбаума, из небольшого домика вышел майор, молча проверил у всех документы, отдал честь и приказал двум вооружённым автоматами солдатам открыть шлагбаум.
Машина подъехала к большому деревянному трёхэтажному особняку, стоящему в окружении высоких сосен.
Двое штатских и Булатов покинули машину и зашли в здание. Затем Гришку отвели в какую-то комнату и, ничего не объясняя, сказали ждать.
Григорий сел на стул у окна и стал ждать, как приказали.
У него не выходили из головы слова товарища Сталина о том, что надо молчать двадцать лет.
Двадцать лет! Это же целая жизнь! Ему будет уже почти сорок, когда его наградят. Почти сорок. Гришка не мог представить себя таким. Нет, он всегда останется молодым, ведь он выжил в такой войне! И первым установил знамя на Рейхстаге. Только об этом надо молчать. Молчать целых двадцать лет…
Появилась смазливая молоденькая официантка. Она принесла чай. Но почему-то не уходила. Девушка странно посмотрела на Булатова и вдруг рванула на груди белую блузку, а потом немного стянула с бёдер чёрную юбку и истошно завизжала.
В комнату ворвались те самые штатские, вдруг обретшие голоса.
– Ах, ты, сволочь! Ты что творишь?! – гневно воскликнул один, направляясь к Григорию.
– Прибью, гада! – решительно добавил второй.
Они налетели на онемевшего от изумления Булатова.
Посыпались болезненные удары… Григорий быстро потерял сознание.
Очнулся он в каком-то полутёмном помещении. Тело болело не очень – калечить его не стали. Вырубили быстро и профессионально. Григорий сел на полу, осматриваясь. Награды куда– то делись. Форма и сапоги те же, новые. А вот фуражки тоже нет.
Неожиданно открылась дверь, в проём упал свет из коридора, а на пол комнаты легла тень массивной фигуры. Булатов узнал одного из штатских. – Вставай, – приказал тот.
В «воронкé», пахнущим металлом и кислой блевотиной, Григория доставили в тюрьму.
После унизительной процедуры оформления, когда пришлось раздеваться догола, нагибаться, раздвигать ягодицы, широко открывать рот – и всё это для того, чтобы проверяющий убедился, не проносит ли арестованный запрещённых предметов, Булатова повели по гулким коридорам в камеру-одиночку, где он просидел трое суток. Кормили вполне сносно, на фронте и то не всегда так бывало. На прогулку не выводили.
У Григория в достатке появилось времени подумать о своей невесёлой доле. Вон оно как всё обернулось-то! За что, почему, что теперь с ним сделают?
Через трое суток его опять куда-то повели. Коридоры часто перегораживали решётки, возле которых сидели солдаты с кобурами на ремнях. Сопровождавший Гришку конвойный всякий раз сообщал, куда ведёт арестованного, после чего командовал:
– Лицом к стене!
Булатов с заведёнными назад руками поворачивался к стене и ждал, когда коридорный отопрёт очередную решётку.
Затем следовала команда: «Вперёд!»
И так несколько раз, пока не дошли до камеры. Здесь их встретил ещё один коридорный, отпер ключом массивный замок на двери, открыл её, заскрипевшую в несмазанных петлях, и скомандовал:
– Заходи!
Григорий зашёл.
Дверь за спиной гулко захлопнулась.
Тяжело пахнуло куревом, потными телами и несвежей одеждой. Откуда-то из глубины донеслось:
– О, пассажир.
Булатов увидел небольшую комнату с шершавыми бетонными стенами и единственной лампочкой под потолком. Сильно накурено, сизый дым окутывал слабо горящий источник света. На противоположной от двери стене у самого потолка – маленькое зарешеченное окно. Посреди комнаты – прямоугольный длинный дощатый стол с двумя лавками. На столе – кружки и миски. Вдоль стен – двухъярусные деревянные нары. Неподалёку от двери – жутко воняющий бак. Параша…
– Ползи сюда, родной.
