– Энджи, эти подонки в «Филмо» – последние люди. О них и думать‑то не стоит.
– У‑гу. – Она судорожно, с хрипом вздохнула.
– Ну. – Я погладил ее по руке. – Я серьезно. Они – ничто. Они…
– Они бы изнасиловали меня, Патрик. Это точно. – Она взглянула на меня, губы стали подергиваться и вдруг на мгновение застыли в каком‑то диком подобии улыбки. Сначала съежилась кожа вокруг рта, потом все лицо, из глаз полились слезы, а она все пыталась удержать на лице улыбку.
Эту женщину я знал всю жизнь, и мне хватит пальцев на одной руке, чтобы пересчитать случаи, когда она при мне плакала. В тот вечер я не совсем понимал, чем были вызваны эти слезы. На моих глазах Энджи попадала в гораздо более сложные ситуации, чем та, с которой мы столкнулись сегодня в баре, и хоть бы что. Но какова бы ни была причина, видеть ее страдания мне было невыносимо.
Мы сидели в кабинете, полуотгороженном от общего зала. Я поднялся с места и стал обходить стол. Она махнула рукой, показывая, что не хочет, чтобы я приближался. Я все‑таки сел рядом с нею, она вцепилась руками в мою рубашку, уткнулась мне в плечо и тихо заплакала. Я обнял ее, гладил по голове, целовал волосы.
– Такой дурой себя чувствую, – сказала Энджи.
– Глупости говоришь, – сказал я.
Мы ехали от «Эшмонт‑гриля», и она попросила меня остановиться у парка Коламбия в Южном Бостоне. На его краю возвышались подковообразные, отделанные гранитом трибуны, с трех сторон окружавшие гаревую дорожку. Мы купили упаковку пива, принесли ее на трибуну и сели на скамью, смахнув с нее мусор.
Парк Коламбия для Энджи – место священное. Двадцать лет назад ее отец, Джимми, исчез во время облавы на мафиози, и здесь мать решилась сказать дочерям, что их отца нет в живых, хоть тело тогда и не было найдено. Когда Энджи не может заснуть или ей по ночам мерещатся призраки, она иногда приходит сюда.
Океан шумел в полусотне метров от нас, и дувший с него ветер заставил нас, чтобы не замерзнуть, крепко прижаться друг к другу.
Энджи наклонилась вперед, глядя на беговую дорожку и широкую полосу зелени за стадионом.
– Знаешь что?
– Что?
– Не понимаю, как можно причинять страдания другим людям. – Она повернулась и оказалась лицом ко мне. – Я сейчас не о тех, кто отвечает насилием на насилие. В этом мы все повинны. Я о людях, которые причиняют страдания другим просто так. Кому нравится делать гадости. Кто ловит кайф оттого, что утаскивает за собой в дерьмо всех.
– Ты о пьяницах в баре.
– Да. Они бы меня изнасиловали. Изнасиловали. Меня. – На мгновение она приоткрыла рот, как будто смысл этих слов вдруг дошел до нее впервые. – А потом пошли бы домой и отпраздновали. Нет‑нет, погоди. – Она протестующе вскинула руки, чтобы я не перебивал ее. – Нет, не то. Они бы не праздновали. Самое плохое не это. Самое плохое то, что они бы и не думали об этом. Раздели бы меня, надругались всласть, а потом помнили бы об этом так, как помнишь выпитую чашку кофе. Не как что‑то такое, что следует праздновать, а как одно из рядовых впечатлений дня.
Я молчал. Что тут скажешь?
– А Хелен, она, Патрик, почти такая же дрянь, как эти пьяницы.
– При всем уважении, ты преувеличиваешь, Эндж.
– Нисколько. Изнасилование – осквернение одноразовое. Оно жжет тебя изнутри и сводит тебя на нет, пока какая‑то скотина сует в тебя свой член. Но Хелен со своим ребенком сделала… – Энджи взглянула на беговую дорожку внизу и отхлебнула пива. – Ты слышал, что говорят матери. Видел, как Хелен относится к исчезновению девочки. Готова спорить, она оскверняет Аманду каждый день, не насилием, не жестокостью, а равнодушием.
