— Да благословит Вечное Синее небо ваш дом, ваши стада и ваши жизни, почтенные! — церемонно поклонился Оэлун, Темуджину и его братьям старик. — Меня зовут Джарчиудай-евген, я из племени уранхатов. Живу на священной горе Бурхан-халдун, занимаюсь кузнечным делом. Стрелы, изготовленные мной, пробивают любой панцирь, любой доспех. А это сын мой Джелме.
— Проходи к огню, почтеннейший, — Темуджин указал старику на место подле себя. — И сына своего сажай рядом. Что привело тебя к нам?
— Давным-давно служил я отцу твоему, славному Есугею-багатуру. На рождение твое, Темуджин, подарил я тебе шелковые пеленки. Нет с нами сегодня Есугея бесстрашного, Есугея сильного. Но есть ты, сын его и наследник добрых дел и лихой славы. Стар я, сил у меня немного. Послужу тебе кузнецом, а мой Джелме — нукером. Вели ему коня седлать, вели двери открывать!
Темуджин засмеялся, протянул старику чашку с кумысом, после чего сказал Оэлун:
— Матушка, не верила ты мне, что пожалуют к нам гости. Посмотри теперь — первые уже явились. Жди еще.
Сын оказался прав. К полуночи у юрты Темуджина пили, ели, пели песни и бражничали не меньше сотни монголов из разных племен. Теперь, когда юный наследник своего отца получил покровительство такого могучего хана, как Тоорил, многие недовольные спешили к нему, чтобы встать под родовой туг Борджигинов. Борте, тенью ходившая за спинами пирующих, обносила их питьем и кушаньем и изредка наклоняясь к мужу, шептала:
— Будь поласковее вот с этим пастухом, у него восемь сыновей, все как на подбор багатуры. А тому охотнику в черной шапке своей рукой налей еще архи — он меткий стрелок, на стоящий мерген. Своих людей надо отмечать — и тогда они ответят тебе преданностью.
Все прибывшие дали Темуджину клятву верности. Юноши сделались его нукерами, отцы — данниками и советчиками. Восстановление улуса Борджигинов началось.
Утром Темуджин объявил:
— Довольно мы прятались, как трусливые дзейрены, в этом диком месте. Завтра я переношу свой стан в степи Бурги-ерги. Всякий хозяин должен жить на своей земле.
Решение это вызвало ликование среди монголов. Старый Джарчиудай-евген сказал:
— Мне надо съездить домой, взять семью и скарб. Через месяц я вернусь и поселюсь возле тебя, Темуджин. Сын же мой Джелме останется защищать и беречь тебя.
Такие же речи вели и остальные гости. После полудня они разъехались, неся с собой по степи вести — волчонок вырос, возрождена Есугеева улуса началось!
***
Я выныриваю из двенадцатого века как из омута. Нефедов, кажется, ничего не заметил. Он все так же сидит у противоположного борта и в его взгляде читается ненависть. Поворачиваю голову и смотрю сквозь широкую щель между досками.
Машина едет по самому краю пропасти. Высота такая, что у меня начинает кружиться голова. Двигатель работает с перебоями, захлебывается — дорога идет в подъем. Озноб сотрясает мое тело, перед глазами все плывет. Сколько мы уже в пути? Час, два? Солнце поднялось высоко, но до полудня ему не меньше ладони. В школе на уроках географии нас учили определять время по положению светила в небе. Кажется, сейчас около одиннадцати.
Только бы не потерять сознание! Только бы выдержать. А с Нефедовым надо что-то делать. Зря я намекнул ему, что Пржевальский почти нашел место упокоения Чингисхана. Профессор не догадывается, что могил две. Можно было бы рассказать ему про Хангай, сказать, что знаю точное место. Правда, тогда он потащил бы меня туда, в Монголию. А мне надо на Хан-Тенгри.
Но что я буду делать, когда доберусь до ледяной пещеры? Оживить Чингисхана, конечно, не получится — я не волшебник, не ученый-биолог. Да и нет сейчас у науки возможностей возвращать к жизни умерших семь столетий назад людей.
«Волк! — подсказывает мне внутренний голос. — Надо взять волка. С ним можно все. Волк сделал из нищего сироты Темуджина властелина мира. Теперь другое время. Пусть Чингисхан продолжает спать вечным сном под пиком Хан-Тенгри».
И едва только я успеваю подумать об этом, как ощущаю ледяной холод, разлившийся по груди от фигурки коня. В голове проясняется.