Немного привыкнув к полутьме, Булатов увидел, лежащих на нарах людей.
Гришка подошёл к столу, сел на лавку.
– Дайте закурить, мужики, – попросил он, рассматривая изрезанную непристойными рисунками и матерщиной, затёртую до черноты столешницу.
– Мужики – в колхозах, – усмехнулся один, упруго поднимаясь с нар. С виду он и казался мужиком обычной наружности. Коротко пострижен, с простоватым лицом. Расстёгнутая на груди нательная рубаха навыпуск, под ней дешёвый крестик на суровой нитке, мешковатые штаны заправлены в сапоги. Обычный крестьянин или работяга.
Неизвестный сел напротив Булатова, положил испещрённые наколками руки на стол.
– Давай знакомиться, – произнёс он, сверля Гришку глазками-буравчиками.
– Закурить сначала дай, – спокойно ответил Григорий.
– Кури, – предложил сиделец, извлекая из кармана штанов простой портсигар и коробок со спичками, положив их на стол.
Булатов открыл портсигар.
– Папиросы, – усмехнулся он. – Кучеряво живёте.
– А ты больше по махорке? – лениво поинтересовался незнакомец.
– По ней, родимой, – кивнул Гришка, закуривая. – Слабые, не накуришься, – добавил он с сожалением.
– Кто будешь? – спросил сиделец.
– Григорий Булатов.
– А я Кныш.
– Имя, что ль, такое? – усмехнулся парень.
Он уже всё понял. Его подсадили к уголовникам. Но не боялся их Григорий. Ему ли, фронтовику, бояться какую-то мразь, расхищавшую народное добро, пока он фрицев бил?
– Считай, что и имя, и фамилиё. Ё-моё, – хохотнул Кныш. – Какими судьбами к нам?
– Погостить заехал. Не возражаешь?
– Я – нет. Люди, которых ты по незнанию мужиками назвал, – тоже согласны, – ответил уголовник, мельком глянув на лежащих на нарах.
– Которые нары мои? – поинтересовался Булатов.
– А вон, на второй ярус забирайся и живи. Ты здесь надолго приземлился.
– Ты почём знаешь? – старательно гася тревогу в голосе, спросил Григорий.
– Легавые рассказали. А ещё говорят, ты первым знамя на Рейхстаге установил. Правда?
– Правда. Только товарищ Сталин сказал молчать об этом двадцать лет.
– Ты видел Сталина?! – не поверил Кныш.
– Вот как тебя.
– И говорил с ним?! – всё также недоверчиво спросил уголовник.
– Нет. Язык будто отнялся.
Кныш понимающе покивал и поинтересовался:
– Так и сказал – молчать двадцать лет?
Булатов кивнул.
– Но почему? – удивился вор по-настоящему.
– Не знаю, – вздохнул Гришка, гася в жестяной пепельнице окурок.
– Ну, тогда ты и впрямь надолго здесь. Лет на двадцать.
Григорий едва не взвыл сквозь зубы от отчаяния, но сумел сдержаться.
– А ты молодцом, – одобрительно произнёс уголовник, оценивающе глядя на Булатова. – Иные, как узнают, сколько им сидеть – в истерику впадают. Кто прокурора требует, кто письма писать собирается, а кто и вовсе на рывок отсюда надеется через Тот Свет. – Кныш помолчал и с нехорошей улыбочкой добавил: – Вены режут, вешаются… Страсть!
– Пойду, прилягу, – произнёс Булатов.
Он испытывал потребность в который уже раз осознать всё, что с ним случилось. Григорий был растерян и напуган, но выдержка и воля позволяли оставаться внешне бесстрастным. Ему действительно хотелось написать товарищу Сталину и рассказать, что сделали с ним. Ведь товарищ Сталин не знает об этом. Но как написать ему? Как?