Видел, как Хелен относится к исчезновению девочки. Готова спорить, она оскверняет Аманду каждый день, не насилием, не жестокостью, а равнодушием. Она выжигала своего ребенка изнутри, понемногу, так отравляют мышьяком. Вот что такое Хелен. Она – мышьяк. – Энджи кивнула, как бы подтверждая для себя верность сделанного вывода. – Она – мышьяк.
Я взял ее ладони в свои.
– Можно позвонить из машины и отказаться от этого дела. Хочешь?
– Нет. – Энджи покачала головой. – Ни в коем случае. Эти люди, эти эгоистичные гребаные людишки – Большие Дейвы и Хелен – они загрязняют собой мир. И я знаю: что посеяли, то и пожнут. И хорошо. Но мне пути не будет, пока не найдем девочку. Беатрис была права. Аманда там одна. И никому до нее нет дела.
– Кроме нас.
– Кроме нас. – Глаза Энджи горели какой‑то яростной одержимостью. – Я буду искать ее, Патрик.
– Хорошо, Энджи, хорошо, мы будем ее искать.
– Ладно, – сказала она и слегка стукнула своей банкой с пивом по моей.
– А если она уже мертва? – спросил я.
– Она жива, я это чувствую.
– Но если?
– Она жива. – Энджи допила пиво и бросила банку в сумку, стоявшую у моих ног. – Жива, и все. Ты понял?
– Конечно.
Когда мы пришли домой, Энджи обессиленно рухнула на кровать и тут же выключилась. Я вытащил из‑под нее покрывало, укрыл ее и погасил свет, потом пошел на кухню, сел за стол и стал записывать сведения, касающиеся исчезновения Аманды и собранные за последние двадцать четыре часа: наши разговоры с Маккриди, с персонажами из «Филмо», с родителями детей на спортплощадке. Закончив, я достал из холодильника пиво и стал пить, стоя прямо посреди кухни. Всякий раз при виде темных прямоугольников окон перед глазами всплывало ухмыляющееся, с мокрыми от бензина волосами лицо Джерри Глинна, заляпанное кровью его последней жертвы, Фила Димасси.
– Патрик, – казалось, шептал мне Джерри, – я жду тебя.
Я задернул шторы.
Когда Энджи, Оскар, Девин, Фил Димасси и я шли по следу Джерри Глинна, его партнера Эвандро Аруйо и отбывающим срок психотика Алека Хардимана, вряд ли кому‑нибудь из нас приходило в голову, какими жертвами это обернется.
Джерри и Эвандро потрошили людей, вытаскивали внутренности, отрезали головы, распинали просто для развлечения, – то ли всем назло, то ли потому, что Джерри ужасно раздражал Господь Бог, то ли просто так. Я не мог понять, что двигало этими людьми. Да и другие, думаю, – тоже. Рано или поздно мотивы теряли значение в свете совершенных поступков.
Кошмары о Джерри мне снились часто. И уж если снился кошмар, то в нем обязательно участвовал Джерри. Не Эвандро, не Хардиман. Только Джерри. Возможно, оттого, что я знал его с детства. Помню его копом, он, всегда дружелюбный и улыбчивый, обходил свой участок, ерошил нам вихры. Потом, после выхода на пенсию, он стал владельцем и главным барменом в «Черном изумруде». Мы пили с Джерри, вели разговоры далеко за полночь, мне было с ним легко, я ему доверял. И все это время, более тридцати лет, он убивал сбежавших из дому детей, забытых всеми, за которыми никто не смотрел и которых никто не хватился.
Кошмары были разными, лишь одно оставалось неизменным. Джерри в них всегда убивал Фила. У меня на глазах. Наяву я не видел, как он перерезал горло Филу, хоть и находился от них всего в двух с половиной метрах. Я лежал на полу в баре, принадлежащем Джерри, стараясь не дать его немецкой овчарке выдавить мне клыками глаза. Но я слышал предсмертный крик Фила. Слышал, как он вскрикнул: «Нет, Джерри, нет!» Он умер у меня на руках.
Фил Димасси двенадцать лет был мужем Энджи.