«Иди на рогатую гору. Рогатую гору. Рогатую гору…», — настойчиво твердит уже знакомый голос. Это он понуждал меня двигаться на север, когда разбился спасший нас вертолет. Голос коня? Или моего далекого предка Елюй Чусая? А может быть, это сам Чингисхан направляет меня к своей могиле? Если это так, то он знает куда больше моего о цели этого похода.
Рогатая гора. Знать бы еще, где это…
Кажется, я заснул. Просыпаюсь резко, рывком. Мы по-прежнему едем по тайному тракту между гор. Синие вершины медленно, величаво плывут над головой. Вижу орла, кружащегося выше облаков. Понимаю, что это не птица залетела так высоко, а облака висят очень низко, всего в нескольких десятках метров над грузовиком.
Нефедов спит, его голова безвольно покачивается, рот приоткрыт, на нижней губе повисла ниточка слюны. Видать, профессор караулил меня, но и его укатали здешние крутые горки. Пусть спит. Так спокойнее.
Мне трудно дышать, в груди что-то булькает, свистит, словно там застряла пищалка из детской игрушки. Трогаю лоб. Очень горячий. Рука ледяная, а вот тело пышет жаром. Это плохо. Значит, температура будет продолжать подниматься. Когда там сворачивается кровь, на сорока двух градусах? Похоже, я совсем близок к этому.
Вспоминаю про Рогатую гору. Где ее искать? И как — я едва шевелюсь. Нет, надо сперва оклематься. Конечно, лечение займет время, но разве я куда-то тороплюсь?
И тут мне впервые с момента бегства из медпункта на ум приходит простой, казалось бы, вопрос: «А что потом?».
Действительно — что? Как я буду реабилитировать себя, как вернусь домой? Мне совершенно не улыбается перспектива жить за границей, а на родине числиться убийцей и дезертиром. Я хочу увидеть маму, Витька, хоть он и гад, Маратыча, дядю Гошу, пацанов со двора. Надю хочу увидеть! Может, она уже вышла замуж за этого своего препода, мне плевать.
Я хочу вернуться в Казань. И вернусь, чего бы это мне ни стоило! Ох, как же мне плохо… А если я умру? Задохнусь в вонючем кузове разукрашенного шашпая? Сгорю в лихорадке?
И тут же понимаю, что ничего тогда не будет. И мне становится неожиданно легко и просто от этой мысли. Ни-че-го…
— Буй-cap, — вспоминаю я название. Профессор упоминал его, когда рассказывал про потаенный тракт.
— Буй-cap, — повторяет за мной Нефедов. — Ты уверен? Это, в общем-то, недалеко. Но тебе не дойти, там сплошные скалы. Поэтому отложим вояж на Буй-cap до лучших времен и выдвигаемся в поселок.
— Нет, — шепчу я. — Нам нужно к Рогатой горе.
— Ты же убиваешь себя!
— Нам нужно к Рогатой горе, — теперь уже я говорю с ним, как с ребенком.
— Да за каким хреном нам сдалась эта твоя гора?! — раздраженно орет профессор.
— Так хочет конь, — я ставлю точку в нашем бессмысленном споре.
— Конь… Как он может чего-то хотеть? — ворчит Нефедов, вновь расстилая на земле карту. — Буй-cap… От него до китайской границы рукой подать. Но там нет ни одного селения! Вообще ничего! Только летовки пастухов на горных лугах. Нет, я не поведу тебя к Буй-сару. Все, никаких разговоров. Идем в Караташ!
На дороге появляется еще одна машина. Это что-то среднее между легковушкой и маленьким грузовичком. Кажется, такой тип автомобилей называется «пикап». Нефедов смотрит на машину, резво соскакивает с места и тащит меня за скалы.
— Ты чего? — удивляюсь я.
— Кажется, это местная полиция. Или военные. Нам встречаться ни с теми, ни с другими нет никакого резона.
— Карта! — хриплю я. — Ты оставил карту!
Нефедов материться. Карта, придавленная булыжником, действительно осталась у дороги. Пикап приближается. Он грязно-серого цвета, с зеленой полосой. В кузове трое. И пулемет на турели. Машина тормозит, останавливается. Афганцы в светло-серой форме спрыгивают на землю, один из них поднимает карту, показывает остальным.
— Уходим! — профессор взваливает меня на спину, как раненого Че Гевару, и тащит вверх по склону, петляя между огромными глыбами. Снизу слышатся крики полицейских. Они пока не стреляют, надеясь, что мы вернемся.
Я улыбаюсь. Мне уже давно стало понятно, что противиться воле коня — или того, кто послал мне через века эту фигурку — невозможно. Буй-cap так Буй-cap. Рогатая гора.